– Их вычеркивали, – наконец ответила она.
– Когда мадам давала вам книгу для расчетов?
– Сразу после Пасхи… Да, точно, в понедельник Светлой седмицы. Как раз накануне Красной горки и сезона свадеб хотела сверить, сколько потребуется выдавать из кассы…
– Помните суммы?
– Конечно… На той неделе нужно было выдать два приданых и на этой два, всего на четыре тысячи, – четко, как бухгалтер, ответила Василиса.
– Фамилии невест?
– Я слежу исключительно за цифрами…
– Сколько в кассе средств было на начало прошлой недели?
– Девятьсот двадцать семь рублей сорок копеек, – доложила Василиса. – Перед постом было выдано четыре приданых – два на четыреста рублей, одно на пятьсот и одно на тысячу. Набрать взносами не успели…
– Такое часто случается?
Василиса помотала головой.
– Впервые такая недостача образовалась. На начало года в банке лежало около восьми тысяч…
– Куда же делись средства?
– Спросите у мадам Бабановой, расходами не распоряжаюсь, – сказала Василиса и вдруг сцепила пальцы. – Постойте… Постойте…
– Вспомнили нечто важное? – спросил Пушкин.
– Пойдемте со мной, – ответила она и приложила палец к губам. Дом не давал о себе забыть.
Проведя Пушкина через малую столовую, увешанную картинами охоты, Василиса приоткрыла дверь кухни и заглянула.
– Никого, идемте, – прошептала она.
Большая дровяная плита, уставленная кастрюлями, занимала треть пространства. Василиса указала на левую стенку плиты. Между плитой и стеной кухни оставалась узкая щель. В ней виднелось нечто черное, похожее на корешок книги.
– Мне теперь отказано находиться за столом с мадам и барышнями, – сказал она. – Ем на кухне… Сегодня утром заметила, что за плиту что-то засунуто, но внимания не обратила… Но теперь…
– Придержите дверь, – попросил Пушкин.
Нагнувшись, он подцепил корешок и рывком вытащил спрятанное. Конторская книга выглядела так, будто ее засунули в печь, но не смогли сжечь и вытащили обратно: срез листов сильно обгорел.
– Ой, ой, – вырвалось у Василисы.
Жгли недавно, возможно, ранним утром: от пепла шел ощутимый запашок. Пушкин раскрыл книгу. То, что ощутил в пальцах толстой закладкой, оказалось аптечным пузырьком темного стекла. Этикетка была новой, непорванной.
– Aconitum napellus, – прочитала Василиса, заглянув через его плечо и демонстрируя знания, полученные в пансионе. – Это же лекарственное средство…
– В очень малых дозах, – ответил Пушкин, держа в пальцах пузырек и встряхнув: белого порошка осталось менее половины. – Из набора лекарств мадам?
– Не могу знать, я не ее горничная… Но зачем понадобилось жечь книгу?
Ответ виднелся на полусгоревших листах. В конторскую книгу мадам Бабанова не записывала милые девизы своих пайщиков. Фамилии невест вносились, как положено, с именем и отчеством. В графе выдачи ближайших недель находилось четыре фамилии. Каждая зачеркнута резкой чернильной линией, включая мадемуазель «Бутович М.Н.», последнюю в коротком списке.
– Что же это значит? – с тревогой спросила Васи-лиса.
Закрыв книгу так, чтобы пузырек был надежно прижат, Пушкин протянул ей.
– Верните на место… Засуньте чуть глубже, чтобы кухарка не заметила.
Немного поколебавшись, Василиса выполнила просьбу. Конторская книга спряталась за плитой совершенно. Если не знать, что в щели, – никогда не найдешь.
– Василиса Ивановна, вы разумная барышня, – строго сказал Пушкин. – Об этой находке и нашем разговоре не должен знать никто.
Хранить тайну Василиса обещала так, как обещает разумная барышня, пожираемая любопытством.
Пушкин попросил вывести через черный ход. Василиса выпустила его из кухни во двор, из которого ворота вели на Тверскую.
– Ничего не бойтесь, – сказал он на прощанье. – Ведите себя как прежде. Потерпите день-два…
Василиса обещала сделать все возможное.
На улице Пушкин увидел, как из парадных дверей вышла дама. Даже в простом дневном платье Агата выглядела баронессой. Она направилась вниз по Тверской.
Пушкин смотрел вслед, пока ее силуэт не растаял в уличной толчее. Как тает несбыточная мечта.
* * *
Эфенбах не мог выбрать, как поступить: то ли облобызать, ласково назвав «раздражайший мой», то ли отчитать, сурово пригрозив: «раздражайший мой!» Награда могла достаться за блестящий ответ невест женихам, а нагоняй – за новое убийство барышни, которое теперь числилось на сыске. Выбрать помог сам Пушкин, категорически отказываясь от авторства и даже идеи хлесткого письма. Чем несколько обидел. Михаил Аркадьевич тоже считал себя самым скромным человеком в Москве, но всему же есть границы! Нельзя секретничать до такой степени, считая своего начальника глупее себя. Неуважение какое-то, в самом деле…
Окончательно выбрав кнут, Михаил Аркадьевич не слишком строго пожурил за дело Бутович, напомнив, что лучше «рот за зубами держать», назвал «раздражайший мой» и отпустил с миром. На большее запала у него не осталось. Весь выгорел на негоднике Ванзарове.
Пушкин вернулся за рабочий стол и стал читать заключения докторов, присланные приставами трех участков. Подпись Эфенбаха заставила их изрядно поторопиться. Не слишком разбираясь в медицинских терминах, он заметил схожее во всех заключениях. Как будто юные девицы и крепкий мужчина за сорок лет умерли по одним и тем же причинам. Что выглядело несколько странным. Если, конечно, положить эти заключения рядом.
Бумаги Пушкин сложил пополам и сунул в карман, как раз когда в приемном отделении появился Лелюхин. Старый чиновник напоминал человека, сияющего тихим и сытым счастьем. Как часто бывает после доброго обеда, за которым незаметно пропустишь лишнюю рюмку-другую, а то и третью.
По-свойски усевшись на приставном стуле и закинув ногу на ногу, Василий Яковлевич нацепил шляпу на выставленное колено. Такое поведение указывало, что он пребывает в отменном настроении.
– Ну, Алексей, с тебя причитается, – сказал он, безмятежно улыбаясь.
– Нашли нечто важное? – спросил Пушкин, стараясь не задеть старика.
– Еще какое нашел. – Лелюхин важно выгнул грудь, на которой торчал сбившийся галстук, а жилетка была расстегнута. – Можно сказать, на блюдечке преподнес…
– Сгораю от нетерпения.
Василий Яковлевич многозначительно вознес указательный палец, после чего вынул из кармана смятую порванную бумажку и на столе разгладил ладонью. Карандашный рисунок был испорчен окончательно.
– Начнем с пустяков, – доложил он. – Портрет твой, то есть не твой, а ее, произвел оглушительное впечатление. Один юноша умолял продать ему за любые деньги, как бесценную память, а другой вырвал из рук и принялся целовать… Еле отнял. Девица сильно в душу запала. Да кто она такая?
– Астра Федоровна Бабанова, – ответил Пушкин.
Чем вызвал у старого чиновника легкое пробуждение от приятных снов.
– Да? – спросил Лелюхин, поведя головой, будто сбрасывая сонное марево. – Что же сразу не сказал…
– Не зная, нельзя проболтаться.
Обижаться Василию Яковлевичу было лень. К тому же он подумал, что в этом есть резон: юноши так убивались, что он, пожалев, намекнул бы, что Бабанова живехонька.
– Ну, пусть так, – мирно согласился он. – Идем далее: родители Маклаковой и Лабзовой. Тут все ясно: обе девицы чуть не с детских лет были записаны в кассу взаимопомощи невест. Старики показали мне книжечки для отметки взносов с забавными прозвищами. Одна – Майский цветок, другая Летняя стрекоза… Обеим накопили на тысячу рублей приданого.
– Выигрыш барышень в лотереи или прочие внезапные доходы?
– Не было… Скажу тебе, Алеша, касса эта – хитрое заведение. Оказывается, если невеста умирает до выдачи приданого, деньги не возвращаются, остаются в кассе… Это же две тысячи!
– Четыре, – поправил Пушкин. – Хозяйка кассы сэкономила на смерти Юстовой и Бутович.
Лелюхин неодобрительно хмыкнул.
– Да уж… Дело нечисто… Но теперь к главному. Наведался я в пансион Пуссель и познакомился с милейшей мадам Прам. Дама оказалась отзывчивой на комплименты и охочей на разговоры. – Он положил на стол узкие листки. – Мадам была так любезна, что сняла копии с трех выпусков классов… Подумал, что, кроме сестер Бабановых, тебе и другие пригодятся…
Списки Пушкин просмотрел с жадным интересом. В классе Астры и Гаи были записаны: Юстова, Бутович, Маклакова и Лабзова. И еще десяток фамилий. Среди них числилась фамилия Листовой В.И, около которой стояла пометка «курс не окончила». В списке младшего класса не нашлось ничего примечательного. А вот в классе старшем оказалась фамилия «Капустина М.И.». Кажется, сваха уверяла, что дочь пансиона не оканчивала.
– Чрезвычайно важные сведения, – сказал Пушкин, откладывая листки. – Но ведь у вас припасено что-то еще?
Василий Яковлевич озорно подмигнул.
– Есть, как не быть… Товарец дорогой, не знаю, как уступить…
– Просите что хотите, – согласился Пушкин.
– Даже и не знаю, что с тебя, молодец-красавец, содрать. – Лелюхин мечтательно уставился в потолок. – Разве раскроешь, как работает твоя математическая система.
– Вам раскрою, – последовал ответ. – Только с условием не разглашать.
– Можешь не сомневаться, Алёша, от меня никто не узнает. – Василий Яковлевич удобнее устроился на стуле. – Тогда слушай. Мадам Прам донесла мне всяческие сплетни. В основном вздор, но одна история прелюбопытная… Года два назад в пансионе случился скандал. Даже не скандал, а так, буря под ковром. Прошел слух, что якобы воспитанницы продавали свою невинность за большие деньги некому господину, охочему до подобных развлечений. Доказательств не было никаких, никто не жаловался. Мадам Пуссель честь пансиона блюла строго, скандал быстро и бесследно замяли. Однако член попечительского совета пансиона вдруг добровольно подал в отставку. Знаешь, кто это?
– Граф Урсегов, – сказал Пушкин, глядя на списки воспитанниц.
– Точно! Мадам Прам так разговорилась, что донесла и вовсе удивительные сведения: якобы девица, которая желала дорого продать свое сокровище, публиковала в газете объявление о том, что юная барышня хочет получить урок жизни от солидного господина. Указывалось место и время встречи, зашифрованное, и подпись: Алая Лента… Якобы интимная встреча происходила в неком модном салоне… Тебе ничего не напоминает?