* * *


Доктор Преображенский подумал, что с криминалистикой пора завязывать. Ротмистр фон Глазенап выражал комплименты и уже просил разрешения обращаться за советом и помощью в случае чего. А капитан Нефедьев, пристав 1-го Арбатского участка, в котором Павел Яковлевич служил, стал расспрашивать: что за дела у него взялись в Якиманской части, чтобы второй день подряд туда наведываться? Доктор кое-как отговорился, но про себя решил более не поддаваться на просьбы Пушкина. Не ровен час все участки Москвы к нему побегут. А жалованье никто не повысит. Между славой и деньгами Преображенский выбирал спокойную жизнь, какая была у него до сих пор в Арбатском участке. Пусть скучная, зато без хлопот. Книжки по судебной медицине можно читать для собственного удовольствия.

Когда Пушкин заглянул к нему в медицинскую, доктор имел твердое намерение заявить, что больше помогать не сможет. Но как только на столе у него оказалась записка из вчерашнего дела, а рядом легло письмо женихов, намерение куда-то испарилось. Павел Яковлевич вытащил лупу и стал сравнивать почерк именно так, как учил метод из английской брошюры.

– На Якиманку заезжали? – спросил он, не отрываясь от лупы.

– Пришлось, – ответил Пушкин.

– Фон Глазенап горит мечтой раскрыть убийства. Наговорил про вас комплиментов.

– Хорошо, что улики не растеряли и бокалы не разбили.

– Старается ротмистр. Мертвые невесты взывают к отмщению…

Тут доктор отложил лупу и повернулся к Пушкину.

– Учтите, в такой экспертизе я дилетант, – предупредил он.

– Полностью доверяю вашему анализу, Павел Яковлевич…

Комплимент доктору пришелся по душе, как мед пчелке. Ему стало жаль расставаться с криминалистикой прямо сегодня. Быть может, чуть позже…

– В таком случае… Лично у меня нет сомнений: писал один человек.

Пушкин выразил благодарность, не став сообщать, что сам об этом догадался. Ему было нужно подтверждение независимого взгляда.

– Теоретически можно предположить характер писавшего, – сказал Преображенский. – Но тут уж чистые предположения.

– Чрезвычайно интересно.

Обласканный вниманием, доктор сообщил: автор записки и письма – мужчина около тридцати лет, хорошо образован, среднего роста, нормального телосложения, правша, характер вспыльчивый, отчасти веселый, склонен к порывам и необдуманным решениям, гордится собой и смотрит на всех свысока. Характеристика была подробной, но под нее подходила добрая треть мужского населения Москвы. Пушкин заверил, что сведения крайне важны для поимки преступника.

– Что дало изучение тела мадемуазель Бутович? – спросил он.

Преображенский сообразил, что протокол остался в Якиманском участке, и был вынужден пересказать: смерть, вне всякого сомнения, наступила от сильнейшего отравления аконитином. Доза огромная. В бокале и на спице остатки яда.

– Кроме того, на затылке жертвы кровоподтек от сильнейшего удара тупым предметом, – добавил он. – Уж не знаю, что такое…

– Бутылка шампанского, – сказал Пушкин.

Доктор выразил некоторые сомнения:

– Почему так решили?

– Бутылка открыта, один бокал остался сухим, в другом вода из графина. Лужи на полу образовались потому, что бутылку держали вниз горлышком для удара, драгоценное шампанское вылилось наполовину.

Прикинув, доктор согласился.

– Удар случился после того, как Бутович выпила яд, – сказал он.

– Чтобы меньше страдала?

– Чтобы не было криков и прочих неудобств, которые возникают, когда жертва принимает большую порцию яда… Одного не пойму: аконитин в такой концентрации должен быть на вкус жуткой гадостью. Но девица добровольно выпила… Почему?

Пушкин предпочел не отвечать.

– Павел Яковлевич, вчера говорили, что в Юстову влили яд, когда она была без сознания после удара утюгом. Я пытался напоить Бутович коньяком: в ротовую полость залить удалось, но коньяк тут же стекал с угла рта.

Доктор выразил полное согласие.

– Так и должно быть, – пояснил он. – В состоянии агонии коньяк попадал в пищевод, но крохотными порциями, которые не могли стать противоядием. Бо́льшая часть оставалась во рту. Вчера же девушка была без сознания, удар еще не привел к тяжелому кровоизлиянию в мозг. Даже без сознания она могла глотать минеральную воду…

– Понемногу?

– Да, небольшими глотками. Как поят в постели тяжелобольного.

– Не годится, – сказал Пушкин.

Чем вызвал у Преображенского скрытое недовольство.

– Отчего же? Очень возможно… Юстова лежит на полу, остается немного приподнять голову и вливать…


– Требуется много времени. Времени у убийцы нет.

– И что же, по-вашему, произошло?

– Юстова выпила добровольно. После чего получила удар утюгом.

Прикинув такую возможность, доктор вынужден был сдаться.

– Не пойму, как согласилась пить жгучую горечь, – сказал он. – Хотя пьют же горькие микстуры. Морщатся, но пьют.

Мысль показалась интересной.

– Девушки здоровые? – спросил Пушкин.

– Насколько могу судить по результату вскрытия – абсолютно здоровые особи, готовые к размножению… С научной точки зрения… Кстати, хочу сказать, что иголки, обмотанной красной нитью, в платье Бутович не оказалось. Искал тщательно…

Пушкин вынул блокнот, сделал записи в таблице и расставил точки на паутинке.

– Математика вычислила убийцу? – с интересом спросил Преображенский.

– Пока нет… Павел Яковлевич, ленточки сравнили?

Из ящика рабочего стола, как из сундука сокровищ, появилась парочка шелковых полосок, алых, как свежая кровь.

– Вы не поверите, но эти ленточки отрезаны от одного куска, – сказал доктор, прикладывая срезы. – Убедитесь.

Действительно, линия отреза одной ленточки точно совпала с краем другой.

– А вот где купили, не спрашивайте, – предупредил Преображенский. – Все лавки, торгующие тесьмой и лентами, обойти надо… Извините, мне не под силу…

Такого подвига Пушкин требовать не мог, хотя ему и хотелось.

– Что с этикеткой и кусочком пепла? – спросил он.

– Сами смотрите, – ответил доктор, передавая пузырек.

Очищенная наклейка была сильно ободрана, но сохранила надписи. На верхней части можно было разобрать остатки слов, напечатанных черной типографской краской: «…тека» и «…медовского».

– Аптека кого? – спросил Пушкин, полагаясь на врачебные знания доктора, чтобы самому не проверять по ежегодникам.

– Думаю, Демидовского… Был такой аптекарь лет двадцать назад. Хорошая репутация, порошки смешивал чисто и точно…

– Как его звали?

– Вот уж не помню. Говорили: «Послать горничную в аптеку Демидовского за каплями или пилюлями». Имя знаменитому человеку не нужно.

– Кому оставил дело?

– Не знаю… Давно уже нет той аптеки и аптекаря. Держал заведение на Якиманке… А вот запись, кому выдано лекарство, узнать невозможно.

На хвостике от черной линии, на которой аптекарь вписывает фамилию покупателя, осталось только: «…ов». Остальное было сорвано.

– Каким чудом удалось очистить этикетку? – спросил Пушкин, разглядывая пузырек.

– Пустяки, – ответил доктор. – Была замазана угольной пылью… Запачкали недавно, пыль не успела въесться. Чуть потер – и готово. Сам не ожидал… Кстати, остатки аконитина высыпал, внутри вымыл, можете пузырек забирать…

Хранилище яда перекочевало в карман сюртука чиновника сыска.

– Кусочек пепла смогли восстановить?

– Пепел сгорел, – ответил Преображенский. И поспешил объяснить: записи проявляются за считаные секунды, если нагреть пепел над свечой на медной решетке. Что и было сделано. Но пепел сгорел окончательно.

– Три слова в три строчки, как остатки фраз… Вот они. – Доктор передал серый листок рецепта, на обратной стороне которого записал: «преступление», «платить» и «неизбежно». – Что сие должно означать?

– Шантаж, – ответил Пушкин. – Кто-то узнал о преступлении, требует деньги за молчание, или возмездие наступит неизбежно.

– Вот уж никогда бы не подумал, что мои скромные опыты приведут к такому результату, – ответил Преображенский, чрезвычайно довольный ролью, какую ему довелось сыграть. В тайне души ему хотелось вновь услышать лестное сравнение с великим Лебедевым.

Скромное желание доктора Пушкин, конечно, не обманул. Чем окончательно воодушевил его.

– Оставьте письмо с запиской. Быть может, что-то еще обнаружу, – попросил он.

Такой просьбе чиновник сыска отказать не смог.