Он снова сверлит, а я с нетерпением жду. И, перестав сверлить, разговора не продолжает, словно забыл о нем.

– И куда вы пошли?

– В «Могильщиков».

– Надо же!

– Гэбриел любит «Гиннесс», а там лучший «Гиннесс» в Дублине.

– И кто же подал идею?

– «Могильщиков» предложил я, но, наверно, ты имеешь в виду встречу. Гэбриел позвонил мне. Он молодец. Мы собирались встретиться еще с Рождества. Гэбриел – человек слова.

И снова включает дрель.

– Ричард! – ору я, и дрель выключается. – Он в порядке?

– Да. Только расстраивается из-за дочки.

– Да, – рассеянно киваю я. – А о чем вы говорили? О разводе?

Дети Ричарда – никакого сравнения с Авой. Поют в хоре, играют на виолончели и фортепиано. Назови им самбуку, они спросят, в каком ключе ее играть. Это ликер-то! Его женушка разбила ему сердце. Мало того что ушла, еще и замуж вышла за общего знакомого, профессора экономики.

– Или вы обсуждали, как меня сбили? По-моему, он переживает эту историю сильнее меня.

Хочу спросить, не возник ли в разговоре клуб «P. S. Я люблю тебя», что было бы только естественно. Но что, если нет? Тогда лучше и не начинать. Ричарда не было на том семейном обеде, когда мы это все обсуждали, и, насколько я знаю, больше эта тема не возникала.

– Обо всем понемногу, – говорит он. – Но в основном он тревожится из-за этого клуба, к которому ты примкнула.

– Ага… Понятно… И что ты ему сказал?

– У тебя футболка горит.

– Не поняла?

– Твоя футболка, на гладильной доске.

– Ох, ну с ума сойти! – Снимаю утюг с майки, на которой теперь горелая метка. При Ричарде я часто делаю глупости и использую словечки из книг Энид Блайтон. Уж и не знаю, то ли я всегда делаю глупости и замечаю их только в присутствии Ричарда, то ли это его компания так на меня влияет.

– Нужно немедленно положить ее в холодную воду на двадцать четыре часа. Потом смочи горелое место перекисью водорода, намочи им же чистую белую тряпку и легонько прогладь. Пятно должно исчезнуть.

– Спасибо.

Ну конечно, буду я затевать такую возню! Отныне эта футболка переходит в категорию ночных, я в ней спать буду.

Ричард замечает, что я не тороплюсь замачивать футболку. Вздыхает.

– Я сказал Гэбриелу, что с твоей стороны это очень мужественно, щедро и смело.

Я улыбаюсь.

Он снимает со стены фотографию в раме.

– Но это я ему так сказал. Сам-то я считаю, что тебе следует поразмыслить. Все боятся, что ты потеряешь себя, но я бы подумал о том, что в результате ты потеряешь его.

Я смотрю на него, пораженная столь редкой демонстрацией эмоциональной прозорливости, и вдруг до меня доходит, что за моей спиной идут разговоры. Все боятся, что я потеряю себя. И что важнее – найти себя или потерять Гэбриела?

Момент откровения прошел, и Ричард смотрит на стену.

От шурупов остались глубокие дырки с неровными краями. Прямоугольники от фотографий темнее, чем вокруг, где краска выцвела. И еще: мой фотограф сделал больше дырок, чем нужно.

Шесть уродливых шрамов.

Ставлю утюг на подставку и встаю рядом с Ричардом.

– Ужасный ужас.

– Фотограф, похоже, бился, попадал в дранку несколько раз.

И ведь это не все, еще четыре рамы осталось. Мы с Джерри никак не могли решить, на каких снимках наша незабываемая свадьба запечатлена лучше, и завесили ими всю стену.

– Дырки надо заполнить шпатлевкой, а потом ошкурить и закрасить. У тебя осталась такая краска?

– Нет.


– Может, покрасить другой?

– Тогда эта стена будет отличаться. Придется перекрашивать две комнаты.

– Может быть, только две стены? Или оклеить обоями?

Я морщу нос. Слишком много усилий для дома. Люди, которым я его продам, все равно сделают ремонт.

– Покупатель потом все равно все перекрасит. У тебя есть шпатлевка с собой?

– Нет, но я могу купить ее и завтра вернуться.

– Вечером придут очередные интересующиеся смотреть дом.

Он предоставляет мне решать эту проблему.

Я гляжу на шрамы, которые прятались под нашими счастливыми, улыбающимися, безо всяких морщин физиономиями. Вздыхаю.

– Может, вернем все назад?

– Давай. Только я предлагаю повесить ее на гвоздь. Неразумно сверлить по старым дыркам, а новые делать и подавно, – говорит он, ощупывая раны в стене.

Отставив глажку, я смотрю, как Ричард вбивает гвоздь и вешает фотографию на старое место – туда, где она и была. Джерри и я, голова к голове, улыбаемся лучезарно. Позируем на пляже в Портмарноке, через дорогу от того дома, где я росла, рядом с отелем «Линкс» – там был прием в честь нашего бракосочетания. Смотрим друг другу в глаза. По бокам у нас мои мама и папа. Мама смеется, папа сморгнул, но хотя бы так. Это единственная фотография, где глаза у него хотя бы полуоткрыты. Родители Джерри тоже здесь, мама натянуто улыбается, отец стоит как-то неловко. Шэрон и Дениз – подружки невесты. Все типично свадебное, таких снимков до черта во множестве альбомов по всему свету. И все-таки мы думали, что особенные. Да мы и были особенными.

Ричард отступает на шаг, оглядывает свою работу.

– Холли, если это равновесие тебя беспокоит, то можешь оставить на полке фотографию Гэбриела. Такую поправку гораздо легче осуществить, чем ту, которую ты придумала.

Толковое предложение, думаю я. И надо же, ему не все равно.

– Но как это выглядит со стороны, Ричард, что на фотографиях я обнимаюсь с двумя мужчинами?

На самом деле ответа я и не жду. Ответ содержится в самом вопросе, но брат меня удивляет. Он поправляет очки, подтолкнув их вверх указательным пальцем, и изрекает:

– Любовь, Холли, – дело тонкое и редкостное. Это то, чему надо радоваться, ликовать, кричать «ура» и демонстрировать всем и каждому, а не прятать в ящики шкафа, не стыдиться. А фотографии, пожалуй, всякому скажут – хотя не вздумай брать на себя труд думать об этом, – что тебе необыкновенно повезло хранить в своем сердце любовь не к одному, а к двум достойным мужчинам.

И Ричард опускается на колени, чтобы уложить в ящик свои инструменты.

– Не знаю, кто ты, удивительное, странное существо, каким-то чудом вселившееся вдруг в моего брата, но сердечно благодарю тебя, что посетило нас и вложило в его уста эти слова мудрости! – Я торжественно протягиваю ему руку, как на официальном приеме. – И сделай милость, верни ему его обычное состояние, прежде чем удалишься.

Брат улыбается одной из своих нечастых улыбок и покачивает головой.



Поздно вечером, когда я уже улеглась, снизу раздался грохот. Испугавшись, что в дом кто-то влез, я отшвыриваю телефон, не набрав, как собиралась, номер Гэбриела. Хватаю костыль, намереваясь использовать его как оружие, и стараюсь спуститься как можно тише, что, оказывается, почти невозможно, потому что моя подпорка все время цепляется за балясины перил. Когда я добираюсь до нижней ступеньки, грохотом от моих передвижений уже насладилась вся улица. С гулко ухающим сердцем включаю свет в гостиной.

Как видно, фотограф владел тайной, которой мы не знали. Хлипкой бечевки, которой он снабдил наши снимки, не хватило на то, чтобы выдержать вес стекла и тяжелую раму. Мы с Джерри, покрытые осколками, валяемся на полу. Я накрашена почти до неузнаваемости, мы расфранчены и стоим в позах неестественных, но пафосно-многозначительных. Моя ладонь прижата к его сердцу, обручальное кольцо на виду, он смотрит мне в глаза, родные и друзья тесно обступили нас со всех сторон. Делай я это сейчас, все было бы иначе. Вообще-то мы были куда живее, чем на этом кадре, но камера этого не ухватила.

А вот с Гэбриелом мы раскованы, хохочем, волосы треплет ветер, видны веснушки и мимические морщинки. Это селфи на каком-то неясном фоне. Я вставила его в рамку, потому что мне нравится, какие мы тут счастливые. Гэбриел смеется с каминной полки и, кажется, крепче меня к себе прижимает, довольный своей победой.





Глава девятнадцатая




Самое мое любимое место во всем магазине – там, где выставлена всякая мелочевка. Это допотопная приземистая тумба с тремя тяжелыми выдвижными ящиками, которую где-то добыла Киара. Сверху прилажено облезлое зеркало, до того усеянное черными точками, что едва разглядишь собственную физиономию. Эту тумбу я обожаю и приспособила ее специально под всякие пустяки. На столешнице разложен товар, верхний ящик чуть выдвинут – в нем тоже вещицы. Второй выдвинут побольше, а нижний вообще почти вывалился наружу и под собственным весом стоит в наклон, передним краем опираясь на пол. По словам бывшей владелицы, ее мать укладывала в нижний ящик младенцев – вместо колыбельки. Именно к этой секции всегда тянет детей, но мы не держим там ничего особенно ценного – ну, на наш взгляд, – и продаем все по двадцать евро, а то и меньше. Мои предпочтения – это коробочки для пилюль, компактные зеркальца, футляры для ювелирных изделий и декоративные ложечки, а также заколки для волос и брошки из тех, которым не место в ювелирной секции. Сегодня у меня радость: в очередной картонной коробке нашлась завернутая в газету шкатулка для драгоценностей. Внутри она с зеркальцем, а крышка украшена камешками: изумрудами, рубинами и бриллиантами – разумеется, поддельными. Внутри бархатная вставка с секциями для отдельных предметов, колечек-сережек, но лежат в них уютно те камешки, которые с крышки от старости поотваливались. Я тихонько тяну, и вставка вынимается, а значит, шкатулку можно использовать и без нее.

– Что ты там нашла, а, сорока? – прерывает меня Киара. Сегодня она наряжена как красотка сороковых: красная помада, шляпка с черной вуалькой-сеточкой, платье с ватными подплечиками подталкивает грудь вверх к V-образному вырезу, леопардовый поясок делает уже талию, а бедра – шире. Ко всему этому на ногах у нее ботинки-мартенсы с цветочным принтом.

Показываю шкатулку. Она разглядывает ее, оставляя следы пальцев там, где я уже все отполировала.

– Хорошенькая.

– Я ее куплю, – быстро говорю я, чтобы она меня не опередила.

– Валяй.

– Сколько?

– Поработаешь сегодня вечер бесплатно? – с надеждой спрашивает она.