— Поехали! — дал отмашку грозный тренер.

Нет, крикнул он что-то другое, но от его команды первый ученик — самый длинноволосый из всех — сорвался с места и полетел к бамбуковой «ходилке»: взлетел на нее так уверенно, словно ступал по широким мраморным ступеням, понесся поверху прыжками.

У Белинды отвалилась и челюсть, и последняя надежда на то, что она каким-то волшебным образом продержится до вечера.

Первый, второй, третий… Кто-то совершал переход медленнее, кто-то быстрее. Седьмой по счету послушник свалился на землю и, прежде чем удачно достичь конца, проходил препятствие трижды. Рим, назло Белинде, проскочила качающиеся палки с первой попытки — спрыгнула с обратной стороны с видом победителя, делано-равнодушно повела плечами, совсем не по-девчачьи сплюнула на землю.

Лин окаменела внутри, приготовилась публично опозориться. Нет, она не будет кричать «я не пойду», она пойдет. Хотя бы для того, чтобы на рассвете уйти отсюда с ощущением того, что она сделала все, что могла, — попыталась.

Но приблизившийся к ней тренер отмашки не дал, качнул головой. Бросил короткий взгляд на Рим:

— Иди с ним, — перевела та недовольно, — будешь повторять все, что он будет тебе показывать.



«После обеда будет прощи…»

Она забыла эти слова, как и то, что когда-то в ее жизни случится обед. Она ползала по-пластунски по траве, она бегала, как неуклюжая кабаниха, на карачках, она прыгала в длину, она пыталась выпрыгнуть из не особенно глубокой ямы. Пыталась. Оказалось, у нее удивительно слабые ноги, которые годятся разве что для того, чтобы неторопливо прогуливаться по тротуарам.

«Слабачка! Слабачка, давай! Выше, быстрее!» — слышалось ей в окриках надзирателя, который не отходил от нее ни на секунду.

— Пах! Дээд! Хурдан! Ызээрэй! Гэсэн хэдий ч!

Создатель знает, что на самом деле означали эти слова, но уже спустя какое-то время Белинда пропускала их мимо ушей, целиком и полностью сосредоточившись на том, чтобы двинуть хотя бы одной конечностью — у нее дрожали бицепсы, у нее горели икры, у нее судорогой сводило предплечья.

В тот момент, когда упасть в грязь лицом показалось ей лучшей перспективой, нежели совершить хотя бы еще один прыжок или проползти на пузе метр, тренер неожиданно перестал орать и похлопал в ладоши.

— Миний хийх гэж байна!

Она смотрела на него мутным взглядом умирающей рыбины; вдали продолжали бегать по бамбуку остальные.

— Даар!

Рим что-то говорила про «повторяй»; Лин, шатаясь, поднялась на ноги. Попробовала принять ту же позу, что и тренер, — удержаться на одной ноге, стопу второй уперев в колено, а руки сложив перед собой, но… завалилась на бок. И поняла, что подняться уже не сможет.

— Даар! Хурум э тан!

— Иди в жопу, — отозвалась почти беззвучно, прикрыла глаза и поняла, что больше совсем-совсем ничего на свете не хочет.



Она ждала его и дождалась — обеда. Вот только есть почему-то больше не хотела. Сидела грязная, потная и безо всяких эмоций смотрела на то, как едят остальные. Нет, слушала, как они едят, — смотреть не было сил, равно как и на то, чтобы поднять лежащую на столе вилку. Завтра она сдохнет от боли во всем теле, если не сдохнет от нее уже сегодня. И после обеда на поле не пойдет — попросту не сможет подняться с этой скамьи.

Этим утром Белинда отдала занятиям все силы — за один день больше, чем скопила за последний год. Если это та цена, которая требуется для того, чтобы однажды надрать зад Килли, то она навряд ли сможет ее заплатить.

— Ешь.

Еда на тарелке не казалась больше привлекательной ни для глаз, ни для разума, ни для тела.

— Ешь, — строго повторил Ума. — Дажи если не хатеть.

Лин, повинуясь, взяла вилку, откусила макаронину, принялась автоматически жевать. Вкуса не было, или так ей казалось.

— Потом восстанавливаться.

— Лежать? — спросила с надеждой.

На Уму смотрели укоризненно — во время приема еды говорить запрещалось; Рим сверкала злым взглядом.

— Потом, — прошептал он.

И до конца обеда больше не звучало ни слова.





* * *


Дважды в холодную воду — это слишком! Так показалось бы ей утром. Но сейчас ледяной душ лечил, очищал и забирал с собой боль. Белинда стояла под ним, чувствуя, как катятся по лицу, шее, плечам и спине обжигающие холодом струи. Брызги падали на каменный пол; словно в пещере, металось от стены к стене эхо. А с собой ни мыла, ни полотенца, ни шампуня. Даже на то, чтобы дрожать, не осталось сил — вода смывала пот, грязь, вода как будто смывала собой саму Белинду.

«Потом восстанавливаться».


Мысль не вызывала ни радости, ни даже удовлетворения. Ей хотелось одного — лежать. Даже если сквозь матрас сверху будут беспрестанно пердеть.





* * *


Она проснулась за несколько минут до того, как в келью пожаловал гость, — вздрогнула, резко и испуганно открыла глаза, облегченного выдохнула, когда поняла, что вокруг никого — лишь она, голые стены и тонкий соломенный матрас.

В келью на втором этаже ее посадили медитировать — ловить умные мысли, — однако она заснула сразу же, стоило принять более-менее удобную позу. И, понятное дело, ни мыслей, ни мудрости вселенной, ни даже самой захудалой идеи на нее не снизошло.

Стало грустно. Пока она однозначно не улавливала ни распорядка, ни процесса, ни задач, которые ей полагалось, как ученику, понимать. Конечно, поначалу всегда тяжело, но чтобы тяжело настолько?

Белинда в который уже раз чувствовала себя неудачницей. Почему никто ничего не объясняет? Почему не расскажет о процессе медитации, не поделится нужным советом? Как обучаться незнакомому языку без книг и словарей, как…

Курить ей теперь и то хотелось лишь в теории — не поднимется на верхний этаж на перетруженных ногах, попросту не сможет.

В дверь кельи постучали как раз тогда, когда она решила, что пора начинать себя жалеть.





* * *


Фигура Мастера Шицу благословенно покоилась на коврике между двумя чашами с воткнутыми в песочный наполнитель курящимися благовониями. Старец опять сидел в неудобной позе со скрещенными ногами и, кажется, чувствовал себя превосходно. Кивнул, когда Лин вошла и кое-как уселась напротив, сверкнул глазами, принялся ждать начала беседы — задавай, мол, вопросы, странница.

А у странницы ноль вопросов — вакуум в голове. Это с утра их был миллион, а после пробежки, купания и ползания на пузе не осталось ни одного. Нет, один. Его Белинда задала, хмурясь и созерцая собственные исцарапанные ладони.

— Зачем так сразу?

Она имела в виду — зачем же нагружать новичка так сразу? А как же подготовительные работы, упражнения для начинающих — как же благоразумный подход к началу тренировок того, кто совершенно не готов?

Шицу, помолчав, ответил, как ей почудилось, совершенно не о том:

— Вопросы рождает смятенный разум. Разум спокойный порождает ответы.

Ее разум походил на пустыню после бури — тихий, блеклый, монотонный.

Она не смотрела на Мастера, Мастер не смотрел на нее:

— Мысли ведают о беспокойстве, беспокойство о страхе. В страхе ни слепому, ни зрячему не видно дороги. Пребывай в тишине, уходи от бесполезных вопрошаний и тогда сможешь двигаться дальше. Только так.

Белинда уже чувствовала, что ее «вопрошания» бесполезны. Рим говорила, что Шицу позволяет задать ученику всего один вопрос в день, и свой она уже задала. Даже ответ получила, вот только полноценно растолковать его не умела — как уходить от мыслей? Разве от них кто-то спасся? Прогонишь одну, и на ее место, как муха на теплое дерьмо, тут же сядет другая.

Они молчали долго; ее не гнали, но и к беседе не поощряли. Пора было уходить, а она, кажется, снова провалилась.

— Когда я могу приходить к Вам, Мастер?

Почти черные глаза взглянули на нее ровно и безмятежно:

— Когда почуешь в том нужду.

— Хорошо. Спасибо.

Поднимаясь с ковра, Лин наверняка знала одно: ужин она в себя затолкнет, даже если не появится аппетит. А после будет спать. И плевать, что к тому времени даже солнце за горизонт не зайдет.



Лапша с рыбой. Глиняные миски, тихие послушники по бокам от нее. Краснолицый повар; закат за высокими стенами — зачем она здесь? Почему до сих пор не ушла? Она может зажить обычной жизнью — ее никто и ничего не держит…

«Вопросы задает разум смятенный».

Ей не рады в комнате; на нее наплевать всем, кто ходит по коридорам. А завтра снова будет тяжело — зачем?

Лин смотрела на рыбу, наткнутую на вилку, ковырялась в лапше и старалась не думать. Может, Шицу прав, и однажды она все поймет?



Прелесть «дыры в стене» заключалась в том, что через нее в келью проникало мало света, и, если отвернуться и закрыть глаза, казалось, что уже ночь.