В груди у Августина заворочалось новое чувство. Досада. Чего ради он пережил лихорадку? Августин перевел взгляд на уходивший вниз склон холма и увидел, как Айрис, кубарем скатившись вниз, выныривает из сугроба – ярко-зеленый помпон, присыпанный белой пудрой. Она махала ему, улыбалась – маленькая девочка, увлеченная игрой. Ее обычно бледное личико светилось, на белой коже проступил румянец. Когда Августин оглянулся на горный хребет, медведя там уже не было.
– Пойдем, Айрис! Пора возвращаться!
По дороге обратно девочка держалась ближе к старшему товарищу – шагала рядом или немного впереди, иногда оборачиваясь, чтобы посмотреть, как он там. На финальном отрезке пути, когда они поднимались к обсерватории, Айрис взяла его руку в большой рукавице в свою и не отпускала, пока они не вошли в здание.
* * *
Августин давно задумывался о простой и тихой смерти: слабеющее тело на фоне суровой природы. Даже до эвакуации – до того, как воцарилась зловещая тишина и, вероятно, наступила глобальная катастрофа, – Августин собирался умереть на станции. Задолго до приезда в обсерваторию Барбо, только планируя свои арктические исследования во время отдыха на побережье Тихого океана, он решил, что этот проект станет последним. Завершающий аккорд в его карьере, последний абзац в его биографии, которую когда-нибудь обязательно напишут. Для Августина окончание работы и смерть были неотделимы. Даже если его сердце будет биться еще несколько бесплодных лет – все равно. Если его открытия продолжат ярко сиять в золотом фонде мировой науки, он был не против угаснуть в одиночестве неподалеку от Северного полюса. Эвакуация в какой-то мере облегчала ему задачу. Но когда Августин увидел в горах медведя и встретился с ним взглядом – все изменилось. Он подумал об Айрис. Впервые он радовался чьему-то присутствию. Радость, такая непривычная и нечаянная, растревожила что-то глубоко у него внутри – что-то забытое, большое, своенравное. И это было только начало.
Уже в первые дни после знакомства с девочкой Августин задал себе вопрос: что с ней станет после его смерти? Но то были праздные, рассеянные мысли. Он задумался об этом всерьез лишь потом – когда белый медведь посмотрел ему в глаза, а солнце стало дольше задерживаться на небе. Августин заглянул за пределы отпущенного ему срока и сосредоточился на участи девочки. Для нее он желал другой судьбы – родных и друзей, любви, человеческого общества. Он не хотел вечно сожалеть о том, что смог дать ей лишь пустоту, которую припас для себя.
Когда другие ученые покинули станцию, Августин предпринял несколько вялых попыток связаться с внешним миром и узнать, что произошло там, за бескрайними льдами. Однако убедившись, что спутниковая связь не работает, а коммерческие радиостанции молчат, он оставил поиски и смирился с неизбежным. Все было кончено. Оторванность от мира не слишком его беспокоила: ведь этого он для себя и хотел.
С тех пор многое поменялось. Стремление кого-нибудь услышать завладело им с новой силой. Впрочем, Августин понимал: даже найди он других выживших, им не добраться до затерянной в снегах обсерватории. Даже если где-то существовал островок цивилизации, им с Айрис туда не попасть. И все же сама возможность связаться с внешним миром стала очень для него важна. Он здраво оценивал расклад: скорее всего, поиски ни к чему не приведут; их с Айрис не обнаружат и не спасут. Но, движимый новым, таким непривычным чувством долга, он решил, что надо попытаться во что бы то ни стало, – и забросил телескоп, сосредоточившись на радиоволнах.
* * *
В одиннадцать-двенадцать лет Августин знал устройство радиоприемника лучше, чем строение собственного тела. Он быстро освоил изготовление простейших детекторных приемников из проволоки, винтов и диодов, а потом перешел к задачам посложнее – к передатчикам, декодерам. Он сооружал аналоговые и цифровые устройства с помощью электронных ламп и транзисторов, из готовых наборов и с нуля, даже из рухляди, найденной на помойке. Он устанавливал антенны и диполи у себя во дворе, подвешивал их на деревья, реализовывал каждую схему, для которой находились детали. Все свободное время он корпел над приборами. Наконец, его хобби увлекло и отца – кто бы мог подумать, что у них найдется нечто общее? Отец, механик, работал с техникой на автозаводах. Он имел дело с огромными – выше домов – станками, и ему стало любопытно, почему сын увлекся самыми миниатюрными из устройств.
Августин рос маминым любимчиком – сопровождал ее в парикмахерскую, помогал месить тесто, чистил картошку. Когда мать находила в себе силы готовить, он учил уроки за кухонным столом, в другие дни – сидел в ногах ее кровати, словно преданный пес. Он был ее маленьким талисманом, отзывался на любую ее прихоть. И чувствовал, сам не зная почему, что эта гармония между ним и матерью ужасно злит отца.
Мальчик тонко улавливал перемены в настроении матери. Ощущал надвигающуюся тьму раньше, чем она сама. Он чувствовал, когда лучше оставить ее одну в темноте, а когда надо раздвинуть шторы; знал, как уговорить ее вернуться домой, когда она вдруг впадала в истерику на прогулке. Он настолько тонко и умело сглаживал острые углы, что она ни разу не заподозрила манипуляций и видела в нем лишь маленького сыночка, верного друга и соратника. Никто не утешал ее так, как он. Никто не умел так успокоить. Тем более, муж.
Августин контролировал мать, потому что так было нужно. Только держа ее в узде, он мог ее защитить. Отточив этот навык, он начал думать, что нашел ключ к ее выздоровлению, взял верх над болезнью, починил то, что казалось сломанным. Но однажды зимой, когда мальчику исполнилось одиннадцать, мать удалилась в спальню и уже не вставала до самой весны. Тогда Августин осознал, что есть загадки, которых ему никогда не разгадать, что, несмотря на все усилия, он никогда не поймет собственную мать. Внезапно он остался совсем один. Он не знал, что делать. В то время, как отец проклинал безучастное тело, застывшее на кровати, мальчик укрылся от невзгод в подвале. И там нашел утешение в чистой простоте радиотехники – в соединении проводов, движении электрического тока, в безыскусных деталях, которые, соединяясь, порождали нечто волшебное: извлекали прямо из воздуха симфонии нот и голосов. Августин всегда учился прилежно. Знаний, усвоенных в школе – о ваттах, амперах, электромагнитных волнах, – хватило ему для начала; сидя в темном затхлом погребе под желтым светом лампы, он учился всему остальному. Порой, скрипя ботинками по шаткой деревянной лестнице, к нему спускался отец, однако чаще всего это не сулило ничего хорошего. Обычно он приходил пожурить сына, ткнуть носом в ошибки и позлорадствовать над его неудачами. То, что у мальчика недюжинный ум, уже не было ни для кого тайной, и отец не упускал ни единого случая отыграться.
Даже теперь, спустя многие годы, в ледяных объятьях Арктики, Августин мог представить подвал из своего детства так четко, словно по-прежнему сидел там, окруженный катушками проволоки, германиевыми транзисторами, простенькими усилителями, осцилляторами, смесителями частот. По правую руку – включенный в сеть, уже нагревшийся паяльник, по левую – чертеж текущей задумки: засаленный карандашный набросок, усеянный стрелочками и корявыми обозначениями. Августин предпочел бы исключить из этой сцены отца, но время от времени тишину нарушал непрошеный голос: «Только полный идиот не сможет починить транзисторный приемник!», «Не прибор, а поделка двухлетнего ребенка!»
В обсерватории Августин дважды проверил спутниковые телефоны и широкополосную сеть: вдруг упустил что-то важное? Связь на станции всегда была неустойчивой: в основном, она зависела от работы спутников. Августин осмотрел основное здание и хозяйственные постройки, но нашел лишь немного резервного оборудования. Техника оставляла желать лучшего – мощности едва хватало на то, чтобы связаться с военной базой на северной оконечности острова. Обычно эти приборы использовали, чтобы общаться с пилотами пролетавших над станцией самолетов. Чувствительность антенны была слабой; удавалось поймать только близкие и очень сильные сигналы или, если повезет, отраженные. Конечно, если допустить, что эти сигналы было кому передать или отразить.
Все это напомнило Августину юношеские годы, когда он включал аппаратуру в подвале и совершал общий вызов – простой, бесхитростный сигнал с одной-единственной целью: кого-нибудь найти. Без разницы, кого. Собеседники присылали ему QSL-карточки[2], которые он подшивал в папку. Тут были строгого вида квитанции с позывными, небрежно написанными поверх силуэта штата; открытки с дурашливыми карикатурами на радиолюбителей, которые висели на антеннах, как обезьянки на лианах, или как белье на веревке; карточки с пикантными изображениями грудастых девиц, томно прислонившихся к радиоприемнику и что-то мурлыкающих в микрофон. Августин часами сидел в подвале, сканируя любительские частоты и повторяя свой позывной. И сколько бы времени ни проходило – две минуты или несколько часов, – ему обязательно кто-нибудь отвечал.
Из динамиков звучал голос: «KB1ZFI, здесь тот-то-и-тот-то, прием». Потом они обменивались своими координатами, и Августин делал пометку в атласе, который всегда держал под рукой, – чем дальше находился собеседник, тем интереснее. Карточки он собирал забавы ради. Момент соединения – вот что захватывало его больше всего. Сам факт, что он посылает сигнал через всю страну, на другой край земного шара и мгновенно устанавливает связь. На другом конце провода всегда кто-то был – человек, которого он не знал и никогда бы не встретил вживую; в царстве голосов это не имело значения. Установив контакт, Августин не утруждал себя праздной болтовней. Он посылал сигналы из интереса, – и как получал ответ, считал цель достигнутой. Добившись своего, он пробовал связаться с другим собеседником, с третьим – да хоть с десятком, если погода благоволила, и связь была хорошей. Закончив с вызовами и выключив аппаратуру, Августин шел на почту и отправлял новым собеседникам свои QSL-карточки – простенькие, с изображением земного шара, передающего сигнал в космос, в окружении россыпи звезд. Сверху он печатными буквами писал свой позывной. А затем вновь отправлялся в тихое уединение подвала – колдовать над очередным прибором. Лучшие мгновения его детства! Он оставался один, вдали от хулиганов-одноклассников, от матери с ее переменчивым нравом, от язвительных замечаний отца, – лишь он сам, его устройства и вращение шестеренок разума.
Вот и теперь, на арктической станции, он принялся тщательно настраивать оборудование и, наконец, довольный результатом, запустил приборы. Айрис наблюдала за ним со скучающим любопытством. Когда Августин начал передавать сигнал, девочка уже гуляла снаружи. Августин видел ее из окна – темная фигурка на фоне белого снега. Он взял микрофон, нажал на кнопку передачи, отпустил. Откашлявшись, нажал снова.
– Всем, всем! Здесь KB1ZFI. Кило-браво-уан-зулу-фокстрот-индия, прошу ответить, прием. Всем, всем. Меня кто-нибудь слышит?
6
Салли работала в отсеке связи. Она перемещалась от одного компьютера к другому, слегка согнув колени, переплетя ноги в области лодыжек, и загребая руками, как пловчиха. Заплетенные в косу волосы парили за спиной, а рукава комбинезона, обвязанные вокруг талии, колыхались, словно щупальца. «Этер», все еще находясь в поясе астероидов, удалился от Юпитера настолько, что данные с зондов, оставленных на спутниках, начали приходить с задержкой. Приемников достигала уже устаревшая информация, и по мере приближения корабля к Земле временной разрыв увеличивался. Салли все меньше внимания уделяла зондам и все чаще проверяла земные радиочастоты. Не ограничиваясь частотами, относящимися к Сети дальней космической связи, она вновь и вновь прочесывала весь используемый на Земле диапазон. Раньше она обязательно услышала бы всякого рода шумы: болтовню по спутниковой связи, случайные обрывки телевизионных передач, высокочастотные и сверхвысокочастотные сигналы, которые просачивались через ионосферу в открытый космос. Хоть что-нибудь, думала Салли. Тишина казалась противоестественной – ее просто не могло, не должно было быть.
Все тревоги Салли держала при себе. Да и толку обсуждать безмолвные синусоиды волн – чтобы коллеги только подтвердили, что дело дрянь? Но сами попытки поймать сигнал хоть как-то разнообразили череду унылых дней, помогали спастись от безделья. Салли надеялась, что ближе к Земле получится что-то узнать. Забавно, думала она, какой бессмысленной теперь казалась возня с зондами. Она отдала бы их все до единого, все полученные данные до последнего байта, все новое, что удалось открыть, – за один-единственный голос в динамиках. Всего один. Это не было минутной слабостью или преувеличением – Салли пошла бы на это, не задумываясь. В начале пути она искренне верила, что нет ничего важнее межпланетных исследований; теперь что угодно казалось важнее. Дни напролет вокруг не было ничего, кроме двоичного кода от далеких машин-скитальцев да космических лучей, рождаемых звездами и планетами.
Путь на «Маленькую Землю» пролегал по лабиринту коридоров космического корабля, мимо, на первый взгляд, пустых стен, скрывавших в себе сложную электронику, – словно внутренние органы под светло-серой обшивкой. Салли нырнула в тепличный отсек со множеством контейнеров для выращивания аэропонических овощей и, развязав узел на талии, нырнула руками в рукава комбинезона. Приблизившись ко входному узлу центрифуги, она ухватилась за одну из металлических перекладин, прикрученных к обитым мягким материалом стенам, затем развернулась и ногами вперед проплыла в модуль, соединявший основную часть корабля с «Маленькой Землей». Там она прыгнула в небольшой туннель-колодец, с каждым мгновением все сильнее ощущая, как возвращается гравитация, и наконец, с глухим шлепком приземлилась на специальную подушку, аккурат между диваном и тренажерами. Ступни сразу притянуло к полу, как будто вместо подошв на ботинках крепились присоски. Салли застегнула верх комбинезона и перекинула на плечо тяжелую, как канат, косу.
Едва вернулось притяжение, Салли ощутила смертельную слабость, словно бежала несколько часов подряд и вдобавок не спала неделю, и присела рядом с Тэлом, притворившись, что на диван ее привела отнюдь не усталость, а желание посмотреть, как коллега дойдет до финиша. Два года в космосе не прошли бесследно: Салли чувствовала, что мышцы теряют тонус, а здоровье ухудшается. Может, она и была на пике формы в начале полета, но теперь уже нет. На мгновение пришла мысль, что придется снова привыкать к круглосуточной земной гравитации… Идиотская мысль, совершенно бессмысленная.
Тэл бросил джойстик на пол и повернулся к Салли.
– Хочешь, во что-нибудь сыграем?
Она помотала головой.
– В другой раз.
Тэл вздохнул, а через секунду снова уставился на экран. Салли прошла вдоль кольца центрифуги на кухню – туда, где сидели Харпер с Тибсом. Оба читали – Харпер уткнулся в планшет, а у его друга в руках красовался томик Азимова в бумажном переплете. Тибс в свое время убедил начальство, что в полет необходимо взять книги, игнорируя недовольные стоны коллег по поводу нехватки свободного места. Он до последнего стоял на своем, и, так как раньше Тибс никогда ни с кем не спорил, надзорный комитет миссии встал на его сторону. Лишний груз оформили в документах как «психологически необходимый инвентарь». Остальные еще долго подтрунивали над Тибсом по этому поводу. Теперь, глядя, как он переворачивает страницу за страницей, Салли снова вспомнила загадочную фразу – «психологически необходимый инвентарь». А ведь они столкнулись с проблемой, с которой доселе не встречался человеческий разум. Какие тренировки могли бы облегчить их участь? Глупо, конечно, но вдруг именно эти полные вымысла стопки бумаги, изготовленной из когда-то зеленевших на Земле лесов, – вдруг именно они помогали Тибсу ощущать себя ближе к дому?
Салли присела на скамейку, и коллеги отвлеклись от чтения.
– Как дела в отсеке связи?
– Как обычно. – Она пожала плечами. – Вы, ребята, уже поужинали?
Оба кивнули.
– Я кое-что для тебя припас, – сказал ей Харпер. – Хотел сообщить по рации, что мы садимся за стол, но решил не отвлекать.
На кухонной стойке дожидалась тарелка: несколько кусочков синтетического мяса, аэропоническая капуста и горка сублимированного картофельного пюре.
Салли поневоле улыбнулась, увидев, как аккуратно разложены продукты.
– Красота! – похвалила она и вернулась с тарелкой к столу.
– Это все он. – Тибс кивком указал на Харпера. – Наш капитан сегодня в ударе.
– Вижу-вижу. – Салли отправила в рот полную ложку пюре, затем подцепила капустный лист.
– Да ладно вам, – притворно засмущался Харпер – а может, и действительно засмущался, сложно сказать.
Он отложил планшет и громко, чтобы все в центрифуге услышали, спросил:
– Кто-нибудь хочет в картишки?
Впрочем, смотрел он только на Салли, зная наперед, что согласится она одна.
Тэл отказался, Тибс – тоже. Из-за шторы спальной ячейки Деви донеслось еле слышное «Нет, спасибо».
– А ты что скажешь, Салливан?
– Хорошо, давай через пару минут.
Голос Деви прозвучал так безжизненно, что Салли забеспокоилась. Она постучалась к подруге.
– Можно войти?
И, не дожидаясь ответа, проскользнула за штору. Деви лежала, крепко обхватив подушку и уткнувшись в нее носом.
– Заходи, – запоздало шепнула она.
– Чем сегодня занималась? – спросила Салли, усевшись на койку.
Деви молча пожала плечами.
– Ты что-нибудь ела?
– Угу. – И снова тишина.
Минуту спустя Деви вдруг попросила:
– Расскажи что-нибудь.
Салли немного подождала, но к просьбе ничего не прибавилось. «Расскажи что-нибудь», и все. Она легла на спину, закинув руки за голову, и задумалась, о чем бы таком рассказать. Для Деви годилось не все – о том, что касалось Земли, рассказывать, пожалуй, не стоило.
– Помнишь куст желтых томатов, который никогда не плодоносил? Сегодня я заметила, что он зацвел. Так что, может, не все потеряно. Тэл говорит, что мы скоро выйдем из пояса астероидов. Через пару недель или чуть позже.
Салли подняла ноги, уперлась ступнями в потолок и посмотрела на свои резиновые слипоны – такая пара была у каждого члена экипажа. С этого ракурса они смотрелись необычно, словно копытца какого-нибудь пришельца. Опустив ноги на койку, Салли продолжила:
– Зонды на лунах Юпитера все еще передают сигнал, причем данных поступает так много, что порой страшно приниматься за работу. Трудно за всем уследить.
Она замолкла, внезапно испугавшись, что разговор свернул не туда, однако Деви по-прежнему молчала.
Салли решила сменить тему.
– Я сегодня наткнулась на Иванова, когда он выходил из уборной, – сказала она, заговорщически понизив голос. – Я в буквальном смысле на него налетела. Он на меня рявкнул, будто это я виновата, что у нас на корабле так тесно. Он, наверное, был бы рад остаться тут один-одинешенек – срывал бы злость на каменюках в лаборатории.
Сработало: Деви хотя бы повернула голову и даже улыбнулась краешком рта.
– На свои каменюки он не злится, – прошептала она.
Подруги тихо хихикнули. Но улыбка лишь на мгновение задержалась у Деви на губах, а потом увяла.