Ей мечталось поместить его фото в рамку. Красивую, серебряную, какие она видела в антикварных магазинах, с растительным орнаментом из листьев аканта и лилий. Но она опасалась, что однажды забудет убрать фотографию в бюро и запереть и так случится, что, пока она моется или ест, либо отец, либо мать как бы невзначай заглянут к ней.
Дневник она вела только в выходные, когда могла отдаться этому полностью. Иногда — что было во сто раз лучше — она даже перекидывалась с Аланом парой слов. Меньшее из ее окон выходило на внешний двор «Соловушек», и перед самым возвращением Алана с работы Бренда дрожащими от волнения пальцами приподнимала раму, высовывалась и произносила: «Добрый вечер!»
Она мучительно долго раздумывала над тем, как часто может себе это позволить, и в конце концов решила, что раз в десять дней. Она не хотела рисковать. Более частые приветствия могли бы выдать их неслучайность, а делать это реже ей было не по силам.
Дни обмена приветствиями она тщательно отмечала в дневнике особой ручкой, какими надписывают свертки с подарками на Рождество. Заправленный в ручку сильно пахнущий и текучий гель, высыхая, отливал серебром, будто след улитки.
Раз в месяц они разговаривали, и эти дух захватывавшие эпизоды описывались в дневнике золотой ручкой и помечались звездочкой, увенчанной маленьким сердцем (тут в дело шел особый фломастер с печаткой).
Дабы завязать разговор, Бренде приходилось делать вид, будто она прогуливается, любуется розами в садике, выпалывает сорняки или возится с собачкой в переулке. Дождавшись, когда Алан закроет дверь гаража, Бренда, в полуобмороке от смущения, кивала ему и произносила: «Привет!»
Он, разумеется, отвечал, но последующий разговор, увы, никогда не длился долго. Много ли можно ответить на замечание, что сегодня погода была переменчивой (или ужасной), великолепной (или странной)? Или на то, что сегодняшние новости не внушают большого оптимизма. Правда, она всегда осведомлялась, все ли у них в «Соловушках» в порядке, на что Алан отвечал, что у них все прекрасно. И хотя он очень редко осведомлялся, как обстоят дела в «Лиственницах», она всегда была наготове.
Ей представлялось, что ответы должны быть не только коротки и живы, но и по возможности остроумны. Она репетировала их заранее, но полагала, что реплики должны звучать небрежно.
Ей не с кем было поговорить о своей любви. На службе, где ее робость принимали за скрытность, близких друзей у Бренды не водилось. Об откровениях с родителями не могло быть и речи. От одной мысли об этом она каменела. Родители, казалось ей, вообще не имеют понятия, что существует такая вещь, как любовь. Из их комнаты никогда не доносилось ни единого звука, который хоть отдаленно свидетельствовал бы об эротических отношениях. Единственные ритмические вибрации возникали, когда срабатывал будильник. Временами при взгляде на две аккуратно, как в больнице, заправленные родительские кровати ей приходило в голову, уж не нашли ли они ее под кустом крыжовника.
Мысли Бренды, как и всех местных жителей, крутились вокруг исчезновения Симоны. Правда, в ее случае это был не просто праздный интерес, а мучительные, драматические раздумья. Наверняка на Симону напали или заманили в ловушку под каким-нибудь предлогом, возможно при помощи поддельной записки от мужа. Женщина, которой выпало счастье стать женой Алана Холлингсворта, не могла по собственной воле покинуть дом.
Логично предположить, что обретенный Аланом статус одинокого мужчины должен был привести Бренду в восторг, внушив ей несбыточные надежды, но нет, не тут-то было! Именно полная, непроницаемая отгороженность жизни Холлингсвортов позволяла Бренде ткать полотно романтических фантазий. Теперь, когда основа была разодрана в клочья, полотно это стало расползаться. Она страшилась того, что может произойти. Больше всего ее пугало, что если Симона не вернется, то Алан решит съехать из «Соловушек», где столько выстрадал.
Впервые в жизни она пожалела, что родители ведут такой замкнутый образ жизни, пожалела о патологическом нежелании матери поддерживать дружбу с соседями. Вот если бы та была одной из хлебосольных хозяек, кто всегда готов попотчевать чем-нибудь вкусным одинокого соседа… И что было бы естественнее, чем визит соседской дочери, заглянувшей после за пустой посудой?
Бренда даже воображала, трясясь от страха при мысли об отчаянной вылазке, как одна наведывается в «Соловушки». Алан вот уже двое суток не выходил из дома, ему наверняка необходима помощь. Она представляла себе, как ставит на кухонный стол плетеную корзину, приподнимает белоснежную салфетку и достает багет, румяные яблоки, мед в баночке, имеющей форму сотов, хрустящий салат, кусочек сыра в вощеной бумаге… И, наконец, зеленую бутылку вина…
Алан будет неподвижно сидеть, печальный и одинокий, уставив в стену застывший взгляд. И ей придется несколько раз повторить его имя, прежде чем он заметит ее присутствие. Быть может, ей даже придется коснуться его руки…
Бренда вздохнула и вновь погрузилась в тревожную неопределенность настоящего. Она отвернула колпачок от авторучки с золотым пером, в корпусе под черепаховый панцирь. Ручка стоила немало и была приобретена специально для запечатления сокровенных мыслей, и ничего иного.
Рассеянно глядя в окно, Бренда обдумывала первую фразу: текст не подлежал исправлению, в нем не было места помаркам и зачеркиваниям. Она посчитала бы их дурным предзнаменованием.
Внезапно Бренда заметила в соседском саду какое-то движение. Это был он, Алан! Вышел в первый раз после того, как ему нанесли столь жестокий удар. Он стоял, повернувшись спиной к дому, с лопатой в руках. И пока Бренда пожирала его глазами, он вонзил штык лопаты в обширное влажное пятно земли возле патио.
Бренда не сводила с него взгляда и лихорадочно прокручивала сотни открывавшихся возможностей. Она была твердо убеждена: в том, что касается Алана, ее интуиция работает безошибочно. Если ему вздумается поднять глаза, она успеет отвернуться, сделав вид, будто не видит его.
Однако далее произошло нечто, опрокинувшее ее уверенность. Он с силой вонзил лопату в землю возле куста лилейников, вытащил ее и с видимым отвращением отвернулся. Именно в этот момент он поднял глаза и устремил их на Бренду. Застигнутая врасплох, она даже не успела опустить взгляд и продолжала смотреть на него.
Да, их глаза встретились, как ей сотни раз представлялось в мечтах. В реальной жизни все вышло совсем иначе. Его взгляд был мрачен и отнюдь не дружелюбен, в нем читалась злость. Ей показалось, будто ее ударили по лицу. Он резко вскинул свободную руку, и на какой-то жуткий миг Бренде почудилось, что Алан грозит ей кулаком. Затем он с силой отшвырнул на плиты мощеного патио лопату и скрылся за дверями.
Бренда пришла в полное отчаяние. Боже, что он должен подумать о ней? Что можно подумать о человеке, который шпионит за тобой, следит за каждым твоим шагом? Естественно, будешь взбешен… Бренда чувствовала себя совсем разбитой, словно только что пережила расставание с любимым человеком.
Она закрыла альбом, надела на пузатую ручку колпачок и громко высморкалась. Слезами горю не поможешь, и упрекать себя ей не за что. Ссоры на то и существуют, чтобы разобраться, в чем дело, и все исправить. Ее задача — найти путь к примирению.
— Мне стоило больших усилий добраться до вас, — произнесла миссис Молфри и кокетливо тряхнула доходившей ей до плеч гривой льняных кудряшек. От энергичного движения шляпка чуть не свалилась с ее головы. — Надеюсь, меня не ввели в заблуждение насчет вашего звания и статуса.
Старший инспектор Барнаби изо всех сил старался удержать на лице маску вежливого интереса, которую всегда надевал во время нежданных визитов представителей гражданского общества. На сей раз, однако, ему понадобилась вся сила воли, чтобы не пялиться на собеседницу.
Напротив него сидела не просто пожилая, а очень-очень старая леди. Ее иссохшее тельце тонуло в девичьем платье с пышными рукавами. По всей вероятности, оно было сшито из жесткого вощеного ситца, которым обтягивают диваны и стулья, с узором из пышных, похожих на капустные кочны роз. Еще на ней были белые кружевные перчатки и довольно грязные туфли цвета слоновой кости, в дырочку и с эластичными вставками по бокам. Лицо покрывал такой толстый слой белил и румян, что при малейшей попытке выразить сильную эмоцию пылинки грима повисали в воздухе, словно надушенная перхоть. Веки были ослепительно-синего цвета, того самого, что когда-то называли «электри́к». Барнаби подумал, что если бы Мери Пикфорд была еще жива, то именно так и выглядела бы.
— В вашей приемной мне пытались подсунуть какого-то констебля, к тому же еще и не в форме. — Миссис Молфри опустила ресницы, очень острые, закрученные вверх и как будто покрытые сажей. — Но я настояла, что буду разговаривать только с лицом самого высокого ранга.
Как раз во время ее энергичного общения с констеблем в приемную заглянул сержант Трой. Оценив всю прелесть ситуации, Трой быстренько препроводил старушку в лифт и выпустил на четвертом этаже, у самых дверей в кабинет Барнаби. Старшему инспектору еще предстояло решить, чем при этом руководствовался его верный помощник — спортивным интересом или желанием поразвлечься за чужой счет.
— В чем, собственно говоря, затруднение, миссис Молфри? — осведомился Барнаби и тут же понял, что бессознательно заговорил высокопарным и даже чуть высокомерным тоном. — Чем я могу вам помочь?
— Это не вы мне, это я вам хочу помочь, — отрезала миссис Молфри, стягивая перчатку. — Со мной по соседству исчез человек. Я подумала, вы этим заинтересуетесь.
— Его имя, фамилия?
— Это не он, а она. Как раз он-то на месте. И это, согласитесь, заслуживает пристального внимания.
Барнаби, предполагавший, что сообщение миссис Молфри будет таким же фантастически несуразным, как и ее внешний вид, приятно удивился своему заблуждению. Несмотря на многословие и вычурность речи, смысл того, что она сказала, был абсолютно ясен.
— Симона Холлингсворт, — изрекла миссис Молфри. Она какое-то время помолчала, с неодобрением глядя на плакат, объясняющий, как уберечься от кражи со взломом. Еще несколько частичек лицевой штукатурки оказались в подвешенном состоянии. — Вы разве не будете вести запись?
— Покамест нет. Продолжайте, прошу вас.
— Она пропала во вторник. Как говорится, растворилась в воздухе, хотя, сказать по правде, я никогда не понимала, почему так говорят. Ведь если речь идет о том, что она сделалась невидимой, то воздух должен быть не прозрачным, а густым, как деревенский гороховый суп.
— Не могли бы вы…
— Попрошу меня не прерывать. Когда закончу, подам вам знак. Махну платком. Или вскрикну.
Барнаби прикрыл глаза.
— Я заподозрила неладное в первый же вечер. Я точно запомнила, когда это произошло, и сейчас объясню почему. В тот день закат, который всегда так бодрит, меня абсолютно разочаровал: он был ужасно вульгарного розового оттенка. Как консервированный лосось. Кабби подкармливал мои луковичные — они, кстати, у меня великолепные, — а я потихоньку воевала с сорняками и ждала, когда выглянет Симона. В это время она всегда выходила звать домой кота, и мы обменивались новостями. Она сообщала мне последние деревенские сплетни, а я рассказывала ей, как чувствуют себя мои цветочки, жаловалась на крылатых и ползучих вредителей, как принято у садоводов, и возмущалась погодой.
Барнаби согласно кивнул. Он тоже был садоводом-любителем и тоже временами поносил погоду, да еще в таких выражениях, что его жена немедля захлопывала французские окна с такой силой, что дребезжали стекла.
— Но вместо нее появился не кто иной, как Алан, то есть мистер Холлингсворт. Он вышел из дома и стал кликать Нельсона, бренча железной баночкой с сухим кормом. И все это с таким видом, будто он и вправду любит бедное животное! — Миссис Молфри всем телом подалась вперед: — Но и это еще не все! — Последние слова она произнесла с придыханием, с явным намеком на драматическое развитие событий.
Барнаби был знаком подобный тон. Обычно он указывал на то, что, весьма вероятно, человек вполне искренне тревожится за благополучие ближнего своего, но в то же время в глубине души не верит, что тот находится в опасности.
— Я обнаружила еще три обстоятельства, имеющие отношение ко всей этой таинственной истории. В день исчезновения миссис Холлингсворт к ней на чай была приглашена наша, так сказать, местная знаменитость, художница Сара Лоусон. А полчаса спустя к дому Холлингсвортов подкатила на скутере Бекки Латимер, как ей было назначено, со всем набором парикмахерских принадлежностей, и тоже никого не застала. Оказалось, что Симона в двенадцать тридцать села на автобус, не предупредив ни ту, ни другую! Подобное поведение ей абсолютно не свойственно! — заключила миссис Молфри. Выдавая сию важную информацию, она для большей убедительности загнула один за другим два костлявых, с лакированными лиловыми ногтями пальца.
Ее рассказ о странных и не поддающихся объяснению обстоятельствах по стилю был на первый взгляд выдержан в духе дешевых криминальных сюжетов а-ля «Гран-Гиньоль»[12]. Развитие истории тоже, видимо, будет вполне предсказуемым. Барнаби старался скрыть свое нетерпение.
— Это не поддается никакому объяснению, — сказала она и, сделав драматическую паузу, взглянула на него с трогательной уверенностью в том, что сейчас убедит окончательно.
И у него не хватило духу ее прервать.
— Погодите, и я приведу вам еще один, самый что ни на есть главный довод в пользу того, что здесь дело нечисто! — Она снова подалась вперед. В своем возбуждении старая дама не обращала внимания на то, что безнадежно смяла лежавшую на коленях сумочку из соломки. — Викарий, обеспокоенный отсутствием Симоны на репетиции похорон, где она вместе с другими звонарями должна была исполнять любимую песню покойного, поинтересовался у Алана о причине ее отсутствия. И тот сказал, что жена отправилась навестить свою матушку. Каково, а?!
Не совсем уверенный, что это было — выражение недоверия или обещанный сигнал, позволяющий вставить слово. Барнаби прочистил горло. Не услышав в свой адрес упрека, он сказал:
— Разве в этом есть что-либо необычное, миссис Молфри?
— Еще бы, конечно есть! Ее мать умерла семь лет назад.
— Значит, это был просто предлог, призванный скрыть истинную причину отъезда. Люди далеко не всегда говорят правду, когда речь идет о глубоко личных делах.
— А я вот всегда говорю одну только правду, — просто, как малое дитя, ответила миссис Молфри.
На это сказать было нечего, и благоразумный Барнаби даже не пытался.
— Вам не кажется, что все это звучит как-то… — она запнулась в поисках слова, которое бы передавало зловещие и мрачные ее предчувствия, — как-то по-сицилийски?
Барнаби подумал, что сицилийского во «всем этом» не больше, чем в блэкпульском леденце[13].
— Полагаете ли вы, что миссис Холлингсворт обязательно известила бы вас, если бы вынуждена была задержаться на продолжительное время?
— Не обязательно. Она, скорее, моя хорошая знакомая, а не близкая подруга. Это совсем не значит, что я не должна тревожиться за нее.
— Конечно. Вы обсуждали это дело еще с кем-нибудь?
— Только с Кабби. Это мой innamorato[14].
Могучим усилием воли Барнаби сумел сохранить невозмутимое выражение лица.
— Он считает, что это не наше дело. Но для того, чтобы разбираться в таких сложных вещах, он немного староват. Консервирование фруктов, приготовление запеченных фрикаделек из ливера, вышивка с аппликацией — вот и все, на что он годится. Типичная мужская особь. У вас нехороший кашель, инспектор.
— Пустяки, не обращайте внимания. Я в полном порядке, — выдавил Барнаби, утирая глаза.
Он встал. Поднялась, опираясь на круглые стальные ручки кресла, и она.
— Благодарю, что пришли, миссис…
— А разве мне не нужно что-нибудь заполнить или подписать? — спросила она, деловито осматриваясь.
— Просто оставьте ваш адрес внизу, у сержанта.
— А в сериале «Счет» они требуют этого от свидетелей.
— Смею заверить вас, что мы обязательно займемся этим делом.
Он решил, что прикажет созвониться с местным патрульным офицером. Пускай осторожно наведет там справки. Посетительница показалась ему вполне вменяемой, но она, возможно, просто не в курсе дела. Жалоба по поводу несправедливого преследования — последнее, в чем нуждается его отдел.
Барнаби обошел вокруг стола, чтобы открыть ей дверь. Миссис Молфри протянула ему руку, и ее крошечная морщинистая лапка исчезла в его мощной длани. Она и сама была крошечной, поля ее летней шляпки находились на одном уровне с кончиком его галстука. Ее малиновые губы полуоткрылись в чарующей улыбке. Из-под своих невероятных ресниц она посмотрела на него и негромко произнесла:
— Полагаю, мы с вами сработаемся.
После ее ухода он еще немного посидел в легком изумлении, покачивая головой, затем включил телефон, который немедленно затрезвонил, и поток неотложных дел заставил его забыть обо всем прочем.
Дневник она вела только в выходные, когда могла отдаться этому полностью. Иногда — что было во сто раз лучше — она даже перекидывалась с Аланом парой слов. Меньшее из ее окон выходило на внешний двор «Соловушек», и перед самым возвращением Алана с работы Бренда дрожащими от волнения пальцами приподнимала раму, высовывалась и произносила: «Добрый вечер!»
Она мучительно долго раздумывала над тем, как часто может себе это позволить, и в конце концов решила, что раз в десять дней. Она не хотела рисковать. Более частые приветствия могли бы выдать их неслучайность, а делать это реже ей было не по силам.
Дни обмена приветствиями она тщательно отмечала в дневнике особой ручкой, какими надписывают свертки с подарками на Рождество. Заправленный в ручку сильно пахнущий и текучий гель, высыхая, отливал серебром, будто след улитки.
Раз в месяц они разговаривали, и эти дух захватывавшие эпизоды описывались в дневнике золотой ручкой и помечались звездочкой, увенчанной маленьким сердцем (тут в дело шел особый фломастер с печаткой).
Дабы завязать разговор, Бренде приходилось делать вид, будто она прогуливается, любуется розами в садике, выпалывает сорняки или возится с собачкой в переулке. Дождавшись, когда Алан закроет дверь гаража, Бренда, в полуобмороке от смущения, кивала ему и произносила: «Привет!»
Он, разумеется, отвечал, но последующий разговор, увы, никогда не длился долго. Много ли можно ответить на замечание, что сегодня погода была переменчивой (или ужасной), великолепной (или странной)? Или на то, что сегодняшние новости не внушают большого оптимизма. Правда, она всегда осведомлялась, все ли у них в «Соловушках» в порядке, на что Алан отвечал, что у них все прекрасно. И хотя он очень редко осведомлялся, как обстоят дела в «Лиственницах», она всегда была наготове.
Ей представлялось, что ответы должны быть не только коротки и живы, но и по возможности остроумны. Она репетировала их заранее, но полагала, что реплики должны звучать небрежно.
Ей не с кем было поговорить о своей любви. На службе, где ее робость принимали за скрытность, близких друзей у Бренды не водилось. Об откровениях с родителями не могло быть и речи. От одной мысли об этом она каменела. Родители, казалось ей, вообще не имеют понятия, что существует такая вещь, как любовь. Из их комнаты никогда не доносилось ни единого звука, который хоть отдаленно свидетельствовал бы об эротических отношениях. Единственные ритмические вибрации возникали, когда срабатывал будильник. Временами при взгляде на две аккуратно, как в больнице, заправленные родительские кровати ей приходило в голову, уж не нашли ли они ее под кустом крыжовника.
Мысли Бренды, как и всех местных жителей, крутились вокруг исчезновения Симоны. Правда, в ее случае это был не просто праздный интерес, а мучительные, драматические раздумья. Наверняка на Симону напали или заманили в ловушку под каким-нибудь предлогом, возможно при помощи поддельной записки от мужа. Женщина, которой выпало счастье стать женой Алана Холлингсворта, не могла по собственной воле покинуть дом.
Логично предположить, что обретенный Аланом статус одинокого мужчины должен был привести Бренду в восторг, внушив ей несбыточные надежды, но нет, не тут-то было! Именно полная, непроницаемая отгороженность жизни Холлингсвортов позволяла Бренде ткать полотно романтических фантазий. Теперь, когда основа была разодрана в клочья, полотно это стало расползаться. Она страшилась того, что может произойти. Больше всего ее пугало, что если Симона не вернется, то Алан решит съехать из «Соловушек», где столько выстрадал.
Впервые в жизни она пожалела, что родители ведут такой замкнутый образ жизни, пожалела о патологическом нежелании матери поддерживать дружбу с соседями. Вот если бы та была одной из хлебосольных хозяек, кто всегда готов попотчевать чем-нибудь вкусным одинокого соседа… И что было бы естественнее, чем визит соседской дочери, заглянувшей после за пустой посудой?
Бренда даже воображала, трясясь от страха при мысли об отчаянной вылазке, как одна наведывается в «Соловушки». Алан вот уже двое суток не выходил из дома, ему наверняка необходима помощь. Она представляла себе, как ставит на кухонный стол плетеную корзину, приподнимает белоснежную салфетку и достает багет, румяные яблоки, мед в баночке, имеющей форму сотов, хрустящий салат, кусочек сыра в вощеной бумаге… И, наконец, зеленую бутылку вина…
Алан будет неподвижно сидеть, печальный и одинокий, уставив в стену застывший взгляд. И ей придется несколько раз повторить его имя, прежде чем он заметит ее присутствие. Быть может, ей даже придется коснуться его руки…
Бренда вздохнула и вновь погрузилась в тревожную неопределенность настоящего. Она отвернула колпачок от авторучки с золотым пером, в корпусе под черепаховый панцирь. Ручка стоила немало и была приобретена специально для запечатления сокровенных мыслей, и ничего иного.
Рассеянно глядя в окно, Бренда обдумывала первую фразу: текст не подлежал исправлению, в нем не было места помаркам и зачеркиваниям. Она посчитала бы их дурным предзнаменованием.
Внезапно Бренда заметила в соседском саду какое-то движение. Это был он, Алан! Вышел в первый раз после того, как ему нанесли столь жестокий удар. Он стоял, повернувшись спиной к дому, с лопатой в руках. И пока Бренда пожирала его глазами, он вонзил штык лопаты в обширное влажное пятно земли возле патио.
Бренда не сводила с него взгляда и лихорадочно прокручивала сотни открывавшихся возможностей. Она была твердо убеждена: в том, что касается Алана, ее интуиция работает безошибочно. Если ему вздумается поднять глаза, она успеет отвернуться, сделав вид, будто не видит его.
Однако далее произошло нечто, опрокинувшее ее уверенность. Он с силой вонзил лопату в землю возле куста лилейников, вытащил ее и с видимым отвращением отвернулся. Именно в этот момент он поднял глаза и устремил их на Бренду. Застигнутая врасплох, она даже не успела опустить взгляд и продолжала смотреть на него.
Да, их глаза встретились, как ей сотни раз представлялось в мечтах. В реальной жизни все вышло совсем иначе. Его взгляд был мрачен и отнюдь не дружелюбен, в нем читалась злость. Ей показалось, будто ее ударили по лицу. Он резко вскинул свободную руку, и на какой-то жуткий миг Бренде почудилось, что Алан грозит ей кулаком. Затем он с силой отшвырнул на плиты мощеного патио лопату и скрылся за дверями.
Бренда пришла в полное отчаяние. Боже, что он должен подумать о ней? Что можно подумать о человеке, который шпионит за тобой, следит за каждым твоим шагом? Естественно, будешь взбешен… Бренда чувствовала себя совсем разбитой, словно только что пережила расставание с любимым человеком.
Она закрыла альбом, надела на пузатую ручку колпачок и громко высморкалась. Слезами горю не поможешь, и упрекать себя ей не за что. Ссоры на то и существуют, чтобы разобраться, в чем дело, и все исправить. Ее задача — найти путь к примирению.
— Мне стоило больших усилий добраться до вас, — произнесла миссис Молфри и кокетливо тряхнула доходившей ей до плеч гривой льняных кудряшек. От энергичного движения шляпка чуть не свалилась с ее головы. — Надеюсь, меня не ввели в заблуждение насчет вашего звания и статуса.
Старший инспектор Барнаби изо всех сил старался удержать на лице маску вежливого интереса, которую всегда надевал во время нежданных визитов представителей гражданского общества. На сей раз, однако, ему понадобилась вся сила воли, чтобы не пялиться на собеседницу.
Напротив него сидела не просто пожилая, а очень-очень старая леди. Ее иссохшее тельце тонуло в девичьем платье с пышными рукавами. По всей вероятности, оно было сшито из жесткого вощеного ситца, которым обтягивают диваны и стулья, с узором из пышных, похожих на капустные кочны роз. Еще на ней были белые кружевные перчатки и довольно грязные туфли цвета слоновой кости, в дырочку и с эластичными вставками по бокам. Лицо покрывал такой толстый слой белил и румян, что при малейшей попытке выразить сильную эмоцию пылинки грима повисали в воздухе, словно надушенная перхоть. Веки были ослепительно-синего цвета, того самого, что когда-то называли «электри́к». Барнаби подумал, что если бы Мери Пикфорд была еще жива, то именно так и выглядела бы.
— В вашей приемной мне пытались подсунуть какого-то констебля, к тому же еще и не в форме. — Миссис Молфри опустила ресницы, очень острые, закрученные вверх и как будто покрытые сажей. — Но я настояла, что буду разговаривать только с лицом самого высокого ранга.
Как раз во время ее энергичного общения с констеблем в приемную заглянул сержант Трой. Оценив всю прелесть ситуации, Трой быстренько препроводил старушку в лифт и выпустил на четвертом этаже, у самых дверей в кабинет Барнаби. Старшему инспектору еще предстояло решить, чем при этом руководствовался его верный помощник — спортивным интересом или желанием поразвлечься за чужой счет.
— В чем, собственно говоря, затруднение, миссис Молфри? — осведомился Барнаби и тут же понял, что бессознательно заговорил высокопарным и даже чуть высокомерным тоном. — Чем я могу вам помочь?
— Это не вы мне, это я вам хочу помочь, — отрезала миссис Молфри, стягивая перчатку. — Со мной по соседству исчез человек. Я подумала, вы этим заинтересуетесь.
— Его имя, фамилия?
— Это не он, а она. Как раз он-то на месте. И это, согласитесь, заслуживает пристального внимания.
Барнаби, предполагавший, что сообщение миссис Молфри будет таким же фантастически несуразным, как и ее внешний вид, приятно удивился своему заблуждению. Несмотря на многословие и вычурность речи, смысл того, что она сказала, был абсолютно ясен.
— Симона Холлингсворт, — изрекла миссис Молфри. Она какое-то время помолчала, с неодобрением глядя на плакат, объясняющий, как уберечься от кражи со взломом. Еще несколько частичек лицевой штукатурки оказались в подвешенном состоянии. — Вы разве не будете вести запись?
— Покамест нет. Продолжайте, прошу вас.
— Она пропала во вторник. Как говорится, растворилась в воздухе, хотя, сказать по правде, я никогда не понимала, почему так говорят. Ведь если речь идет о том, что она сделалась невидимой, то воздух должен быть не прозрачным, а густым, как деревенский гороховый суп.
— Не могли бы вы…
— Попрошу меня не прерывать. Когда закончу, подам вам знак. Махну платком. Или вскрикну.
Барнаби прикрыл глаза.
— Я заподозрила неладное в первый же вечер. Я точно запомнила, когда это произошло, и сейчас объясню почему. В тот день закат, который всегда так бодрит, меня абсолютно разочаровал: он был ужасно вульгарного розового оттенка. Как консервированный лосось. Кабби подкармливал мои луковичные — они, кстати, у меня великолепные, — а я потихоньку воевала с сорняками и ждала, когда выглянет Симона. В это время она всегда выходила звать домой кота, и мы обменивались новостями. Она сообщала мне последние деревенские сплетни, а я рассказывала ей, как чувствуют себя мои цветочки, жаловалась на крылатых и ползучих вредителей, как принято у садоводов, и возмущалась погодой.
Барнаби согласно кивнул. Он тоже был садоводом-любителем и тоже временами поносил погоду, да еще в таких выражениях, что его жена немедля захлопывала французские окна с такой силой, что дребезжали стекла.
— Но вместо нее появился не кто иной, как Алан, то есть мистер Холлингсворт. Он вышел из дома и стал кликать Нельсона, бренча железной баночкой с сухим кормом. И все это с таким видом, будто он и вправду любит бедное животное! — Миссис Молфри всем телом подалась вперед: — Но и это еще не все! — Последние слова она произнесла с придыханием, с явным намеком на драматическое развитие событий.
Барнаби был знаком подобный тон. Обычно он указывал на то, что, весьма вероятно, человек вполне искренне тревожится за благополучие ближнего своего, но в то же время в глубине души не верит, что тот находится в опасности.
— Я обнаружила еще три обстоятельства, имеющие отношение ко всей этой таинственной истории. В день исчезновения миссис Холлингсворт к ней на чай была приглашена наша, так сказать, местная знаменитость, художница Сара Лоусон. А полчаса спустя к дому Холлингсвортов подкатила на скутере Бекки Латимер, как ей было назначено, со всем набором парикмахерских принадлежностей, и тоже никого не застала. Оказалось, что Симона в двенадцать тридцать села на автобус, не предупредив ни ту, ни другую! Подобное поведение ей абсолютно не свойственно! — заключила миссис Молфри. Выдавая сию важную информацию, она для большей убедительности загнула один за другим два костлявых, с лакированными лиловыми ногтями пальца.
Ее рассказ о странных и не поддающихся объяснению обстоятельствах по стилю был на первый взгляд выдержан в духе дешевых криминальных сюжетов а-ля «Гран-Гиньоль»[12]. Развитие истории тоже, видимо, будет вполне предсказуемым. Барнаби старался скрыть свое нетерпение.
— Это не поддается никакому объяснению, — сказала она и, сделав драматическую паузу, взглянула на него с трогательной уверенностью в том, что сейчас убедит окончательно.
И у него не хватило духу ее прервать.
— Погодите, и я приведу вам еще один, самый что ни на есть главный довод в пользу того, что здесь дело нечисто! — Она снова подалась вперед. В своем возбуждении старая дама не обращала внимания на то, что безнадежно смяла лежавшую на коленях сумочку из соломки. — Викарий, обеспокоенный отсутствием Симоны на репетиции похорон, где она вместе с другими звонарями должна была исполнять любимую песню покойного, поинтересовался у Алана о причине ее отсутствия. И тот сказал, что жена отправилась навестить свою матушку. Каково, а?!
Не совсем уверенный, что это было — выражение недоверия или обещанный сигнал, позволяющий вставить слово. Барнаби прочистил горло. Не услышав в свой адрес упрека, он сказал:
— Разве в этом есть что-либо необычное, миссис Молфри?
— Еще бы, конечно есть! Ее мать умерла семь лет назад.
— Значит, это был просто предлог, призванный скрыть истинную причину отъезда. Люди далеко не всегда говорят правду, когда речь идет о глубоко личных делах.
— А я вот всегда говорю одну только правду, — просто, как малое дитя, ответила миссис Молфри.
На это сказать было нечего, и благоразумный Барнаби даже не пытался.
— Вам не кажется, что все это звучит как-то… — она запнулась в поисках слова, которое бы передавало зловещие и мрачные ее предчувствия, — как-то по-сицилийски?
Барнаби подумал, что сицилийского во «всем этом» не больше, чем в блэкпульском леденце[13].
— Полагаете ли вы, что миссис Холлингсворт обязательно известила бы вас, если бы вынуждена была задержаться на продолжительное время?
— Не обязательно. Она, скорее, моя хорошая знакомая, а не близкая подруга. Это совсем не значит, что я не должна тревожиться за нее.
— Конечно. Вы обсуждали это дело еще с кем-нибудь?
— Только с Кабби. Это мой innamorato[14].
Могучим усилием воли Барнаби сумел сохранить невозмутимое выражение лица.
— Он считает, что это не наше дело. Но для того, чтобы разбираться в таких сложных вещах, он немного староват. Консервирование фруктов, приготовление запеченных фрикаделек из ливера, вышивка с аппликацией — вот и все, на что он годится. Типичная мужская особь. У вас нехороший кашель, инспектор.
— Пустяки, не обращайте внимания. Я в полном порядке, — выдавил Барнаби, утирая глаза.
Он встал. Поднялась, опираясь на круглые стальные ручки кресла, и она.
— Благодарю, что пришли, миссис…
— А разве мне не нужно что-нибудь заполнить или подписать? — спросила она, деловито осматриваясь.
— Просто оставьте ваш адрес внизу, у сержанта.
— А в сериале «Счет» они требуют этого от свидетелей.
— Смею заверить вас, что мы обязательно займемся этим делом.
Он решил, что прикажет созвониться с местным патрульным офицером. Пускай осторожно наведет там справки. Посетительница показалась ему вполне вменяемой, но она, возможно, просто не в курсе дела. Жалоба по поводу несправедливого преследования — последнее, в чем нуждается его отдел.
Барнаби обошел вокруг стола, чтобы открыть ей дверь. Миссис Молфри протянула ему руку, и ее крошечная морщинистая лапка исчезла в его мощной длани. Она и сама была крошечной, поля ее летней шляпки находились на одном уровне с кончиком его галстука. Ее малиновые губы полуоткрылись в чарующей улыбке. Из-под своих невероятных ресниц она посмотрела на него и негромко произнесла:
— Полагаю, мы с вами сработаемся.
После ее ухода он еще немного посидел в легком изумлении, покачивая головой, затем включил телефон, который немедленно затрезвонил, и поток неотложных дел заставил его забыть обо всем прочем.