— Думаю, быстро отыщем, — оптимистично изрек сержант Трой, податель удачи и повелитель приливов. — Все это место не больше блошиной норы.

И оба приступили к поискам, которые и впрямь оказались недолгими. Трой передвинул мебель: одно неразборное кресло, покрытое куском ржаво-красного нейлона, и другое, раскладное, с изношенной твидовой обивкой горчичных тонов. Пока Трой перевертывал подушки и валики, перетряхивал односпальную кровать, Барнаби проверял ящики туалетного столика и шкафа для одежды, что вообще не потребовало времени. В них не было ничего, кроме двух простыней, подушки и пары одеял.

Уже без прежнего подъема старший инспектор обратился к осмотру кухонных шкафов. Там оказалось несколько пустых банок для хранения бакалеи, чайные пакетики и картонка с молоком.

— Одна зубная щетка, одно полотенце, один кусок мыла, — доложил Трой, выходя из ванной. — На «Ритц» точно не тянет.

— А ты чего ждал? — спросил Барнаби. — Эта дыра была нужна лишь для того, чтобы спрятать миссис Холлингсворт.

— И использовать ее как боксерскую грушу.

— Вот именно, — подтвердил Барнаби, угрюмо взирая на озорных песиков.

Он вспомнил, как об этих обоях отозвался Обри Марин, когда они рассматривали фотографии, присланные шантажистом: «Такие встречались чуть не повсюду. Несколько лет назад». Умелый адвокат не преминет обратить этот факт в пользу своего клиента.

— Не расстраивайтесь, босс. Мы наверняка найдем фотокамеру в ее коттедже.

Барнаби не отвечал. Стоял не двигаясь, разглядывал простое, без рамки зеркало со скошенной кромкой на стене напротив окна и думал, подтаскивали ли к нему Симону, чтобы показать, что сотворили с ее лицом? Прикидывал, каким образом ее удерживали в одном положении на одном и том же месте. Привязывали к кухонному стулу? Или опаивали чем-то? Или просто угрожали повторить экзекуцию, если она вздумает позвать на помощь? Он припомнил, как изувечено было ее лицо, как кровоточил рот. Кто бы не успокоился, пообещай ему новую порцию колотушек?

Но вот странность, комната не сохранила даже отзвука чего-то подобного. Он вспомнил, как, будучи в Венеции, прошел по мосту Вздохов. Ему тогда казалось, что каждый камень стонет от воспоминаний о страданиях узников.

— Их было двое, да, босс?

— О да.

— Паттерсон?

— Очень сомневаюсь. Думаю, Сара Лоусон действовала в паре с кем-то абсолютно нам неизвестным. И потому нас ждут серьезные неприятности, если она продолжит игру в молчанку.

— А что насчет Симоны? Считаете, она еще жива?

— Сомневаюсь. Холлингсворт мертв. Значит, денег больше не выкачать. Живая, она представляла бы для них постоянную угрозу. Думаю, от нее уже избавились.

— Господи боже!

— Довольно. — Барнаби резко развернулся в сторону тесной прихожей. — Больше здесь нам делать нечего. Запустим сюда команду Обри. Посмотрим, что им удастся накопать.

— Если повезет, может, найдутся пальчики Паттерсона?

— На твоем месте я бы на это не особенно надеялся.

Перед тем как отъехать, они пообщались с зеленщиком-индийцем, который разочаровал их сообщением, что съемщик единственной обитаемой квартиры на втором этаже (за номером десять), его дядя Раджни Патель, месяц назад отбыл в Бангладеш, чтобы отпраздновать рождение первого внука.

На вопрос, не видел ли он кого-нибудь, кто бы входил или выходил из квартиры за номером тринадцать, единственно доступный мистер Патель описал лишь Сару Лоусон, как женщину тощую и нецивилизованную.

Итак, полицейским предстояло снова снашивать подметки, показывая фотографии всем и каждому на Флевелл-стрит и в окрестностях и донимая аборигенов расспросами. А значит, прозвучавшая вчера по телефону начальственная угроза вдвое урезать численность команды не будет выполнена. И хотя бы в этом отношении перспективы не казались совсем уж безнадежными.



Дождь прошел и в Фосетт-Грине. Дорога, как и газоны, в переулке Святого Чеда еще хранила следы влаги. В воздухе сладко пахло цветами и омытой листвой. Трой свернул и припарковался у коттеджа на травянистом пятачке, где прежде стояла игрушечная машинка Сары Лоусон.

— Я полагал, что местный страж порядка должен был присматривать за домом, — едко заметил Трой.

Бедняга Перро… Он был стоек и честен, но ведь любой человек должен когда-то отдыхать, а иногда и питаться. Почти двое суток, за исключением какой-нибудь пары часов, констебль слонялся возле «Лавров». Ему просто не повезло, что, проторчав у коттеджа с самого рассвета, он именно теперь метнулся домой принять душ и проглотить миску воздушного риса с какао.

Барнаби и Трой уже надели перчатки и собирались открыть дверь, когда чахоточный кашель тормозящей «хонды» возвестил о его прибытии. Растерянный и обескураженный, Перро оставил мотоцикл и трусцой устремился к сломанной калитке.

— Старший инспектор… — начал он.

— А, это вы, констебль! Спасибо, что заскочили.

Но для Перро это стало последней каплей. Как он после объяснил Трикси, в нем «что-то щелкнуло», «будто помрачение какое-то нашло». Задетый несправедливостью замечания и убежденный, что терять ему уже нечего, он пропел свою лебединую песнь:

— Я не заскочил, сэр. Я всего лишь вернулся. Согласно вашим указаниям, сэр, я наблюдаю за домом и окрестностями последние сорок восемь часов. Я почти не смыкал глаз, сэр. Я ел на ходу. Я не смог присутствовать на вчерашних соревнованиях маленьких велосипедистов, что делал всякий раз, с тех пор как вступил здесь в должность. Я также пропустил турнир по игре в шары. Жена и дети почти не видят меня с тех пор, как началось расследование. Я стремился выполнять свои обязанности наилучшим образом, сэр, а в ответ меня осыпали язвительными замечаниями и жестокими насмешками. Это… Это неправильно, сэр!

Вязкая, как патока, тишина и разинутые рты — вот чего он добился своей бурной вспышкой. Затем Трой медленно двинулся к Перро, выпятил грудь, выставил вперед подбородок и раздельно произнес:

— Еще раз посмеешь что-то вякнуть старшему инспектору, Полли, я тебе так яйца скручу, что глаза лопнут, понял?!

— Не смейте называть меня Полли! — храбро огрызнулся Перро, хотя от страха и обиды у него пересохло во рту. — Мне это не нравится!

— Какого хрена ты себе по…


— Перестань, Гевин, хватит.

Стоя на ступеньках, Барнаби глядел сверху вниз на констебля Перро. Сделав свой последний и единственный выстрел, патрульный сразу обмяк. Внутри у нею все дрожало, лицо, и без того бледное, приняло землистый оттенок, под глазами от недосыпания обозначились темные круги. Если бы Барнаби стал искать сравнения в мире животных, то, скорее всего, сказал бы, что Перро напоминает панду на грани нервного срыва.

— Больше нет нужды продолжать наблюдение, Пeppo. Сара Лоусон задержана и находится у нас. Отправляйтесь-ка домой и выспитесь.

— Слушаюсь, сэр. Благодарю вас.

— Но на будущее я бы на вашем месте хорошенько подумал, прежде чем высказывать старшему офицеру свое частное мнение.

— Да, я понял. Большое вам спасибо, сэр.

— Вы слишком мягко с ним обошлись, босс.

— Бедный малый, — отозвался Барнаби, поворачивая ключ в замке. — Не слишком ловкий, не очень умный, из кожи вон лезет, чтобы угодить. Ему всего-то и нужно что доброе слово.

— Тогда он выбрал себе чертовски неподходящую работу, — буркнул Трой.



Вспоминая о том, какой одинокой, подавленной и обессиленной выглядела Сара Лоусон во время их первой беседы тут, в коттедже, Барнаби был поражен тем, насколько явно ее отсутствие сказалось на жилище. Дом как будто съежился. Все здесь застыло, замерло, тишина казалась мертвой и какой-то стерильной. Появилось ощущение, будто попал в редко посещаемый музей.

Даже Трой это почувствовал. Он нерешительно топтался на ярких потрепанных ковриках, затем спросил:

— Как думаете, откуда начнем?

— Я посмотрю здесь, а ты берись за следующее помещение.

Трой вздохнул. Ему вспомнились грязные тарелки, и он решил прежде всего разобраться с раковиной, чтобы отделаться от самого неприятного. Одна тарелка уже успела обрасти зеленовато-серым пушком.

После этого он выдвинул ящики буфета, старинного уэльского, с узкими открытыми полками наверху для расставляемых стоймя тарелок. Деревянные ложки, старые, но выточенные вручную. Масса кухонной посуды и утвари всех цветов и стилей. Миски и блюда, сплошь расписанные цветочками, рыбками, звездочками и прочей дребеденью. Прямо-таки лавка старьевщика. Трою это напомнило кухню матери, где все — вплоть до кухонных полотенец — было выдержано в духе «Деревенского дневника эдвардианской леди»[71]. Как видно, дневник этот и Саре Лоусон открыл глаза на домашний обиход.

Бог знает почему, Барнаби тянул время, не торопясь начать обыск. Это было на него не похоже. Рыться в чужих вещах самого интимного свойства составляло неизбежную часть полицейской рутины. Он попытался избавиться от ощущения неловкости, но ни капли в этом не преуспел, пока не выкинул из головы злосчастный образ заключенной в камеру Сары Лоусон.

Он начал с маленького письменного столика, обведенного медными перильцами по краям. Столик был завален использованными чековыми книжками, счетами, бумажными листами, в большинстве своем содержащими карандашные наброски. Он надеялся найти что-нибудь очень личное, вроде записки, письма или фотографии, но был обманут в своих ожиданиях. Ничего не отыскалось ни между книжных страниц, ни в конвертах с виниловыми пластинками, которые Сара явно предпочитала кассетам и дискам.

А вдруг она просто не могла себе позволить сиди-плеер? Это предположение заставило Барнаби задуматься о том, как у подозреваемой обстояло дело с финансами. Насколько Сара Лоусон нуждалась в деньгах? Бедствовала она или нет?

Старший инспектор прекрасно понимал, что у среднего класса и рабочих разные представления о бедности. Да, Сара не имела телевизора, но скорее не из-за отсутствия денег, как подозревал Барнаби, а из принципиальных убеждений.

Какой-то доход у нее все же был. За свои три часа в неделю она могла получать от силы фунтов шестьдесят-семьдесят. Как можно прожить на такие деньги, оплачивая налоги и счета за газ, электричество и телефон, при этом еще содержать машину?

Правда, состояние дома выдавало, что лишних денег у нее не водилось. Однако в голове никак не укладывалось, что она решила участвовать в таком отвратительном и опасном предприятии, как похищение и насилие над невинным человеком, ради куска в несколько тысяч фунтов, потребных для ремонта коттеджа.

— Взгляните-ка на это, босс, — позвал Трой.

Он разбирал последнюю стопку книг возле окна и держал в руках монографию о Пикассо. Книга была открыта на репродукции портрета Доры Маар.

— Ну, взглянул. И что?

Барнаби ожидал услышать, что в рисунках малышовой группы, которую посещала Талиса Лин, больше смысла, что даже полный профан поймет, какая это чушь.

— Нет, вы только посмотрите. — Трой с книжкой в руках опустился на старый диван. — У нее один глаз красный и косит вправо, другой зеленый и смотрит влево, а лицо вообще желтое!

— Никто не совершенен в этом мире, — не моргнув глазом присвоил себе чужую мудрость Барнаби.

— Что он хотел этим сказать, как считаете?

— Понятия не имею.

— А я вот думаю, — Трой обвел сердитым жестом полки с книгами, витражи, пластинки, искореженную кучу глины на мраморной подставке, — зачем все это?

— Чтобы сделать жизнь более сносной, как многие полагают.

— А мне так дайте добрый перепих и двойной скотч каждый день.

— Пошли наверх, — вздохнул Барнаби и уже на крошечной площадке распорядился: — За тобой ванная комната и туалет.

Спальня была всего одна. Длинная и узкая, она тянулась вдоль всего дома и имела два окна в разных концах. На медных карнизах висели шторы из тусклого синего бархата без подкладки.

Барнаби выглянул из окна, выходившего в переулок, и увидел на противоположной стороне трех деревенских кумушек. Они смотрели на дом, но, заметив полицейского, дружно отвернулись и о чем-то оживленно заговорили. Старший инспектор нисколько не сомневался, что весть о его с Троем присутствии в коттедже (как и долгом отсутствии Сары Лоусон) мигом разнесется по деревенской «горячей линии».

Он сосредоточил внимание на комнате, которая выглядела настолько же аскетичной и суровой, насколько нижняя была щедра на яркие краски. Диван, обитый жатым коричневым бархатом. У изголовья кровати плетенная из пальмового волокна табуретка, на ней — блюдо с россыпью удивительной раскраски камешков, роман Барбары Трапидо[72] в бумажной обложке, горшочек с медом.

Голые стены были побелены, а поверх покрашены в бирюзовый цвет, но таким тонким слоем, что белый, проступая, создавал эффект лучезарного сияния. Витавший в воздухе тонкий аромат исходил от букетика белых фиалок в подставке для яйца на старинном бельевом сундуке. Комнату переполнял солнечный свет.