Глава 16
Соня
— Что? — удивлённая и даже шокированная её словами, я установилась на девушку, которая во все глаза смотрела на меня и глупо улыбалась, открывая белоснежную полоску зубов. — Может, ты ошиблась, Лиль? Мне никак не могли прислать цветы. Или же курьер ошибся. Не по тому адресу приехал. Просто не может этого быть, — покачала головой в разные стороны, подтверждая свои слова.
Нет, я, конечно, люблю цветы, и даже очень. И была бы бесконечно счастлива, если бы мне прислали цветы, но почему-то я очень в этом сомневалась.
Потому что, во-первых, мне, кроме родителей, некому их дарить. Да и повода, собственно, тоже нет. Так что сразу же отпадает такой вариант. А во-вторых, я хоть и свободная девушка, но кавалеров у меня нет. Ну, кроме, конечно, Шестинского.
Но он поскупится на цветы. Для него это слишком бессмысленная трата денег. Поэтому и эта вероятность тоже отпадает. А больше и некому.
Вот я и решила, что навряд ли они адресованы мне, потому как в моём окружении никто не мог мне их подарить. Ну вот никак. Поэтому я уверена, что они что-то напутали. Или же сама Дубровская что-то не то поняла.
И тут скорее всего второе.
— Да нет же, Сонь. Тебе! Я даже переспросила, и мне чётко показали бумагу, где был написан наш адрес и твоё имя. Поэтому никакой ошибки не может быть, — быстро закивала головой Лиля, улыбаясь ещё сильнее и радостней, будто это ей их прислали, а не мне, во все тридцать два зуба. — А какой букет, — мечтательно протянула Дубровская. — Очень красивый, — кивнула. — Пошли, — она сделала шаг по направлению ко мне, схватила за запястье и потянула к выходу.
Я в шоке. В какой-то прострации и ничего толком не могу понять. Оглядываюсь на Шведова, который довольно лыбится и подталкивает меня к выходу из своего кабинета. Мол: “Иди, Ярославская, иди. Что застыла как мумия?”
Да как тут идти, когда ты не понимаешь, что вообще происходит?
— Хорошо, хорошо. Я иду, Лиль. Только, пожалуйста, не тяни меня, — всё же сдалась я.
Нужно всё же узнать, кому этот приятный сюрприз предназначен. Но мне действительно было интересно, что за букет и кому его принесли. Даже если это окажется ошибкой — откровенно говоря, я всё-таки склоняюсь к этой теории — то всё равно интересно.
Ну, блин, ну не верю я, что мне могли принести цветы. Если, конечно, это всё же не родители. Но они обычно на праздники их дарят. А сегодня вроде нет никаких праздничных дат. Да и день рождения у меня только через три недели. Поэтому никаких поводов для цветов нет.
Но Дубровская меня уже тянула к ресепшену и что-то воодушевлённо рассказывала, тогда как я была погружена в свои мысли и не обращала внимание, что она там бормотала себе под нос.
Уже подходя к ресепшену, увидела рядом со стойкой молодого человека, который разговаривал с Олей — нашей второй девочкой, что была коллегой в этом плане Лили. Они весело смеялись.
— Здравствуйте, — поздоровалась с курьером, как только мы подошли. — Мне сказали, что для меня букет есть.
Оторвавшись от понравившейся ему девушки, парень, на вид которому было лет двадцать четыре-двадцать шесть, повернул голову на звук моего голоса.
— Добрый день, — приветливо улыбнулся, и на его щеках проступили небольшие ямочки, отчего он выглядел очень мило. — Да. Вы же Соня Ярославская?
— Да. Верно, — кивнула. — Я Соня Ярославская.
— Хорошо.
Курьер повернулся назад, и моему взору тут же открылась картина: на стойке лежал небольшой букетик нежных синих ирисов, перевязанный ярко-фиолетовой лентой, что придавало контраста бутонам с жёлтой серединкой.
От той красоты, что предстала перед моими глазами, я ахнула и тут же поднесла пальцы к губам в неверии и шоке. Цветов было немного, но букет выглядел довольно пышным и красивым, и внутри меня вспыхнули искорки радости и какого-то детского счастья.
Рядом стояла Лилька и шептала, что как же мне повезло и какой же всё-таки красивый сюрприз. Даже пару раз горько вздохнула, опечаленная тем, что ей такое никогда не дарили.
Собственно, мне тоже. Никто. И никогда.
Парень взял цветы и, повернувшись, передал их мне. Я же с минутной заминкой протянула к ним свои руки, но заметила, как пальцы на руках мелко дрожат, а сердце сбивается с ритма. И в глазах отчего-то защипало.
— Это вам. И вот, — после того, как я дрожащими руками забрала прекрасный букет, хоть он был небольшой и простой, но это не имело значения, протянул мне планшет с ручкой, на котором была закреплена бумага. — Распишитесь в самом внизу.
Я кивнула и, взяв ручку в правую руку, второй держа небольшой букетик цветов, расписалась в самом внизу, предварительно посмотрев адрес доставки посылки и имя с фамилией. И да, напротив адреса было действительно указано моё имя. Значит, это не ошибка, и цветы по праву принадлежат мне.
Но кто мог их мне прислать?
Может, всё же Шестинский? Да нет. Навряд ли он. Зав бы не раскошелился на такой приятный сюрприз несмотря на то, что вроде бы собирался за мной ухаживать. Ну, по крайней мере, с его слов. Но кроме как завалить меня дежурствами, при этом сговорившись с Николаевой — нашей старшей медсестрой, которая распределяет график выхода на работу, — он ничего не может хорошего мне сделать.
Поэтому точно не Герман Витальевич. Кто угодно, но точно не он.
Оторвавшись от созерцания цветов, от прекрасной синевы, от которых никак не могла оторвать взгляд, я посмотрела на курьера.
— А от кого букет?
Всё же, может быть, есть какая-то записка, или же на словах что передали? Меня это очень интересовало, потому как записки, которую обычно вставляют в цветы, я не нашла. А хотелось бы узнать, кто мой таинственный поклонник, который прислал мне небольшой, но такой красивый букет синих ирисов, получить который в это время года — просто чудо.
Поднесла их к лицу и вдохнула их умопомрачительный запах, прикрыв глаза. Интересно, где они взяли ирисы в зимнюю пору? Хотя сейчас какие только не выращивают цветы, чтобы только продать. Даже те, которые в принципе не растут в холодное время года. Скорее всего, где-то в теплицах.
Почему-то подумала о Свободине — стоило только посмотреть на цвет букета. Такого же цвета его глаза.
— Ах да, простите, — воскликнул тут же парень и полез рукой в сумку, что висела у него на плече, и через мгновение вынул оттуда небольшой прямоугольный конвертик. — Вот это просили передать вместе с букетом, — и он протянул мне конверт, в котором, скорей всего, лежала записка.
Я взяла её и, открыв, вынула бумажный прямоугольник. Повертела его, рассматривая с двух сторон, но ничего, никаких записей не нашла. Только потом поняла, что он был сложен вдвое. Развернув его, увидела написанное в середине всего одно слово: “Спасибо”.
И это всё?
Вновь повертела записку, но больше никаких слов на ней не было.
— Молодой человек, это всё? Больше ничего? — я посмотрела на курьера с надеждой, будто он мог знать и сказать мне, кто тот поклонник, от кого пришли эти прекрасные цветы.
Ничего не понимала, что вообще происходит, и кто это, чёрт побери, кто шлёт цветы вместе с запиской с всего одним словом? И при этом даже не подписался. Вот сиди и гадай, кто же это может быть, кто благодарит тебя непонятно за что и дарит при этом такой милый букет ирисов.
— Нет. Больше ничего мне не говорили передать, — покачал головой и пожал плечами, как-то грустно улыбнувшись.
— Сонь, — меня потянули за рукав формы, и я тут же обратила внимание на Лилю, которая, видно, что-то хотела мне сказать.
— Да, что случилось?
Та указала головой вперёд, и я проследила за её взглядом. И тут же наткнулась взглядом на двух мужчин, которые пристально и очень внимательно следили за мной.
В нескольких метрах от нас стоял Герман Витальевич. А позади него Егор Свободин.
Глава 17
Соня
В один миг всё моё тело напрягается до максимума. Нервы натягиваются как тетива лука. А с губ чуть ли не срывается какой-то обречённый вздох.
Что они тут делают? Что он тут делает? Шестинский…
Но я тут же беру себя в руки. Вгоняю ногти в ладони, оставляя отметины на коже, чтобы быстрее прийти в себя и не показать всех своих чувств и эмоций. Не к чему заву их видеть.
Особенно этому человеку, который смотрит так, будто убить меня желает на этом самом месте. Словно я сделала ему что-то такое, отчего меня немедленно нужно сжечь на костре. И всё равно, что вокруг полно народу.
В меня вонзается острой иглой взгляд нашего зава. И даже на таком расстоянии я чувствую, насколько сильно он зол и недоволен, отчего меня всю пробирает до костей.
Захотелось сделать шаг назад, чтобы быть как можно дальше от этого человека.
Его глаза на мгновение опускаются ниже, он смотрит на мои руки, в которых я держу небольшой букетик, что греет мне в эту самую секунду душу. Но тут же мне хочется скрыть от него ирисы. Спрятать у себя за спиной. Словно это что-то ценное и очень сокровенное, а он одним взглядом будто может уничтожить, сломать или запятнать мою драгоценность.
Но сейчас меня совершенно не волнует мой начальник, который — я уверена — ещё отыграется на мне. Это будет потом.
Больше всего меня волнует совсем другое. А точнее — другой. Тот, кто стоит за спиной Шестинского. И как хорошо, что Герман Витальевич его не видит. Который тоже смотрит в мою сторону. Но уже совсем другим взглядом, не желая испепелить, а совсем по-другому, нежели это делает мой начальник.
Свободин смотрит пристально, внимательно, изучающе. С какой-то затаённой нежностью. И я не смею оторвать своих глаз от него, смотрю на него открыто. И вижу всё. И то, что с одной стороны его поддерживает какой-то мужчина, чтобы не упал. Всё-таки у него была тяжелая операция, и ходить самому ему тяжело. А с другой стороны его поддерживает за локоть Дашка и что-то щебечет.
И это мне совсем не нравится.
Неприятное чувство острыми иглами вонзается в моё тело, в сердце. Оно колет и жалит, отчего во мне просыпается желание немедленно отодрать от него её руки, чтобы не смела к нему прикасаться, не смела разговаривать.
Мне становится больно от того, что я вот так же не могу к нему подойти и прикоснуться. Помочь ему. Не имею на это никакого права. А вот она — да. Потому что она к нему приставлена, а мне запрещено к нему подходить.
И от этого становится невыносимо горько на душе. Хочется подойти и сказать, чтобы не прикасалась к нему. Сказать, что это я ассистировала на его операции. Сказать, что это меня он поцеловал так нежно, трепетно в новогоднюю ночь в лифте.
И я уже делаю шаг в их сторону, но тут же себя одёргиваю.
Соня, что же ты творишь? Нельзя так. Успокойся. Вокруг нас люди, а главное — Шестинский, и я должна держать себя в руках.
В первый раз ощущаю внутри себя жгучую ревность… Ревность?
И я понимаю: да, это та самая ревность, которая толкает людей на необдуманные поступки. Боль, разворачивающая грудную клетку, саднящая, накрывающая одной смертоносной волной — это ревность. Жгучее желание оградить человека от чужих взглядов и прикосновений, чтобы никто не смел не то что заговорить с ним, а даже приблизиться. Чтобы он смотрел только на одну тебя.