Даже дышать было тяжело. Я пыталась отвлечься, расслабиться, дышать спокойно и ровно, чтобы прийти в себя и не думать ни о чём плохом. А верить. Верить, что всё будет хорошо.

В нашей клинике лучшие специалисты и, если что, они смогут ему помочь. Я не должна об этом волноваться.

Но перед глазами снова и снова появлялась та самая картина, когда он лежал на операционном столе. Бледный. Весь в ссадинах, царапинах и кровоподтёках.

Но каждый раз я брала себя и в руки и отгоняла все эти мысли в своей голове.

Он мне никто. Совершенно чужой для меня человек, и я не должна о нём думать, переживать, не находя себе места.

Я пыталась забыть и вновь вспоминала. И так по кругу. Казалось, что я схожу с ума, но поделать с собой ничего не могла. Даже старалась чем-то занять голову: пыталась читать и даже что-то приготовить. Но, увы, из этого ничего хорошего не получалось.

Текст никак не воспринимался. Приходилось несколько раз перечитывать одно и то же предложение, чтобы смысл воспринимался сознанием. Но даже это не помогало. С готовкой дело обстояло ещё хуже: у меня всё подгорело, и пришлось попросту выкинуть продукты в мусор.

Я металась из одного угла в другой. Лишь с исходом второго выходного дня я смогла успокоиться и взять себя в руки. Я дала себе установку, что об этом человеке я не должна думать. Никак не интересоваться, что с ним и как он.

Свободин Егор мне совершенно чужой человек.

Этому плану я следовала весь остаток второго выходного. Даже пораньше легла спать, чтобы утром встать свежей и выспавшейся. И, как ни странно, это сработало — утром я встала с хорошим настроением, даже не думая о том, о ком не должна была.

Даже погода мне сегодня улыбалась, что несказанно меня радовало. Солнце светило ярко и слегка пригревало несмотря на то, что всё ещё зима на улице. А снег серебрился и искрил под косыми лучами солнца.

На работу я пришла даже раньше, чем начиналась моя смена. Всех девчонок застала в сестренской, они что-то бурно обсуждали, держа кружки — наверняка с горячем чаем — в руках.

— Всем привет, — поздоровалась со всеми. — Что так бурно обсуждаете? — спросила я у них.

Мне пришлось прикусить язык, чтобы первым делом не поинтересоваться у Ленки, как состояние Егора Свободина. И пришёл ли он в себя. Но тут же себя оборвала. Я не должна думать о нём и интересоваться его самочувствием. Он лишь мой пациент, и ничего больше.

И я должна наконец забыть тот наш поцелуй в лифте. Забыть и не вспоминать.

Коллеги на миг замерли и синхронно повернулись к двери, где я как раз стояла. Я на них непонимающе посмотрела. И только после этого они пришли в себя.

— Ты знаешь? Знаешь? — воскликнула Даша и даже подскочила со стула.

— О чём?

Я не понимала, о чём они вообще говорят? Меня не было два дня, и что за это время могло случиться, что они такие радостные и глаза их светятся как звёзды на небе? Я вообще впервые видела их такими возбуждёнными. Даже слишком возбуждёнными.

— О том, кто у нас лежит в клинике.

— Не понимаю, о чём ты вообще, Даш. Извини, но читать мысли я не умею, — пожала плечами, разведя руки в стороны.

Я действительно ничего не понимала и уж тем более не знала. К нам что, привезли звезду вселенского масштаба?

И тут меня как током шарахнуло. Егор Свободин!

Про него же Ленка говорила. Следовательно, все уже знают, кто он такой и что именно он лежит у нас в клинике. И скорей всего, про него-то сейчас все и говорят, и обсуждают.

— Егор Свободин! — восхищённо воскликнула девушка, а её глаза ещё ярче загорелись, сияя, как два больших фонаря. — Он поступил на днях к нам в клинику. Говорят, на гоночном треке попал в аварию.

— Я не знаю, о ком вы вообще говорите, — отмахнулась и двинулась в сторону стола, чтобы и себе заварить кофе.

Время до начала смены у меня ещё есть, поэтому почему бы и не выпить любимый напиток.

Подошла к столу, взяла свою кружку и, насыпав ложку растворимого кофе, залила его водой, потому как чайник был ещё горячим. Что было мне только на руку. Не хотелось вновь его греть. Не кипяток, конечно, но пойдёт.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я замечаю, что в ординаторской повисает оглушительная тишина. Я замираю и поворачиваю голову в сторону коллег, которые в этот момент удивлённо смотрят на меня. И даже как-то шокированно, словно я дурочка.



Что я такого сказала?

Ставлю на место чайник, беру одной рукой чашку с кофе и всем корпусом поворачиваюсь в сторону девчонок, которые так и молчат.

— Ты реально не знаешь, кто это такой?

Я качаю головой и, обхватывая второй ладонью чашку, делаю небольшой глоток, прикрыв глаза. Не хочу я говорить, что знаю, кто это. Этот тот, кто целовал меня. Но это только моё.

От воспоминаний о поцелуе я тут же вспыхиваю как спичка. Загораюсь. К щекам поступает румянец, и я пытаюсь скрыть его от пристальных взглядов под прядями.

— Не интересуюсь гонками, — как бы невзначай говорю я.

Девчонки переглядываются, пожимают плечами, а потом вновь начинают судачить о чём-то своём, не обращая на меня никакого внимания. И я этому только рада. Меньше нужно привлекать к себе внимания.


Но один-единственный, но цепкий взгляд я всё ещё чувствую на себе. Приподнимаю глаза и встречаюсь взглядом с Канаевой, которая, недоверчиво щурясь, пристально смотрит на меня.

Она единственная знает, что именно я ассистировала во время операции Егора Свободина. Но тем не менее она сидит и молчит, не выдавая меня. Лишь по её взгляду можно понять, что она что-то да знает.

Допив кофе и сполоснув кружку, ставлю её на место. И, развернувшись, направляюсь на выход из помещения.

Выдыхаю только тогда, когда выхожу. Будто камень с плеч свалился. Только сейчас понимаю, насколько была напряжена. Не хочу, чтобы кто-то знал, что мы с Егором знакомы. Коллегам только волю дай — такого напридумывают, чего и в помине не было. Передёргиваю плечами.

— Сонь! — меня окликают.

Останавливаюсь посреди коридора и оглядываюсь. Ко мне спешит Лена Канаева. Ну вот, сейчас начнутся расспросы. А мне этого ой как не хотелось бы. Да и всё равно, я не собираюсь ей что-либо рассказывать.

— Что-то случилось? — спрашиваю её, стоит ей подойти ко мне, остановившись в нескольких шагах.

— Почему ты не сказала, что ты ассистировала на операции Свободина?

— А должна была?

Выгибаю бровь в удивлении от вопроса Ленки. С чего вдруг она интересуется этим? Да и с чего это я должна всем всё рассказывать, на каких операциях я ассистировала? У каждого своя работа, которую он должен выполнять и не лезть в чужую.

— Просто интересно, Сонь. Ты с самого утра какая-то странная.

— Всё нормально. Я вот что хотела у тебя спросить… — задерживаю дыхание, думая, стоит ли спрашивать или же не стоит.

Не втягиваться во всё это. Но внутри волнение так и не пропадает. И поэтому, чтобы узнать и наконец успокоиться, забыть об этом человека, я должна спросить.

— Как Свободин?

Вопрос вылетает так стремительно, будто я устала носить в себе эти слова. Вот и всё. Я задала вопрос и теперь, затаив дыхание, жду, что ответит Канаева.

— С ним всё хорошо. Вчера очнулся и постепенно приходит в норму. Я подробности не знаю. Это тебе лучше узнать у Шестинского. Я же других курирую.

Я только качаю головой и вновь выпаливаю вопрос, даже не думая о том, что делаю. Только после того, как озвучиваю его, понимаю, что сделала.

— В какой он палате?

Коллега прищуривается, пристально рассматривая меня. Я же стараюсь держать себя в руках, чтобы не выдать себя, как нервничаю сейчас.

— В двести четвёртой.

Я опять качаю головой и, разворачиваясь, направляюсь в ту сторону, куда и собиралась.

Не понимаю, как я оказываюсь перед дверью в палату двести четыре. Словно ноги сами принесли меня сюда. К этой самой двери.

Рука тянется к ручке двери. Замирает в миллиметре от неё. Не решаюсь её открыть, но меня словно магнитом тянет сюда. Словно кто-то там за ней дёргает за ниточку, желая притянуть меня как можно ближе.

Я только посмотрю, как он, и всё. Посмотрю и уйду. Да, так и поступлю. Это простое волнение за своего пациента, и всё. И ничего более. Просто волнение за пострадавшего, при операции которого я ассистировала.

Вдыхаю и, потянувшись к ручке, обхватываю её ладонью и нажимаю вниз, открывая белоснежную дверь с номерком двести четыре.

Протискиваюсь внутрь, и мой взгляд сразу падает на одноместную кровать с белоснежным бельём. И на ней лежит мужчина. Тот самый. Егор Свободин.

Делаю судорожный вздох и замираю.

Солнечный свет падает на лицо мужчины.

Делаю шаг к кровати, а потом ещё… и ещё… Останавливаюсь совсем близко, рассматривая его. На лице всё так же видны царапины и ссадины, хоть уже и не такие кошмарные, как два дня назад на операционном столе.

Глаза прикрыты. Русые волосы как будто чуть отросли. Щетина на скулах, подбородке и над губами стала гуще и кажется светлее. На правой щеке виднеется длинная царапина. В кончиках моих пальцев опять оживают странные ощущения, даже не ощущения, а воспоминания: как я касалась его лица, и как кололась его щетина… И теперь вновь меня тянет прикоснуться к его лицу. К этой самой царапине.

Прежде чем понимаю, что делаю, рука тянется к лицу Егора. Затаила дыхание.

Прикасаюсь к длинной царапине. Провожу по всей её длине. Задыхаюсь от ощущений. Сердце трепещет, бьётся как умалишённое. Словно птичка в клетке.

Моё запястье резко кто-то хватает. С силой сдавливает, отчего я вскрикиваю и встречаюсь со взглядом распахнутых серо-голубых глубоких глаз. Сердце уходит в пятки.





Глава 11