Но самое главное – почти исчезли молодые мужчины: они либо сражались на фронтах, либо остались там навсегда. Америка же превратилась в страну женщин и стариков, не пригодных к военной службе. Поэтому все привыкли к тому, что везде работают старики: водят такси, собирают мусор, носят лёд (тогда далеко не у всех были холодильники, и многие использовали вместо них коробки со льдом).
Но мальчик никогда не видел настолько старого человека. Согнутого жизнью так, что руки его висели по сторонам, раскачиваясь по-обезьяньи, пока он шёл от кустов к машине. Он не брился, наверное, уже много лет, хотя, может быть, подрезал бороду, которая – мальчик видел издалека – была вся в пятнах от табачного сока.
Старик обильно сплюнул коричневой слюной, наскоро утёр подбородок рукавом и, заметив мальчика, помахал ему рукой, подзывая к себе.
Мальчик не двинулся. Не то чтобы он боялся – в городе он видел людей страшнее и грязнее, – но ноги его не слушались.
Старик снова помахал.
Мальчик всё ещё не двигался.
– Ты Гэри, – не вопрос, утверждение.
Голос у старика был хриплый и булькающий.
Мальчик кивнул.
– Ты Гэри, – повторил он и добавил: – Я приехал за тобой.
Старик говорил с сильным скандинавским акцентом, который вместе с хриплостью и бульканьем делал его речь едва разборчивой.
– От второй сестры, – проквакал старик. – Я отвезу тебя к ней.
Плевок.
– Юнис была первой, Эдит вторая.
Плевок.
Юнис. Имя матери мальчика. Что-то знакомое.
– Я отвезу тебя к ней. Иди, садись в машину.
Он знал, что у него есть тётя по имени Эдит. Хотя он никогда не слышал, чтобы её называли иначе, чем Эди, этого хватило, чтобы мальчик пошёл к старику. Он дотащил свой чемоданчик до грузовика и переложил через деревянный бортик кузова.
У машины не было ни дверей, ни заднего сиденья. Мальчик зашёл с пассажирской стороны и взобрался на то, что изображало переднее сиденье. Безо всякой набивки, только голые пружины, покрытые грязной джутовой тканью. Без двери, которую можно было бы закрыть. Даже держаться было не за что, кроме пружин в сидении. Он не думал, что грузовик заведётся – или что вообще способен завестись, – поэтому не волновался, что вывалится.
Старик подошёл к машине с водительской стороны и встал там, сипя и сплёвывая. Потом повернулся к мальчику.
– Я Орвис. Люди на маршруте зовут меня Орвис. Так что ты можешь звать меня Орвис. Они отсюда далеко, Сиг и Эдит, слишком далеко, чтобы пешком идти, и телефонов здесь нет, даже спаренных, для подслушивания[6], так что они не знали, когда тебя ждать.
За всё время их дальнейшего знакомства мальчик никогда не слышал, чтобы Орвис произнёс столько слов подряд.
– Они просили заехать сюда на маршруте и подхватить тебя, когда приедешь.
– Что такое маршрут?
– Почта. Я развожу почту по фермам на маршруте. Раньше этим занимался молодой Педерсон, но он ушёл на войну, так что я за него, пока он не вернётся. Раньше у меня была повозка с лошадью, сани зимой. Но лошадь поймала колики и умерла, так что теперь я езжу на этом грузовике.
Говоря так, Орвис наклонился, щёлкнул большим переключателем на приборной панели, а потом поправил два рычага внизу по обе стороны от руля.
– Его трудно завести, когда постоит.
С этими словами он подошёл к машине спереди. Мальчик заметил, что там из дырки под радиатором торчала рукоятка. Орвис положил одну руку на капот, вторую опустил вниз, положил на рукоятку и дёрнул.
Тишина. Грузовик молчал.
Орвис выругался и снова дёрнул. Снова не произошло ничего. Он снова выругался, уже громче. Хотя мальчик не понимал слов – позже, вспоминая этот день, он думал, что это были норвежские слова, – но по выражению лица Орвиса понимал, что это ругательства. Подробные ругательства. Злые ругательства.
– Подсос[7]! – крикнул Орвис, орошая окно слюной вперемешку с табачным соком и мокротой. – Рычаг сбоку от руля! Поддай подсос, живо! Подними рычаг малость!
В этот момент мальчик осознал три вещи. Во-первых, у Орвиса почти буквально пошла пена изо рта – так яростно он ругался и дёргал рукоятку. Во-вторых, он до ужаса боялся человека, который впадает в такое бешенство из-за машины.
В-третьих, рычага было два. Не один.
Мальчик не осмелился спросить, который из рычагов был подсосом. Подумал, что если один рычаг хорошо – два лучше. Поэтому дотянулся до обоих и дёрнул их до упора вверх.
Один рычаг и в самом деле был подсосом.
Подтолкнув его, он подал больше бензина в двигатель. Рванув его до упора вверх, он подал намного больше бензина в двигатель. Сильно больше, чем нужно было, чтобы машина завелась или поехала. Решительно больше. Достаточно, чтобы превратить двигатель в готовую разорваться бомбу.
Второй рычаг определял, когда свечи зажигания дадут искру и подожгут бензин в двигателе.
Это значило, что два рычага были не лучше одного. И крайне неправильно задирать оба рычага до упора вверх.
Но именно это и сделал мальчик.
Если правильно настроить зажигание и повернуть ручку в правильный момент, искра поджигает топливо, и двигатель запускается аккуратно и безопасно для рук человека, дёргающего рукоятку.
Если зажигание настроено неверно, двигатель попросту не запустится и ничего не случится. С этим и столкнулся Орвис, пытавшийся завести машину.
Но…
Но если наполнить двигатель легковоспламеняющимся бензином и его парами, как в этой ситуации, и настроить зажигание уж совсем неправильно, как сейчас, тогда топливо взорвётся в самый неподходящий момент, когда поршни находятся в самом неудачном положении. Мотор не заведётся, а взрыв толкнёт их не в том направлении и заставит весь двигатель крутиться назад с огромной, ужасающей мощностью.
И больша́я – бо́льшая – часть взрывной энергии передастся обратно в рукоятку и заставит её бешено вращаться в обратном направлении, передавая всю мощь двигателя в руки, плечи и тело человека, который пытался завести машину.
Сначала мальчик услышал громкий звук – вррррррумммммм! – от которого затряслась машина. За ним последовал оглушительный хлопок, будто бы кто-то выстрелил из огромного ружья. Потом столбы пламени вырвались из отверстий по бокам капота. Облако раскалённого дыма вылетело из-под крышки капота и поднялось в воздух серым грибом. А через это облако летел Орвис, сыпавший отборной норвежской матерщиной.
Как оказалось, в момент взрыва Орвис напряг руки. Поэтому раскрутившаяся рукоятка оторвала его от земли и швырнула в сторону, где он приземлился, ломая кусты и ветки. И приземлился отнюдь не изящно.
Лежащий на земле Орвис походил на кипу грязного дымящегося тряпья, из которого торчали ноги. Мальчик подумал, что если Орвис не умер, то точно убьёт его, потому что это была его вина. Потому что всегда виноват ребёнок.
Куча тряпья долгое время лежала, не двигаясь. Потом дёрнулась, задрожала и медленно – очень медленно – села, снова превратившись в человека. Старик перекатился на четвереньки и, не вставая, пополз прочь от кустов, цепляясь за землю. Доползши до грузовика и держась за него, он поднялся на ноги и так и стоял, сутулясь. Всё это время он не отрывал взгляда от мальчика, сидящего на пассажирском сиденье.
Он смотрел мальчику в глаза, в его жизнь и во всё, что с ним произойдёт, пронзительно, сквозь его глаза, и вздыхал, кашлял, сплёвывал на землю меж своих ступней. Он поднял дрожащую руку и опустил рычаги обратно до середины, на переставая шипеть, хрипеть, булькать мокротой и сверлить мальчика взглядом.
– Многовато зажигания, – просипел он.
Наконец машина всё-таки завелась и, поманеврировав туда-сюда, выехала на дорогу. Она двигалась совсем не так, как другие машины, которые мальчик видел раньше. Судя по тому, как медленно ползла дорога под колёсами, пределом возможностей грузовичка была скорость, с которой мальчик бы бежал. К тому же грузовик не мог ехать прямо и всё время вилял, мотался в разные стороны. Его заносило, как на мокрой дороге. Позднее мальчик узнал, что дело было в подсохших и плохо сидящих деревянных спицах, из-за которых Орвису приходилось неотрывно следить за рулём, чтобы не скатиться в кювет.
Наверное, поэтому он разговаривал с машиной. Сиг – муж Эди – потом рассказал ему, что Орвис так долго ездил на повозке или санях, запряжённых лошадью, постоянно с ней разговаривая, что уже привык погонять свой транспорт злыми норвежскими словами. Послушав, как Орвис говорил с машиной, мальчик решил, что он, должно быть, ненавидел лошадь. Но Сиг сказал, что нельзя ненавидеть лошадь. Ещё он сказал, что машину ненавидеть можно. У машины есть двигатель, а двигатели всегда подводят в самый неподходящий момент. Поэтому ты начинаешь ненавидеть двигатель, а с ним и всю машину. К тому же они шумят и воняют, а ненавидеть что-то шумное, вонючее и ненадёжное всегда просто.
Двигатель тарахтел так громко, что для мальчика уже не было разницы, на каком языке ругается Орвис. Мало того, что двигатель издавал оглушительное тррр-тррр-тррр, всё в машине постоянно гремело и звенело. А когда она начинала взбираться на холм, которых было множество, к этой какофонии добавлялось рычание под сиденьем.
– Ну давай, залезай на холм, пока я тебя – нет, не сметь, плоскобокая ты скотина, а ну залезай, или я сейчас тебе так кирпичом перетяну, что по всей стране машины затрещат, – потом Орвис переходил на норвежский, бросая отдельные слова, плюясь, кашляя, хватая мальчика за одежду, когда тот начинал выпадать из машины, что случалось часто, потом набирал воздух и начинал заново.
Мальчик не знал, как долго им придётся ехать. То, по чему они ехали, даже не было настоящей дорогой: две колеи в грязи, которые скрывались то за горизонтом, то за поворотом, то за гребнем холма. Деревья на обочинах склонялись друг к другу, почти касаясь верхушками, и мальчику казалось, что они едут по длинному зелёному туннелю.
Туннель был очень красивым, но мальчик не мог насладиться видом, потому что в любую секунду рисковал выпасть из грузовичка, который вилял из стороны в сторону, выпрыгивая из колеи и запрыгивая обратно. Держаться было не за что, не считая пружин, на которых он сидел, но толку от этого всё равно было мало. Когда мальчик начинал выпадать, Орвис хватал его за ворот пиджачка рукой, похожей на лапу хищника, и возвращал в машину рывком, от которого мальчик врезался в бок Орвиса. От этого старик начинал ругаться на мальчика, на грузовик, на весь мир, а потом отталкивал своего пассажира с такой силой, что мальчик чуть не вылетал снова.
И Орвису опять приходилось затаскивать его обратно.
Туда-сюда, туда-сюда, под тррр-тррр двигателя, унылый рёв чего-то под сиденьем и поток ругательств. Каждый раз, как Орвис ругался, повернувшись к нему, он брызгал на мальчика коричневой липкой слюной.
Мальчик не мог даже примерно представить, сколько времени они так ехали, пока на обочине не появился одинокий почтовый ящик. Рядом с ним от основной дороги отходили ещё две колеи и скрывались где-то в густом лесу. Орвис остановил машину.
– Вылазь, – сказал он, плюясь в сторону ответвляющихся колей. – Тебе сюда.
– Куда? – мальчик не видел ничего, кроме деревьев и кустов, туннель между которыми был темнее и гуще, чем предыдущий. – Далеко отсюда?
– Недалеко, – брызнул слюной Орвис, – Отсюда недалеко, но машину туда я не поведу.
– Почему? – мальчик подумал, что если Орвис боится вести туда машину, каково же будет ему, пятилетнему, коротконогому, нагруженному картонным чемоданчиком?
– Пёс.
– Пёс?
– Он бежит рядом с машиной.
– Он злой? – спросил мальчик, имея в виду, не ест ли он детей.
– Он ненавидит колёса, поэтому бежит рядом с машиной и кусает шины, пытается их спустить. Я не добуду новых, пока война не кончится, – снова плевки. Бульканье. – Так что я туда не езжу. Вылазь.
Мальчик послушно – выбора у него всё равно не было – вылез из машины, обошёл её сзади и достал чемоданчик. Орвис запустил руку в холщовый мешок, висевший со стороны водительской двери, и протянул мальчику конверт.
– На, возьми с собой их почту.
– Что мне делать? – мальчик стоял, сжимая конверт и чемодан.
– Идти туда, – Орвис ткнул крючковатым пальцем, – или не идти. Можешь подождать, пока они придут за почтой, но они приходят не каждый день. Может быть, тебе придётся тут ночевать.
«Разумеется, – подумал мальчик. – Я просто заночую. Тут. Один. Конечно».
Попрощавшись таким образом, Орвис надавил на педаль, машина заворчала и задребезжала и скоро пропала из виду. Мальчика удивило и немного напугало то, как быстро машина исчезла и жуткие звуки перестали слышаться. Ему казалось, что это произошло в считанные секунды.
На несколько мгновений повисла полная тишина. Мальчик слышал только, как стучит кровь в его ушах. Но звуки леса вернулись и заполнили собой пространство: пели птицы и лягушки, мягко шелестели листья на ветру, и что-то тяжёлое, судя по звуку, копошилось в тенях.
Но мальчик никогда не видел настолько старого человека. Согнутого жизнью так, что руки его висели по сторонам, раскачиваясь по-обезьяньи, пока он шёл от кустов к машине. Он не брился, наверное, уже много лет, хотя, может быть, подрезал бороду, которая – мальчик видел издалека – была вся в пятнах от табачного сока.
Старик обильно сплюнул коричневой слюной, наскоро утёр подбородок рукавом и, заметив мальчика, помахал ему рукой, подзывая к себе.
Мальчик не двинулся. Не то чтобы он боялся – в городе он видел людей страшнее и грязнее, – но ноги его не слушались.
Старик снова помахал.
Мальчик всё ещё не двигался.
– Ты Гэри, – не вопрос, утверждение.
Голос у старика был хриплый и булькающий.
Мальчик кивнул.
– Ты Гэри, – повторил он и добавил: – Я приехал за тобой.
Старик говорил с сильным скандинавским акцентом, который вместе с хриплостью и бульканьем делал его речь едва разборчивой.
– От второй сестры, – проквакал старик. – Я отвезу тебя к ней.
Плевок.
– Юнис была первой, Эдит вторая.
Плевок.
Юнис. Имя матери мальчика. Что-то знакомое.
– Я отвезу тебя к ней. Иди, садись в машину.
Он знал, что у него есть тётя по имени Эдит. Хотя он никогда не слышал, чтобы её называли иначе, чем Эди, этого хватило, чтобы мальчик пошёл к старику. Он дотащил свой чемоданчик до грузовика и переложил через деревянный бортик кузова.
У машины не было ни дверей, ни заднего сиденья. Мальчик зашёл с пассажирской стороны и взобрался на то, что изображало переднее сиденье. Безо всякой набивки, только голые пружины, покрытые грязной джутовой тканью. Без двери, которую можно было бы закрыть. Даже держаться было не за что, кроме пружин в сидении. Он не думал, что грузовик заведётся – или что вообще способен завестись, – поэтому не волновался, что вывалится.
Старик подошёл к машине с водительской стороны и встал там, сипя и сплёвывая. Потом повернулся к мальчику.
– Я Орвис. Люди на маршруте зовут меня Орвис. Так что ты можешь звать меня Орвис. Они отсюда далеко, Сиг и Эдит, слишком далеко, чтобы пешком идти, и телефонов здесь нет, даже спаренных, для подслушивания[6], так что они не знали, когда тебя ждать.
За всё время их дальнейшего знакомства мальчик никогда не слышал, чтобы Орвис произнёс столько слов подряд.
– Они просили заехать сюда на маршруте и подхватить тебя, когда приедешь.
– Что такое маршрут?
– Почта. Я развожу почту по фермам на маршруте. Раньше этим занимался молодой Педерсон, но он ушёл на войну, так что я за него, пока он не вернётся. Раньше у меня была повозка с лошадью, сани зимой. Но лошадь поймала колики и умерла, так что теперь я езжу на этом грузовике.
Говоря так, Орвис наклонился, щёлкнул большим переключателем на приборной панели, а потом поправил два рычага внизу по обе стороны от руля.
– Его трудно завести, когда постоит.
С этими словами он подошёл к машине спереди. Мальчик заметил, что там из дырки под радиатором торчала рукоятка. Орвис положил одну руку на капот, вторую опустил вниз, положил на рукоятку и дёрнул.
Тишина. Грузовик молчал.
Орвис выругался и снова дёрнул. Снова не произошло ничего. Он снова выругался, уже громче. Хотя мальчик не понимал слов – позже, вспоминая этот день, он думал, что это были норвежские слова, – но по выражению лица Орвиса понимал, что это ругательства. Подробные ругательства. Злые ругательства.
– Подсос[7]! – крикнул Орвис, орошая окно слюной вперемешку с табачным соком и мокротой. – Рычаг сбоку от руля! Поддай подсос, живо! Подними рычаг малость!
В этот момент мальчик осознал три вещи. Во-первых, у Орвиса почти буквально пошла пена изо рта – так яростно он ругался и дёргал рукоятку. Во-вторых, он до ужаса боялся человека, который впадает в такое бешенство из-за машины.
В-третьих, рычага было два. Не один.
Мальчик не осмелился спросить, который из рычагов был подсосом. Подумал, что если один рычаг хорошо – два лучше. Поэтому дотянулся до обоих и дёрнул их до упора вверх.
Один рычаг и в самом деле был подсосом.
Подтолкнув его, он подал больше бензина в двигатель. Рванув его до упора вверх, он подал намного больше бензина в двигатель. Сильно больше, чем нужно было, чтобы машина завелась или поехала. Решительно больше. Достаточно, чтобы превратить двигатель в готовую разорваться бомбу.
Второй рычаг определял, когда свечи зажигания дадут искру и подожгут бензин в двигателе.
Это значило, что два рычага были не лучше одного. И крайне неправильно задирать оба рычага до упора вверх.
Но именно это и сделал мальчик.
Если правильно настроить зажигание и повернуть ручку в правильный момент, искра поджигает топливо, и двигатель запускается аккуратно и безопасно для рук человека, дёргающего рукоятку.
Если зажигание настроено неверно, двигатель попросту не запустится и ничего не случится. С этим и столкнулся Орвис, пытавшийся завести машину.
Но…
Но если наполнить двигатель легковоспламеняющимся бензином и его парами, как в этой ситуации, и настроить зажигание уж совсем неправильно, как сейчас, тогда топливо взорвётся в самый неподходящий момент, когда поршни находятся в самом неудачном положении. Мотор не заведётся, а взрыв толкнёт их не в том направлении и заставит весь двигатель крутиться назад с огромной, ужасающей мощностью.
И больша́я – бо́льшая – часть взрывной энергии передастся обратно в рукоятку и заставит её бешено вращаться в обратном направлении, передавая всю мощь двигателя в руки, плечи и тело человека, который пытался завести машину.
Сначала мальчик услышал громкий звук – вррррррумммммм! – от которого затряслась машина. За ним последовал оглушительный хлопок, будто бы кто-то выстрелил из огромного ружья. Потом столбы пламени вырвались из отверстий по бокам капота. Облако раскалённого дыма вылетело из-под крышки капота и поднялось в воздух серым грибом. А через это облако летел Орвис, сыпавший отборной норвежской матерщиной.
Как оказалось, в момент взрыва Орвис напряг руки. Поэтому раскрутившаяся рукоятка оторвала его от земли и швырнула в сторону, где он приземлился, ломая кусты и ветки. И приземлился отнюдь не изящно.
Лежащий на земле Орвис походил на кипу грязного дымящегося тряпья, из которого торчали ноги. Мальчик подумал, что если Орвис не умер, то точно убьёт его, потому что это была его вина. Потому что всегда виноват ребёнок.
Куча тряпья долгое время лежала, не двигаясь. Потом дёрнулась, задрожала и медленно – очень медленно – села, снова превратившись в человека. Старик перекатился на четвереньки и, не вставая, пополз прочь от кустов, цепляясь за землю. Доползши до грузовика и держась за него, он поднялся на ноги и так и стоял, сутулясь. Всё это время он не отрывал взгляда от мальчика, сидящего на пассажирском сиденье.
Он смотрел мальчику в глаза, в его жизнь и во всё, что с ним произойдёт, пронзительно, сквозь его глаза, и вздыхал, кашлял, сплёвывал на землю меж своих ступней. Он поднял дрожащую руку и опустил рычаги обратно до середины, на переставая шипеть, хрипеть, булькать мокротой и сверлить мальчика взглядом.
– Многовато зажигания, – просипел он.
Наконец машина всё-таки завелась и, поманеврировав туда-сюда, выехала на дорогу. Она двигалась совсем не так, как другие машины, которые мальчик видел раньше. Судя по тому, как медленно ползла дорога под колёсами, пределом возможностей грузовичка была скорость, с которой мальчик бы бежал. К тому же грузовик не мог ехать прямо и всё время вилял, мотался в разные стороны. Его заносило, как на мокрой дороге. Позднее мальчик узнал, что дело было в подсохших и плохо сидящих деревянных спицах, из-за которых Орвису приходилось неотрывно следить за рулём, чтобы не скатиться в кювет.
Наверное, поэтому он разговаривал с машиной. Сиг – муж Эди – потом рассказал ему, что Орвис так долго ездил на повозке или санях, запряжённых лошадью, постоянно с ней разговаривая, что уже привык погонять свой транспорт злыми норвежскими словами. Послушав, как Орвис говорил с машиной, мальчик решил, что он, должно быть, ненавидел лошадь. Но Сиг сказал, что нельзя ненавидеть лошадь. Ещё он сказал, что машину ненавидеть можно. У машины есть двигатель, а двигатели всегда подводят в самый неподходящий момент. Поэтому ты начинаешь ненавидеть двигатель, а с ним и всю машину. К тому же они шумят и воняют, а ненавидеть что-то шумное, вонючее и ненадёжное всегда просто.
Двигатель тарахтел так громко, что для мальчика уже не было разницы, на каком языке ругается Орвис. Мало того, что двигатель издавал оглушительное тррр-тррр-тррр, всё в машине постоянно гремело и звенело. А когда она начинала взбираться на холм, которых было множество, к этой какофонии добавлялось рычание под сиденьем.
– Ну давай, залезай на холм, пока я тебя – нет, не сметь, плоскобокая ты скотина, а ну залезай, или я сейчас тебе так кирпичом перетяну, что по всей стране машины затрещат, – потом Орвис переходил на норвежский, бросая отдельные слова, плюясь, кашляя, хватая мальчика за одежду, когда тот начинал выпадать из машины, что случалось часто, потом набирал воздух и начинал заново.
Мальчик не знал, как долго им придётся ехать. То, по чему они ехали, даже не было настоящей дорогой: две колеи в грязи, которые скрывались то за горизонтом, то за поворотом, то за гребнем холма. Деревья на обочинах склонялись друг к другу, почти касаясь верхушками, и мальчику казалось, что они едут по длинному зелёному туннелю.
Туннель был очень красивым, но мальчик не мог насладиться видом, потому что в любую секунду рисковал выпасть из грузовичка, который вилял из стороны в сторону, выпрыгивая из колеи и запрыгивая обратно. Держаться было не за что, не считая пружин, на которых он сидел, но толку от этого всё равно было мало. Когда мальчик начинал выпадать, Орвис хватал его за ворот пиджачка рукой, похожей на лапу хищника, и возвращал в машину рывком, от которого мальчик врезался в бок Орвиса. От этого старик начинал ругаться на мальчика, на грузовик, на весь мир, а потом отталкивал своего пассажира с такой силой, что мальчик чуть не вылетал снова.
И Орвису опять приходилось затаскивать его обратно.
Туда-сюда, туда-сюда, под тррр-тррр двигателя, унылый рёв чего-то под сиденьем и поток ругательств. Каждый раз, как Орвис ругался, повернувшись к нему, он брызгал на мальчика коричневой липкой слюной.
Мальчик не мог даже примерно представить, сколько времени они так ехали, пока на обочине не появился одинокий почтовый ящик. Рядом с ним от основной дороги отходили ещё две колеи и скрывались где-то в густом лесу. Орвис остановил машину.
– Вылазь, – сказал он, плюясь в сторону ответвляющихся колей. – Тебе сюда.
– Куда? – мальчик не видел ничего, кроме деревьев и кустов, туннель между которыми был темнее и гуще, чем предыдущий. – Далеко отсюда?
– Недалеко, – брызнул слюной Орвис, – Отсюда недалеко, но машину туда я не поведу.
– Почему? – мальчик подумал, что если Орвис боится вести туда машину, каково же будет ему, пятилетнему, коротконогому, нагруженному картонным чемоданчиком?
– Пёс.
– Пёс?
– Он бежит рядом с машиной.
– Он злой? – спросил мальчик, имея в виду, не ест ли он детей.
– Он ненавидит колёса, поэтому бежит рядом с машиной и кусает шины, пытается их спустить. Я не добуду новых, пока война не кончится, – снова плевки. Бульканье. – Так что я туда не езжу. Вылазь.
Мальчик послушно – выбора у него всё равно не было – вылез из машины, обошёл её сзади и достал чемоданчик. Орвис запустил руку в холщовый мешок, висевший со стороны водительской двери, и протянул мальчику конверт.
– На, возьми с собой их почту.
– Что мне делать? – мальчик стоял, сжимая конверт и чемодан.
– Идти туда, – Орвис ткнул крючковатым пальцем, – или не идти. Можешь подождать, пока они придут за почтой, но они приходят не каждый день. Может быть, тебе придётся тут ночевать.
«Разумеется, – подумал мальчик. – Я просто заночую. Тут. Один. Конечно».
Попрощавшись таким образом, Орвис надавил на педаль, машина заворчала и задребезжала и скоро пропала из виду. Мальчика удивило и немного напугало то, как быстро машина исчезла и жуткие звуки перестали слышаться. Ему казалось, что это произошло в считанные секунды.
На несколько мгновений повисла полная тишина. Мальчик слышал только, как стучит кровь в его ушах. Но звуки леса вернулись и заполнили собой пространство: пели птицы и лягушки, мягко шелестели листья на ветру, и что-то тяжёлое, судя по звуку, копошилось в тенях.