А теперь он хотел забыть.

Питер защёлкнул нож. И тут же, прямо в полутёмном сарае, исполнил своё наказание. Представил три раза подряд, как он сталкивает камень на вход в нору.

Воспоминание о лисьей клятве на крови оказалось слишком цепким. Наказание действовало плохо. Здесь, в старом доме, где он жил с Паксом, оно вообще почти не действовало.

Но он знал, что́ подействует. Наказание с новой финальной сценой – сценой, вообразить которую ему вечно не хватало духу. Отец сказал, что надо было помочь лисёнку умереть безболезненно, и сам наверняка взял бы ружьё: раз – и всё. Ружьё не годится, Питеру ведь тогда было всего семь. Но, может, у него хватило бы сил приподнять тяжёлый камень и сбросить прямо на лисёнка. Мгновенная смерть. Так было бы гораздо гуманнее.

Когда он мысленно это проделал, к горлу подкатила жёлчь. Он выплюнул её, сжал зубы и повторил наказание. Так и надо, уходи, не оглядывайся.

Он вытер глаза и повторил. И ещё раз.

Но и трёх раз оказалось недостаточно.

Есть вещи, которые нельзя просто взять и обойти стороной, сказала Джейд. Через них надо пройти. Туда, а потом обратно.

И тут Питер со всей ясностью понял, что это значит. Это значит, что он должен вернуться к развалинам верёвочной фабрики. На то место, где он отпустил Пакса, на то место, где простился с отцом. Сегодня он переночует в своём доме – пройдёт через это. А завтра с утра отправится к старой фабрике и там заново переживёт свою утрату. Пройдёт через неё и выйдет обратно. И тогда сможет наконец начать всё сначала.





31





Пакс лежал в укрытии под пихтой, обвившись вокруг дочери. Любое движение причиняло ему боль. Дочь жалобно поскуливала – он понимал, что и у неё ноют ушибы.

Всё заживёт, нужно только время. Время и покой. Скоро, когда догорят зажжённые людьми огни, они с дочерью двинутся на запад, в Широкую Долину, а там повернут на север – домой, к Игле. А пока что они отдохнут, постараются лежать не шевелясь, разве что будут выбираться к реке попить, но это всего несколько шагов.

Однако дочь не могла лежать не шевелясь. Она ворочалась и металась, от этого ей было ещё больнее; она раздражалась, и Пакс никак не мог её отвлечь.

Пока не объяснил ей, где они сейчас находятся.

Мы очень близко к тому месту, где я жил с моим мальчиком.

Дочь замерла.

Не опасно?

Мой мальчик не опасен. Он делил со мной дом.

Тут ей стало любопытно.

Логово? Как у лис?

Логово. Не как у лис. На земле. Пакс описал гигантскую коробку, в которой жил Питер с отцом, разделённую на коробки поменьше, вроде гнёзд, только с твёрдыми стенами и скользкими полами.

Не в земле? Не как у лис?

Не в земле. Не как у лис.

Она удивилась, узнав, что люди выметают землю из своих домов специальными вениками. И что люди живут в одних и тех же домах, и эти дома не меняются – не как у лис, лисы ведь в разное время года перерывают свои норы, а то и перебираются с места на место. И что люди спят в этих своих домах и под ясным небом, и в грозу.

Не как лисы?

Не как лисы. Их логова – не только для сна. Там внутри люди ещё и отдыхают, играют, готовят еду.

И охотятся тоже в коробках-гнёздах?

Они не охотятся. Вот это и для Пакса было загадкой. Люди не добывали дичь, а плоды и ягоды у них появлялись неизвестно откуда, не с деревьев и не с земли – просто появлялись.

Дочь теснее прижалась к отцу. Она снова захотела историю о том, как вышло, что он жил с людьми.

И Пакс напомнил ей, как мальчик спас его, забрал из одного дома и перенёс в другой.

Ты боялся? – допытывалась она.

Пакс задумался. Я не боялся, когда он принёс меня в своё логово и сделал так, чтобы мне было хорошо. Но потом боялся. Часто.

И тогда ты от него убежал?

Пакс склонил голову, обхватил шеей хрупкий череп дочери. Его сильное сердце билось о её узенький хребет.


Я не боялся, что мой мальчик сделает мне больно. Когда я полюбил его, я часто боялся, что ему будет больно или что я его потеряю.

Разве можно любить человека?

Да.

И тогда начинаешь бояться?

Да. Когда полюбил – боишься, подтвердил Пакс. Как у лис.





32





Идти по тропе к старой фабрике было всё равно что идти за самим собой маленьким. У поворота, где раньше всегда с рычанием рвались с цепи два сторожевых пса, Питер словно наяву услышал, как его приятели подзадоривают один другого – мол, слабо́ проскочить? Возле домика с остроконечной крышей, брошенного задолго до войны, ему вспомнилось, как они пугали друг друга: «Ведьма! Ведьма! Там живёт ведьма!» – и он опять как будто услышал голоса друзей и свой собственный голос тоже. А проходя мимо изгороди, где обычно поджидал угощения светло-серый пони, он чуть было не похлопал себя по карманам: нет ли яблока?

Когда он дошёл до леса, это странное чувство только усилилось. Лес выглядел в точности как до войны. Тот же чёрный орех – они взбирались на него до самого верха, вот и их инициалы вырезаны на коре. Та же старая сосна, с толстым стволом и хвоей высоко на макушке, перед которой Питер всякий раз прикусывал язык: прямо за ней лежит крохотная ложбинка, где в марте всегда расцветали ариземы, и мама заставила его поклясться, что он никому об этом не расскажет, – уж такая они были редкость.

Эти воспоминания – всего лишь несколько мгновений его жизни. Куда подевались все остальные мгновения? И куда подевались его друзья – куда их увезли от войны и отравленной воды? Вернётся ли кто-то из них в пустой город?

Тропа кончилась внезапно, и Питер остановился. Вот она, фабрика. И за ней холм.

– Джейд сказала, у меня хватит храбрости, – напомнил он себе вслух.

Может, и хватит. Но не прямо сейчас. Сначала надо собраться с духом. И он отвернулся, уставился на реку.

Первое, что он заметил: река вышла из прежних своих берегов, разлилась на добрых десять футов с каждой стороны. Теперь она была шириной в полсотни футов, а кое-где и больше.

Этим утром река была гладкая как стекло, не считая полоски ряби в середине, где течение быстрее. В этой зеркальной глади отражалась синева неба, и вода казалась кристально чистой – трудно было поверить, что всё это до сих пор отравлено.

Он посмотрел на пороги, которые выглядели сегодня посмирнее, но всё же бурлили. Слетев с последнего уступа, вода тотчас выравнивалась, растекалась по глубоким каменным ванночкам. Питер хорошо знал эти ванночки изнутри: раньше он часто открывал под водой глаза и смотрел в небо. Тогда всё как будто немного смещалось, и это было странно, но совсем не страшно, даже спокойно: словно само время расслаблялось и замедляло бег.

Огромный мёртвый дуб, в котором застрял обломок мельничного колеса, растянулся поперёк реки, корнями к противоположному берегу. Половина этих корней была в воде, а другая половина тянулась к небу, точно множество воздетых в молитве рук. А за корнями, на противоположном берегу, Питер увидел тот камень, где год назад под отломанной веткой он нашёл останки лиса – и в первую ужасную минуту думал, что это Пакс.

В нескольких ярдах от камня высилась гигантская пихта – её нижние разлапистые ветви, стелясь по земле, раскинулись футов на двадцать пять, не меньше. Если бы Питер всё ещё был ребёнком, они с друзьями сразу переплыли бы на тот берег, и забрались бы под эту пихту, и устроили бы себе под её лапами тайное убежище. Но он не ребёнок. Слишком много воды утекло с тех пор, как он был ребёнком.

Он повернулся в сторону бывшей фабрики. Покатый луг – весь, до самого верха, – вызывающе живой. Цветы повсюду, они торчат из высокой ярко-зелёной травы, даже из каменных уступов. Мама научила его названиям полевых цветов, росших неподалёку от дома, и сейчас взгляд его выхватывал знакомцев: вот колокольчики, и аквилегии, и белые цветки сангвинарии, её ещё называют «кровавый корень». Правильное название, подумал Питер, если знать, что почва, из которой она растёт, пропитана кровью.

Он двинулся вверх. Миновал место, откуда отец тогда бежал вниз, к реке, ему навстречу. Поднялся к полуразваленной фабрике. Вот здесь стояли тогда армейские палатки. В тот последний день они с отцом вошли в палатку и сели на отцовскую койку. И проговорили час – так, как никогда не говорили раньше.

Питер прикинул, где примерно могла стоять эта койка, и сел на землю.

Почти весь тот час отец просил прощения. За многое. Питера это так потрясло, что он пропустил мимо ушей целую кучу извинений и сожалений. Но последнее он запомнил: «Жаль, что я заставил тебя бросить этого твоего лиса на обочине, в опасном месте. Прости. Наверняка можно было придумать что-нибудь получше».

В ответ Питер сказал, что нашёл Пакса тут же, на вершине холма. И сам его отпустил. Что было правдой. А потом он сказал: «Короче, всё нормально, ничего страшного». Что было враньём.

А потом он собрался с духом и выложил отцу самое трудное: он не собирается возвращаться к деду. Он останется до конца войны в другом месте, где ему лучше. «Она мне не семья, но у меня такое чувство… в общем, как будто я там, где должен быть».

Отец, на удивление, не рассердился. «Вот и ладно. Если тебе с ней надёжно и спокойно – значит, вполне семья».

В этих словах было что-то знакомое, словно они уже звучали – только у Питера не было времени вспоминать, где и когда. Потому что как раз в тот момент отец пообещал, что, когда война кончится, всё будет по-другому. «Я стану тебе хорошим отцом. Не как раньше».

Ответ вырвался сам собой: «Ты и был хорошим отцом». Что было одновременно и правдой, и враньём.

Он и сейчас ясно, как наяву, видел перед собой отцовское лицо: короткая армейская стрижка, на щеке порез от бритвы, в глазах мольба, которая после ответа Питера сменилась облегчением. Это была их последняя встреча. Питер был рад, что она закончилась так. Что отец почувствовал себя прощённым.

Питер встал и зашагал дальше, вверх по склону. Наверху он отыскал среди деревьев поляну, куда год назад привёл его Пакс.

Здесь Питер обратил в бегство двух койотов, которые загнали на дерево ту лисицу. И здесь он отпустил Пакса навсегда.

Он сел и привалился к амбровому дереву, росшему в центре поляны.

Какая из двух последних встреч далась ему тяжелее? С отцом, когда он не знал, что она последняя? Или с Паксом – когда знал?

Он оглядел можжевеловые кусты на краю поляны, отыскал точное место, куда метнул тогда солдатика – метнул не так, как в первый раз, а с ощущением, что Пакс всё понимает. И не было дня, когда Питер не спрашивал бы себя, правильно ли он поступил, отправив Пакса в безжалостную дикую природу – в жизнь, которая была ему уготована, но к которой сам он готов не был. К той лисице с обгорелым хвостом.

Если бы только знать, что у Пакса всё хорошо.