«В маме спрятана петарда», – улыбаясь во весь рот, шутил папа.
Но скоро я узнала, что петарды не просто пускают яркие звезды – они непредсказуемы и могут напугать.
Однажды вечером, когда отец читал лекцию, мать решила почистить серебро и вдруг загляделась на стоявшую на столе чашу с водой. Над чашей заклубился туман, из которого выходили крошечные призрачные фигурки. Они росли, и вскоре комната заполнилась диковинными существами. Они взбирались по занавескам, цеплялись к потолку. Сначала я смотрела на них с восторгом, раскрыв рот, но потом позвала на помощь маму, а она не могла оторваться от чаши. В конце концов одно создание, получеловек-полузверь, подобралось совсем близко и ущипнуло меня за руку – лишь тогда мать вышла из транса. Красные искры, которые посыпались из нее, разогнали призраков. Отец, вернувшись, сразу почувствовал в доме запах паленых перьев и забеспокоился. Мы с мамой сидели обнявшись в постели. Мать при виде папы залилась покаянными слезами. С тех пор наша столовая всегда внушала мне страх.
А когда мне было семь лет, родители уехали в Африку и там погибли, после этого я вообще никогда больше не чувствовала себя в безопасности.
Я помотала головой и вновь сосредоточилась на стоящей передо мной дилемме. Магическая рукопись лежала на столе в круге света от лампы и взывала к чему-то темному, запрятанному в моей душе. Я опять дотронулась до гладкого кожаного переплета, и мне снова кольнуло пальцы. Когда-то, просматривая бумаги в кабинете отца, я уже испытала нечто подобное.
Решительно отвернувшись от загадочного тома, я занялась обычным делом – стала искать список алхимических текстов, подготовленный мной в Нью-Хейвене. Он нашелся на столе в куче черновиков, библиотечных бланков и заявок, карандашей, ручек и прочего. Список был составлен тщательно, манускрипты рассортированы по коллекциям, против каждого значился шифр, присвоенный бодлианским библиотекарем. Я приехала в Оксфорд несколько недель назад и с тех пор скрупулезно работала с этим списком. «Антропология, или Краткое описание двух начал человека: анатомического и психического», – говорилось в аннотации к «Ашмолу-782». Содержание, как и в большинстве изучаемых мною работ, было почти невозможно определить по заглавию, но я поняла бы, что это за книга, даже не открывая ее. Тетя Сара всегда проверяла свою почту на ощупь. Если в конверте лежал нежелательный счет, она попросту не вскрывала письмо и притворялась потом, что о задолженности за электричество впервые слышит.
Золотые циферки на корешке подмигнули мне.
Я села и призадумалась, как же быть. Открыть книгу, как будто я самый обычный историк? Или оставить ее и уйти?
Вот повеселилась бы Сара, увидев меня сейчас. Она всегда говорила, что мои попытки держаться подальше от магии ни к чему не приведут, но после смерти родителей я совсем не пользовалась волшебством. Все колдуны и колдуньи, явившиеся на поминки, искали во мне черты Бишопов и Прокторов, гладили по голове и предрекали, что очень скоро я займу место матери в местном ковене. Некоторые шептались о том, что моим родителям не следовало жениться.
«Слишком большая сила, – тихонько говорили они, думая, что я не слышу. – Они привлекли бы к себе внимание, даже если бы не занимались древними культами».
Этого мне хватило, чтобы обвинить в смерти родителей сверхъестественные способности. Я решила попробовать жить по-другому и, повернувшись спиной ко всему магическому, занялась тем же, чем занимались все обычные девочки моего возраста, – ездила верхом, встречалась с мальчиками, читала романтические книжки. Таким образом я надеялась затеряться среди простых смертных. В переходном возрасте я страдала от депрессии и тревоги, но обычный человеческий доктор заверил тетю, что это вполне нормально.
Сара ничего ему не рассказала о голосах, о моей привычке брать телефонную трубку за минуту до звонка, о том, как она в полнолуние ограждает чарами все окна и двери, чтобы я во сне не ушла в лес. Не рассказала, что стулья в доме укладываются в пирамиду, когда я злюсь, и падают на пол, когда злость проходит.
Когда мне стукнуло тринадцать, тетя стала учить меня азам колдовской науки, чтобы отвести в это русло хотя бы часть моей силы. Бесконтактное зажигание свечек, проверенные временем зелья от прыщей – обычный начальный курс колдуньи-подростка. Но даже самые простые заклинания мне не давались, зелья выкипали, а выполнять тетины задания, чтобы выяснить, перешел ли ко мне материнский дар ясновидения, я упорно отказывалась.
Когда гормональная перестройка завершилась, голоса, спонтанные возгорания и прочие явления тоже начали проходить. Но я все так же отказывалась приобщаться к семейному бизнесу. Тетя побаивалась жить в одном доме с необученной колдуньей и потому испытала некоторое облегчение, когда я отправилась в колледж в Мэн. Типичная история взросления, если не считать колдовской ее части.
Из Мэдисона мне удалось выбраться благодаря своим интеллектуальным способностям – я всегда опережала ровесников, начала разговаривать и выучилась читать раньше, чем обычные дети, с ходу запоминала учебники благодаря феноменальной фотографической памяти и выдавала на контрольных нужные результаты. Обнаружив, что в школе вполне можно обойтись и без магического наследия, я проскочила за год пару последних классов и поступила в колледж в шестнадцать лет.
Поначалу я попробовала себя на театральном факультете. Меня увлекали костюмы и зрелищность, поражало, как пьесы помогают перенестись в другое время и место. Профессора сразу же начали ставить меня в пример как прекрасную актрису, которой игра позволяет преобразиться в совершенно другую личность. Первые намеки на то, что этим я обязана не только актерскому дару, проявились в роли Офелии. Как только я ее получила, волосы у меня немедленно отросли до пояса. Я часами просиживала у местного озера, завороженная сверкающей гладью, а отросшие косы ниспадали до самой воды. Мальчик, игравший Гамлета, поддался иллюзии. У нас случился страстный, хотя и мимолетный роман. Я потихоньку сходила с ума, заражая весь актерский состав.
Премьера стала событием, это да, но каждая моя новая роль была сопряжена с какой-то проблемой. На втором курсе, когда мне дали Аннабеллу в пьесе Джона Форда[7] «Жаль, что она блудница», положение сделалось совсем уж невыносимым. Как и за героиней Форда, за мной повсюду бегали ухажеры (и не только люди). Наконец занавес опустился в последний раз, но поклонники никуда не делись, и стало предельно ясно, что свои силы контролировать я никак не могу. Я не знала и не желала знать, сколько в моей игре от магии, – сделала короткую стрижку, а многослойные топы и широкие юбки сменила на униформу серьезной и честолюбивой студентки-юристки: черные водолазки, защитного цвета брюки, туфли на низком каблуке. Избыток энергии я вымещала в спорте.
После театрального отделения я стала искать серьезную специальность, которая никакого отношения не имела бы к магии. Для математики мне недоставало точности и терпения, на биологии я ни один опыт не довела до конца и постоянно проваливала контрольные.
В конце второго курса канцелярия потребовала, чтобы я наконец выбрала что-нибудь, если не хочу проучиться пять лет вместо четырех, – и тут благодаря летней английской программе мне подвернулась возможность уйти еще дальше от всего бишоповского. Я влюбилась в Оксфорд, в утренний свет его тихих улиц. Курс истории включал в себя жизнеописания королей с королевами, и если у меня в голове и звучали голоса, то принадлежали они героям книг, написанных в шестнадцатом-семнадцатом веках. Это вполне можно было приписать величию английской литературы. А лучше всего было то, что никто здесь меня не знал и никакие колдуны, если они даже присутствовали тем летом в городе, ко мне не приставали. Вернувшись домой, я выбрала историю своей специальностью, прошла все полагающиеся курсы в рекордное время и в двадцать лет окончила колледж с отличием.
Взявшись писать докторскую, я изо всех возможных вариантов предпочла Оксфорд. Я занималась историей науки, и темой моих исследований стал период, когда наука начала вытеснять магию, а законы Ньютона – астрологию вкупе с охотой на ведьм. Поиск рационального начала в природе и отказ от сверхъестественного, характерные для того времени, отражали мою внутреннюю борьбу. Стена, воздвигнутая мной между собственными разумом и наследственностью, стала еще прочнее.
Тетя Сара фыркнула, услышав, что предметом моей диссертации будут химики семнадцатого столетия. Ее ярко-рыжие волосы хорошо сочетались с огненным нравом и острым язычком. Будучи колдуньей прямой и здравомыслящей, она немедленно завладевала всеобщим вниманием, стоило ей войти в комнату. Мэдисонское общество призывало ее на помощь в случае больших и малых городских бед. Наши с ней отношения сильно улучшились, поскольку теперь она уже не потчевала меня ежедневными наблюдениями по части слабости и непостоянства людской натуры.
Впрочем, хоть нас и разделяли сотни миль, тетя по-прежнему считала мои попытки отречься от магии смехотворными и каждый раз непременно мне об этом сообщала.
«Эта наука в свое время называлась у нас алхимией, и магии в ней было хоть отбавляй».
«Неправда, – горячо возражала я (в своих исследованиях я как раз пыталась доказать, как тесно алхимия была связана с наукой). – Сила алхимии в том, что развивался экспериментальный подход, а не в поисках волшебного эликсира, превращающего свинец в золото и делающего человека бессмертным».
«Как скажешь, но ты, желая сойти за человека, выбрала странный путь», – отвечала Сара с сомнением в голосе.
Получив степень, я стала активно бороться за место в Йеле (единственный университет в Америке более английский, чем сама Англия). Меня предупреждали, что успеха я вряд ли добьюсь, но я накатала две книжки, наполучала премий, заработала гранты и, вопреки всем предостережениям, пробилась-таки, куда мечтала.
Что еще важнее, теперь я сама распоряжалась своей жизнью, и ни один человек на факультете, даже специалисты по американской истории, не связывали моей фамилии с первой женщиной, казненной за колдовство в Сейлеме в 1692 году. Защищая заработанную тяжким трудом независимость, я с корнем вырвала магию из своей жизни. Без исключений, конечно, не обходилось: пришлось, например, воспользоваться одним из Сариных заклинаний, когда стиральная машина чуть не затопила мою квартирку на Вустер-сквер. Все мы не без греха.
Вспомнив об этой своей промашке, я затаила дыхание, взяла рукопись обеими руками и положила ее на наклонную подставку, предназначенную для работы с редкими книгами. Решение было принято: я отнесусь к рукописи «Ашмол-782» как серьезный ученый. Опишу ее содержание, не обращая внимания на жжение в пальцах и странный запах. А после этого со всей профессиональной объективностью рассмотрю вопрос, стоит заниматься этой книгой далее или нет. Но когда я расстегивала медные застежки на переплете, пальцы все-таки дрожали.
Книга тихонько вздохнула.
Я быстро оглянулась через плечо. В зале по-прежнему было пусто и тихо, только тикали часы в углу.
Я открыла новый файл в ноутбуке, решив не упоминать там о таинственном вздохе. Знакомое действие, совершаемое в сотый, если не в тысячный раз, успокаивало не меньше, чем галочки в списке. Я напечатала номер, заглавие, заглавие из каталога, подробно описала размер и фактуру переплета.
Оставалось только открыть фолиант.
Переплет, несмотря на откинутые застежки, не желал открываться, словно его приклеили. Тихо выругавшись, я приложила к нему ладонь, чтобы манускрипт мог со мной познакомиться. Класть руку на книгу – еще не магия. После привычного покалывания (так обычно бывает, когда на тебя смотрит колдун или колдунья) фолиант будто бы расслабился и раскрылся легко.
Первый лист был чистым. На втором, пергаментном, рукой Ашмола было проставлено: «Антропология, или Краткое описание двух начал человека». Эти ровные округлые буквы были знакомы мне так же хорошо, как собственный почерк. «Анатомического и психического» добавили позже карандашом. Этот почерк я тоже знала, но не могла вспомнить, чей он. Можно было бы потрогать надпись и что-нибудь разузнать с помощью прикосновения, но это значило бы нарушить библиотечные правила, да и как задокументируешь добытую таким путем информацию? Я внесла в компьютер «чернила и карандаш, разный почерк», написала о предполагаемом возрасте обеих надписей.
Эта пергаментная страница, необычайно тяжелая, как раз и была источником волновавшего меня запаха. От нее пахло не просто древностью, но чем-то мускусным, затхлым. Следующие три страницы, как я сразу заметила, были аккуратно вырезаны.
Ну, тут, по крайней мере, можно без проблем все задокументировать. «Не менее трех листов удалено с помощью линейки или бритвы», – набила я и заглянула под корешок, но не сумела определить, не вырвано ли из книги что-нибудь еще. Когда я наклонилась над пергаментом, то особенно остро почувствовала силу и странный аромат, они очень отвлекали.
Сразу после вырезанных страниц шла иллюстрация – младенец женского пола в стеклянном сосуде. В одной ручонке у девочки серебряная роза, в другой золотая, на ногах крылышки, на длинные черные волосы падали дождем красные капли. Сделанная чернилами подпись объясняла, что это философское дитя – аллегорическое изображение важнейшей стадии в создании философского камня, приносящего владельцу здоровье, богатство и мудрость и прочие блага.
Яркие краски на удивление хорошо сохранились (художники тех времен подмешивали в краски толченые камни, в том числе драгоценные), а рисунок делал подлинный мастер. Пришлось буквально взять себя в руки, чтобы эти самые руки не тянулись к манускрипту.
В деталях художник, несмотря на весь свой талант, явно ошибся. Горло сосуда должно быть направлено вверх, а не вниз, самого же ребенка полагалось рисовать наполовину черным, наполовину белым в знак того, что это гермафродит. Философское дитя изображали с мужскими гениталиями и женской грудью или, на худой конец, с двумя головами.
По алхимическим иллюстрациям, аллегорическим и всегда крайне неоднозначным, я пыталась понять, систематизировали ли алхимики свои наблюдения в те дни, когда периодической таблицы элементов еще не существовало. Луна, к примеру, почти всегда представляла серебро, солнце – золото. Химическое соединение того и другого изображалось как брачный союз. Позднее картинки уступили место словам, а слова, в свою очередь, химическим формулам.
Эта конкретная книга вызывала сомнения в том, что алхимиками руководила хоть какая-то логика. В каждой иллюстрации содержалось не меньше одной серьезной ошибки, а подписей никаких и вовсе не было.
Я искала хоть что-нибудь знакомое, и вдруг в тусклом свете на одной странице проступили следы букв. Я повернула лампу, сфокусировав свет.
Ничего не видно.
С величайшей осторожностью я перевернула страницу и увидела слова, сотни слов, которые, мерцая, скользили по листу. Различить их можно было только при хорошем освещении и правильном ракурсе.
Вот так так!
Выходит, мой «Ашмол-782» – палимпсест, рукопись внутри рукописи. Когда-то писцы за недостатком пергамента тщательно смывали старые книги и записывали на чистых страницах новый текст. Со временем стертые записи проявлялись, словно призраки, разглядеть их под чернильными пятнами можно было с помощью ультрафиолетовых лучей.
Эту рукопись, однако, никакой ультрафиолет не взял бы: ее не смыли, а спрятали каким-то магическим способом. Но кому могло понадобиться заколдовывать алхимический текст? Туманные намеки и красивые причудливые иллюстрации ведь и без того очень трудно расшифровать даже специалистам.
Отвлекшись от мельтешащих нечитабельных букв, я записала в компьютер: «Сплошные загадки. Заголовки пятнадцатого – семнадцатого веков, изображения большей частью пятнадцатого (источники, возможно, и старше?). Бумажные и пергаментные листы перемешаны. Чернила черные и цветные, последние необычайно высокого качества. Иллюстрации хорошо выполнены, но многие детали неверны или отсутствуют вовсе. Они изображают создание философского камня и алхимические концепции: сотворение, смерть, воскрешение и трансмутацию. Неточная копия более раннего манускрипта? Аномалия на аномалии».
Мои пальцы застыли на клавишах.
Если новая информация расходится с уже имеющимися данными, ученые либо отбрасывают это новое, угрожающее взлелеянным ими теориям, либо обращают на загадку все свое внимание. Я, скорее всего, выбрала бы второй вариант, но магическая природа книги склоняла к первому. А еще ученые в непонятных случаях тянут время.
«К этой книге, возможно, придется вернуться еще раз», – допечатала я, обуреваемая противоречивыми чувствами, и, затаив дыхание, осторожно закрыла том. Магические потоки по-прежнему пронизывали книгу, особенно возле застежек.
Ну, хоть закрыла без проблем, уже хорошо. Я сидела, уставившись на манускрипт. Так и тянуло погладить коричневый кожаный переплет, но я удержалась, как раньше удерживалась от прикосновения к иллюстрациям. Нельзя претендовать на большее, чем то, что может узнать из этой книги обычный историк.
Тетя Сара всегда говорила, что магия – это дар. Если так, то дар этот достался мне совсем не за так: он связывал меня со всеми прежними колдунами Бишопами. За то, чтобы вступить в наследственные права и овладеть сокровенным волшебным ремеслом, заклинаниями и чарами, нужно заплатить определенную цену. Раскрыв «Ашмол-782», я разрушила стену между мной-колдуньей и мной-ученым, но теперь снова ее воздвигла и твердо намеревалась остаться по ту – немагическую ее сторону.
Я закрыла компьютер, собрала бумаги, уложила книги в стопку, поместив «Ашмол-782» в самый низ. Джиллиан, к счастью, на месте не было, хотя ее стол остался неубранным – решила, вероятно, поработать допоздна и вышла на чашку кофе.
– Закончила уже? – спросил Шон.
– Не совсем. Три верхние хотела бы оставить на понедельник.
– А четвертую?
– С ней все, – выпалила я, подвигая к нему стопку книг. – Можешь отправлять обратно в хранилище.
Шон положил книгу сверху на весь прочий возврат, проводил меня к лестнице, попрощался и скрылся в служебной комнатке. Включился конвейер, уносящий загадочный том в недра библиотеки.
Я чуть было не остановила Шона, но в последний момент удержалась.
У самых дверей воздух сгустился, как будто библиотека не хотела меня отпускать. На мгновение все вокруг вспыхнуло, словно обрез колдовской книги у Шона на столе. Меня пробрала невольная дрожь, волоски на руках поднялись дыбом. Здесь только что произошло какое-то волшебство.
Я повернулась было опять к читальному залу герцога Хамфри, но устояла и решительно вышла вон, сказав себе: пустяки.
Уверена? – шепнул голос, на который я столько времени старательно не обращала внимания.
Глава 2
Оксфордские колокола прозвонили семь раз. В эту пору года темнело быстрее, чем летом, но серые сумерки еще медлили. Библиотечные фонари, зажженные всего полчаса назад, расплывались в них золотыми лужицами.
Двадцать первое сентября. Колдуны и колдуньи всего мира сейчас празднуют канун осеннего равноденствия, встречая Мейбон и грядущую зимнюю тьму, но оксфордским придется обойтись без меня. Мне в самом деле предстояло выступить с ключевым докладом на одной важной конференции в будущем месяце, а я еще его толком не продумала, и потому начала беспокоиться.
При мысли о пирующих где-то колдунах у меня заурчало в желудке. Я сидела в библиотеке с утра, с половины десятого, и только раз прервалась на обед.
Шон сегодня не работал, книги выдавала какая-то новенькая. Когда я заказала особенно ветхую единицу хранения, она стала предлагать взамен микрофильм. Заведующий читальным залом, мистер Джонсон, услышав это, счел нужным вмешаться.
– Извините, доктор Бишоп, – торопливо заговорил он, поправляя очки в тяжелой темной оправе, – если вам нужен этот манускрипт, мы будем счастливы его предоставить.
Требуемое он доставил мне лично, продолжая извиняться: «Новые сотрудники, вы же понимаете…» Польщенная его отношением к моей ученой персоне, я весь день провела за чтением.
Только вечером я сняла кольца-грузики с верхних углов книги и осторожно закрыла ее, довольная, что хорошо поработала. Весь уик-энд после столкновения с заколдованным фолиантом я занималась обычными повседневными делами и алхимии не касалась. Заполнила финансовые документы, заплатила по счетам, написала рекомендательные письма, даже рецензию на книгу наконец добила. Перемежалось это еще более обыденными хлопотами – стиркой, многочисленными чашками чая и попытками воплотить в жизнь рецепты из кулинарных программ Би-би-си.
Но скоро я узнала, что петарды не просто пускают яркие звезды – они непредсказуемы и могут напугать.
Однажды вечером, когда отец читал лекцию, мать решила почистить серебро и вдруг загляделась на стоявшую на столе чашу с водой. Над чашей заклубился туман, из которого выходили крошечные призрачные фигурки. Они росли, и вскоре комната заполнилась диковинными существами. Они взбирались по занавескам, цеплялись к потолку. Сначала я смотрела на них с восторгом, раскрыв рот, но потом позвала на помощь маму, а она не могла оторваться от чаши. В конце концов одно создание, получеловек-полузверь, подобралось совсем близко и ущипнуло меня за руку – лишь тогда мать вышла из транса. Красные искры, которые посыпались из нее, разогнали призраков. Отец, вернувшись, сразу почувствовал в доме запах паленых перьев и забеспокоился. Мы с мамой сидели обнявшись в постели. Мать при виде папы залилась покаянными слезами. С тех пор наша столовая всегда внушала мне страх.
А когда мне было семь лет, родители уехали в Африку и там погибли, после этого я вообще никогда больше не чувствовала себя в безопасности.
Я помотала головой и вновь сосредоточилась на стоящей передо мной дилемме. Магическая рукопись лежала на столе в круге света от лампы и взывала к чему-то темному, запрятанному в моей душе. Я опять дотронулась до гладкого кожаного переплета, и мне снова кольнуло пальцы. Когда-то, просматривая бумаги в кабинете отца, я уже испытала нечто подобное.
Решительно отвернувшись от загадочного тома, я занялась обычным делом – стала искать список алхимических текстов, подготовленный мной в Нью-Хейвене. Он нашелся на столе в куче черновиков, библиотечных бланков и заявок, карандашей, ручек и прочего. Список был составлен тщательно, манускрипты рассортированы по коллекциям, против каждого значился шифр, присвоенный бодлианским библиотекарем. Я приехала в Оксфорд несколько недель назад и с тех пор скрупулезно работала с этим списком. «Антропология, или Краткое описание двух начал человека: анатомического и психического», – говорилось в аннотации к «Ашмолу-782». Содержание, как и в большинстве изучаемых мною работ, было почти невозможно определить по заглавию, но я поняла бы, что это за книга, даже не открывая ее. Тетя Сара всегда проверяла свою почту на ощупь. Если в конверте лежал нежелательный счет, она попросту не вскрывала письмо и притворялась потом, что о задолженности за электричество впервые слышит.
Золотые циферки на корешке подмигнули мне.
Я села и призадумалась, как же быть. Открыть книгу, как будто я самый обычный историк? Или оставить ее и уйти?
Вот повеселилась бы Сара, увидев меня сейчас. Она всегда говорила, что мои попытки держаться подальше от магии ни к чему не приведут, но после смерти родителей я совсем не пользовалась волшебством. Все колдуны и колдуньи, явившиеся на поминки, искали во мне черты Бишопов и Прокторов, гладили по голове и предрекали, что очень скоро я займу место матери в местном ковене. Некоторые шептались о том, что моим родителям не следовало жениться.
«Слишком большая сила, – тихонько говорили они, думая, что я не слышу. – Они привлекли бы к себе внимание, даже если бы не занимались древними культами».
Этого мне хватило, чтобы обвинить в смерти родителей сверхъестественные способности. Я решила попробовать жить по-другому и, повернувшись спиной ко всему магическому, занялась тем же, чем занимались все обычные девочки моего возраста, – ездила верхом, встречалась с мальчиками, читала романтические книжки. Таким образом я надеялась затеряться среди простых смертных. В переходном возрасте я страдала от депрессии и тревоги, но обычный человеческий доктор заверил тетю, что это вполне нормально.
Сара ничего ему не рассказала о голосах, о моей привычке брать телефонную трубку за минуту до звонка, о том, как она в полнолуние ограждает чарами все окна и двери, чтобы я во сне не ушла в лес. Не рассказала, что стулья в доме укладываются в пирамиду, когда я злюсь, и падают на пол, когда злость проходит.
Когда мне стукнуло тринадцать, тетя стала учить меня азам колдовской науки, чтобы отвести в это русло хотя бы часть моей силы. Бесконтактное зажигание свечек, проверенные временем зелья от прыщей – обычный начальный курс колдуньи-подростка. Но даже самые простые заклинания мне не давались, зелья выкипали, а выполнять тетины задания, чтобы выяснить, перешел ли ко мне материнский дар ясновидения, я упорно отказывалась.
Когда гормональная перестройка завершилась, голоса, спонтанные возгорания и прочие явления тоже начали проходить. Но я все так же отказывалась приобщаться к семейному бизнесу. Тетя побаивалась жить в одном доме с необученной колдуньей и потому испытала некоторое облегчение, когда я отправилась в колледж в Мэн. Типичная история взросления, если не считать колдовской ее части.
Из Мэдисона мне удалось выбраться благодаря своим интеллектуальным способностям – я всегда опережала ровесников, начала разговаривать и выучилась читать раньше, чем обычные дети, с ходу запоминала учебники благодаря феноменальной фотографической памяти и выдавала на контрольных нужные результаты. Обнаружив, что в школе вполне можно обойтись и без магического наследия, я проскочила за год пару последних классов и поступила в колледж в шестнадцать лет.
Поначалу я попробовала себя на театральном факультете. Меня увлекали костюмы и зрелищность, поражало, как пьесы помогают перенестись в другое время и место. Профессора сразу же начали ставить меня в пример как прекрасную актрису, которой игра позволяет преобразиться в совершенно другую личность. Первые намеки на то, что этим я обязана не только актерскому дару, проявились в роли Офелии. Как только я ее получила, волосы у меня немедленно отросли до пояса. Я часами просиживала у местного озера, завороженная сверкающей гладью, а отросшие косы ниспадали до самой воды. Мальчик, игравший Гамлета, поддался иллюзии. У нас случился страстный, хотя и мимолетный роман. Я потихоньку сходила с ума, заражая весь актерский состав.
Премьера стала событием, это да, но каждая моя новая роль была сопряжена с какой-то проблемой. На втором курсе, когда мне дали Аннабеллу в пьесе Джона Форда[7] «Жаль, что она блудница», положение сделалось совсем уж невыносимым. Как и за героиней Форда, за мной повсюду бегали ухажеры (и не только люди). Наконец занавес опустился в последний раз, но поклонники никуда не делись, и стало предельно ясно, что свои силы контролировать я никак не могу. Я не знала и не желала знать, сколько в моей игре от магии, – сделала короткую стрижку, а многослойные топы и широкие юбки сменила на униформу серьезной и честолюбивой студентки-юристки: черные водолазки, защитного цвета брюки, туфли на низком каблуке. Избыток энергии я вымещала в спорте.
После театрального отделения я стала искать серьезную специальность, которая никакого отношения не имела бы к магии. Для математики мне недоставало точности и терпения, на биологии я ни один опыт не довела до конца и постоянно проваливала контрольные.
В конце второго курса канцелярия потребовала, чтобы я наконец выбрала что-нибудь, если не хочу проучиться пять лет вместо четырех, – и тут благодаря летней английской программе мне подвернулась возможность уйти еще дальше от всего бишоповского. Я влюбилась в Оксфорд, в утренний свет его тихих улиц. Курс истории включал в себя жизнеописания королей с королевами, и если у меня в голове и звучали голоса, то принадлежали они героям книг, написанных в шестнадцатом-семнадцатом веках. Это вполне можно было приписать величию английской литературы. А лучше всего было то, что никто здесь меня не знал и никакие колдуны, если они даже присутствовали тем летом в городе, ко мне не приставали. Вернувшись домой, я выбрала историю своей специальностью, прошла все полагающиеся курсы в рекордное время и в двадцать лет окончила колледж с отличием.
Взявшись писать докторскую, я изо всех возможных вариантов предпочла Оксфорд. Я занималась историей науки, и темой моих исследований стал период, когда наука начала вытеснять магию, а законы Ньютона – астрологию вкупе с охотой на ведьм. Поиск рационального начала в природе и отказ от сверхъестественного, характерные для того времени, отражали мою внутреннюю борьбу. Стена, воздвигнутая мной между собственными разумом и наследственностью, стала еще прочнее.
Тетя Сара фыркнула, услышав, что предметом моей диссертации будут химики семнадцатого столетия. Ее ярко-рыжие волосы хорошо сочетались с огненным нравом и острым язычком. Будучи колдуньей прямой и здравомыслящей, она немедленно завладевала всеобщим вниманием, стоило ей войти в комнату. Мэдисонское общество призывало ее на помощь в случае больших и малых городских бед. Наши с ней отношения сильно улучшились, поскольку теперь она уже не потчевала меня ежедневными наблюдениями по части слабости и непостоянства людской натуры.
Впрочем, хоть нас и разделяли сотни миль, тетя по-прежнему считала мои попытки отречься от магии смехотворными и каждый раз непременно мне об этом сообщала.
«Эта наука в свое время называлась у нас алхимией, и магии в ней было хоть отбавляй».
«Неправда, – горячо возражала я (в своих исследованиях я как раз пыталась доказать, как тесно алхимия была связана с наукой). – Сила алхимии в том, что развивался экспериментальный подход, а не в поисках волшебного эликсира, превращающего свинец в золото и делающего человека бессмертным».
«Как скажешь, но ты, желая сойти за человека, выбрала странный путь», – отвечала Сара с сомнением в голосе.
Получив степень, я стала активно бороться за место в Йеле (единственный университет в Америке более английский, чем сама Англия). Меня предупреждали, что успеха я вряд ли добьюсь, но я накатала две книжки, наполучала премий, заработала гранты и, вопреки всем предостережениям, пробилась-таки, куда мечтала.
Что еще важнее, теперь я сама распоряжалась своей жизнью, и ни один человек на факультете, даже специалисты по американской истории, не связывали моей фамилии с первой женщиной, казненной за колдовство в Сейлеме в 1692 году. Защищая заработанную тяжким трудом независимость, я с корнем вырвала магию из своей жизни. Без исключений, конечно, не обходилось: пришлось, например, воспользоваться одним из Сариных заклинаний, когда стиральная машина чуть не затопила мою квартирку на Вустер-сквер. Все мы не без греха.
Вспомнив об этой своей промашке, я затаила дыхание, взяла рукопись обеими руками и положила ее на наклонную подставку, предназначенную для работы с редкими книгами. Решение было принято: я отнесусь к рукописи «Ашмол-782» как серьезный ученый. Опишу ее содержание, не обращая внимания на жжение в пальцах и странный запах. А после этого со всей профессиональной объективностью рассмотрю вопрос, стоит заниматься этой книгой далее или нет. Но когда я расстегивала медные застежки на переплете, пальцы все-таки дрожали.
Книга тихонько вздохнула.
Я быстро оглянулась через плечо. В зале по-прежнему было пусто и тихо, только тикали часы в углу.
Я открыла новый файл в ноутбуке, решив не упоминать там о таинственном вздохе. Знакомое действие, совершаемое в сотый, если не в тысячный раз, успокаивало не меньше, чем галочки в списке. Я напечатала номер, заглавие, заглавие из каталога, подробно описала размер и фактуру переплета.
Оставалось только открыть фолиант.
Переплет, несмотря на откинутые застежки, не желал открываться, словно его приклеили. Тихо выругавшись, я приложила к нему ладонь, чтобы манускрипт мог со мной познакомиться. Класть руку на книгу – еще не магия. После привычного покалывания (так обычно бывает, когда на тебя смотрит колдун или колдунья) фолиант будто бы расслабился и раскрылся легко.
Первый лист был чистым. На втором, пергаментном, рукой Ашмола было проставлено: «Антропология, или Краткое описание двух начал человека». Эти ровные округлые буквы были знакомы мне так же хорошо, как собственный почерк. «Анатомического и психического» добавили позже карандашом. Этот почерк я тоже знала, но не могла вспомнить, чей он. Можно было бы потрогать надпись и что-нибудь разузнать с помощью прикосновения, но это значило бы нарушить библиотечные правила, да и как задокументируешь добытую таким путем информацию? Я внесла в компьютер «чернила и карандаш, разный почерк», написала о предполагаемом возрасте обеих надписей.
Эта пергаментная страница, необычайно тяжелая, как раз и была источником волновавшего меня запаха. От нее пахло не просто древностью, но чем-то мускусным, затхлым. Следующие три страницы, как я сразу заметила, были аккуратно вырезаны.
Ну, тут, по крайней мере, можно без проблем все задокументировать. «Не менее трех листов удалено с помощью линейки или бритвы», – набила я и заглянула под корешок, но не сумела определить, не вырвано ли из книги что-нибудь еще. Когда я наклонилась над пергаментом, то особенно остро почувствовала силу и странный аромат, они очень отвлекали.
Сразу после вырезанных страниц шла иллюстрация – младенец женского пола в стеклянном сосуде. В одной ручонке у девочки серебряная роза, в другой золотая, на ногах крылышки, на длинные черные волосы падали дождем красные капли. Сделанная чернилами подпись объясняла, что это философское дитя – аллегорическое изображение важнейшей стадии в создании философского камня, приносящего владельцу здоровье, богатство и мудрость и прочие блага.
Яркие краски на удивление хорошо сохранились (художники тех времен подмешивали в краски толченые камни, в том числе драгоценные), а рисунок делал подлинный мастер. Пришлось буквально взять себя в руки, чтобы эти самые руки не тянулись к манускрипту.
В деталях художник, несмотря на весь свой талант, явно ошибся. Горло сосуда должно быть направлено вверх, а не вниз, самого же ребенка полагалось рисовать наполовину черным, наполовину белым в знак того, что это гермафродит. Философское дитя изображали с мужскими гениталиями и женской грудью или, на худой конец, с двумя головами.
По алхимическим иллюстрациям, аллегорическим и всегда крайне неоднозначным, я пыталась понять, систематизировали ли алхимики свои наблюдения в те дни, когда периодической таблицы элементов еще не существовало. Луна, к примеру, почти всегда представляла серебро, солнце – золото. Химическое соединение того и другого изображалось как брачный союз. Позднее картинки уступили место словам, а слова, в свою очередь, химическим формулам.
Эта конкретная книга вызывала сомнения в том, что алхимиками руководила хоть какая-то логика. В каждой иллюстрации содержалось не меньше одной серьезной ошибки, а подписей никаких и вовсе не было.
Я искала хоть что-нибудь знакомое, и вдруг в тусклом свете на одной странице проступили следы букв. Я повернула лампу, сфокусировав свет.
Ничего не видно.
С величайшей осторожностью я перевернула страницу и увидела слова, сотни слов, которые, мерцая, скользили по листу. Различить их можно было только при хорошем освещении и правильном ракурсе.
Вот так так!
Выходит, мой «Ашмол-782» – палимпсест, рукопись внутри рукописи. Когда-то писцы за недостатком пергамента тщательно смывали старые книги и записывали на чистых страницах новый текст. Со временем стертые записи проявлялись, словно призраки, разглядеть их под чернильными пятнами можно было с помощью ультрафиолетовых лучей.
Эту рукопись, однако, никакой ультрафиолет не взял бы: ее не смыли, а спрятали каким-то магическим способом. Но кому могло понадобиться заколдовывать алхимический текст? Туманные намеки и красивые причудливые иллюстрации ведь и без того очень трудно расшифровать даже специалистам.
Отвлекшись от мельтешащих нечитабельных букв, я записала в компьютер: «Сплошные загадки. Заголовки пятнадцатого – семнадцатого веков, изображения большей частью пятнадцатого (источники, возможно, и старше?). Бумажные и пергаментные листы перемешаны. Чернила черные и цветные, последние необычайно высокого качества. Иллюстрации хорошо выполнены, но многие детали неверны или отсутствуют вовсе. Они изображают создание философского камня и алхимические концепции: сотворение, смерть, воскрешение и трансмутацию. Неточная копия более раннего манускрипта? Аномалия на аномалии».
Мои пальцы застыли на клавишах.
Если новая информация расходится с уже имеющимися данными, ученые либо отбрасывают это новое, угрожающее взлелеянным ими теориям, либо обращают на загадку все свое внимание. Я, скорее всего, выбрала бы второй вариант, но магическая природа книги склоняла к первому. А еще ученые в непонятных случаях тянут время.
«К этой книге, возможно, придется вернуться еще раз», – допечатала я, обуреваемая противоречивыми чувствами, и, затаив дыхание, осторожно закрыла том. Магические потоки по-прежнему пронизывали книгу, особенно возле застежек.
Ну, хоть закрыла без проблем, уже хорошо. Я сидела, уставившись на манускрипт. Так и тянуло погладить коричневый кожаный переплет, но я удержалась, как раньше удерживалась от прикосновения к иллюстрациям. Нельзя претендовать на большее, чем то, что может узнать из этой книги обычный историк.
Тетя Сара всегда говорила, что магия – это дар. Если так, то дар этот достался мне совсем не за так: он связывал меня со всеми прежними колдунами Бишопами. За то, чтобы вступить в наследственные права и овладеть сокровенным волшебным ремеслом, заклинаниями и чарами, нужно заплатить определенную цену. Раскрыв «Ашмол-782», я разрушила стену между мной-колдуньей и мной-ученым, но теперь снова ее воздвигла и твердо намеревалась остаться по ту – немагическую ее сторону.
Я закрыла компьютер, собрала бумаги, уложила книги в стопку, поместив «Ашмол-782» в самый низ. Джиллиан, к счастью, на месте не было, хотя ее стол остался неубранным – решила, вероятно, поработать допоздна и вышла на чашку кофе.
– Закончила уже? – спросил Шон.
– Не совсем. Три верхние хотела бы оставить на понедельник.
– А четвертую?
– С ней все, – выпалила я, подвигая к нему стопку книг. – Можешь отправлять обратно в хранилище.
Шон положил книгу сверху на весь прочий возврат, проводил меня к лестнице, попрощался и скрылся в служебной комнатке. Включился конвейер, уносящий загадочный том в недра библиотеки.
Я чуть было не остановила Шона, но в последний момент удержалась.
У самых дверей воздух сгустился, как будто библиотека не хотела меня отпускать. На мгновение все вокруг вспыхнуло, словно обрез колдовской книги у Шона на столе. Меня пробрала невольная дрожь, волоски на руках поднялись дыбом. Здесь только что произошло какое-то волшебство.
Я повернулась было опять к читальному залу герцога Хамфри, но устояла и решительно вышла вон, сказав себе: пустяки.
Уверена? – шепнул голос, на который я столько времени старательно не обращала внимания.
Глава 2
Оксфордские колокола прозвонили семь раз. В эту пору года темнело быстрее, чем летом, но серые сумерки еще медлили. Библиотечные фонари, зажженные всего полчаса назад, расплывались в них золотыми лужицами.
Двадцать первое сентября. Колдуны и колдуньи всего мира сейчас празднуют канун осеннего равноденствия, встречая Мейбон и грядущую зимнюю тьму, но оксфордским придется обойтись без меня. Мне в самом деле предстояло выступить с ключевым докладом на одной важной конференции в будущем месяце, а я еще его толком не продумала, и потому начала беспокоиться.
При мысли о пирующих где-то колдунах у меня заурчало в желудке. Я сидела в библиотеке с утра, с половины десятого, и только раз прервалась на обед.
Шон сегодня не работал, книги выдавала какая-то новенькая. Когда я заказала особенно ветхую единицу хранения, она стала предлагать взамен микрофильм. Заведующий читальным залом, мистер Джонсон, услышав это, счел нужным вмешаться.
– Извините, доктор Бишоп, – торопливо заговорил он, поправляя очки в тяжелой темной оправе, – если вам нужен этот манускрипт, мы будем счастливы его предоставить.
Требуемое он доставил мне лично, продолжая извиняться: «Новые сотрудники, вы же понимаете…» Польщенная его отношением к моей ученой персоне, я весь день провела за чтением.
Только вечером я сняла кольца-грузики с верхних углов книги и осторожно закрыла ее, довольная, что хорошо поработала. Весь уик-энд после столкновения с заколдованным фолиантом я занималась обычными повседневными делами и алхимии не касалась. Заполнила финансовые документы, заплатила по счетам, написала рекомендательные письма, даже рецензию на книгу наконец добила. Перемежалось это еще более обыденными хлопотами – стиркой, многочисленными чашками чая и попытками воплотить в жизнь рецепты из кулинарных программ Би-би-си.