– Ну что ж, ты теперь большой босс, присылай, кого не жалко.

– Мне, Пална, никого не жалко, ты же знаешь мою людоедскую жестокость. А вот себя, любимого, жалко очень. Задницу мою несчастную начальство в клочья рвет, а душу бессмертную теща и жена распиливают на мелкие пазлы. Так что я весь твой хоть сейчас, хоть рано утром, но чтобы к завтрашнему сходняку у меня уже что-нибудь было.

– В семь утра тебе нормально?

Она готова была услышать в трубке либо исполненный ужаса писк, либо тяжкий недовольный вздох, но Сергей, против всех ожиданий, радостно согласился.

– Супер! В семь ноль-ноль я у твоего подъезда! А сама-то встанешь? Ты ж теперь вольная пташка, спи – хоть обоспись.

Настя рассмеялась:

– Встану. У меня теперь халтурка по утрам.

Она немного опасалась, что хозяева лабрадора Бруно не согласятся сразу отпустить ее одну, без контроля, и приготовилась к убедительному сопротивлению, потому что не собиралась вести в присутствии посторонних людей даже самое поверхностное обсуждение обстоятельств уголовного дела, но все получилось легко и бескровно. Бруно ей безропотно отдали, снабдив вдобавок мешочком с хрустящими палочками для поощрения и пристегивающейся к рулетке специальной сумочкой с пакетами для соблюдения чистоты улиц и газонов.

Зарубин медленно прохаживался вдоль дома. Ссутулившийся, съежившийся, он показался Насте внезапно постаревшим и ужасно несчастным. «На себя посмотри, – мелькнула сердитая мысль. – Тоже мне, молодуха нашлась». Сергей, погруженный в собственные мысли, не сразу заметил ее. Носогубные складки стали глубже, резче, уголки губ, всегда готовых растянуться в дурашливой ухмылке, опущены, и весь он какой-то потухший, убитый. Но уже через пару секунд, стоило ему увидеть Настю, Зарубин превратился в прежнего Сережку, веселого, остроумного, неунывающего оптимиста.

– Ох, ни фига ж себе халтурка у тебя нынче! – уважительно присвистнул он, оглядывая мощного Бруно. – И почем платят за такую радость?

– Нипочем, бесплатно, по-соседски. Люди на две недели в отпуск едут, отчего не помочь?

Они медленно пошли по «собачьему» маршруту, и Настя начала рассказывать все, что помнила о Светлане Валентиновне Стекловой. О том, как жестко та руководила кафедрой, как никому ничего не прощала, ни на что не закрывала глаза. О том, как резко и нелицеприятно зачастую высказывалась о научных работах и совсем молодых ученых, и маститых специалистов, нимало не заботясь о деликатности и тактичности. О том, как много людей ее ненавидело и еще больше – боялось.

И о том, как любили Светлану Валентиновну те, кто предлагал что-то новое или необычное и не находил понимания и поддержки нигде, кроме кафедры Стекловой.

– Если она замечала у кого-то нестандартный подход, нетрадиционный взгляд на какую-то проблему, то немедленно брала человека под крыло, опекала, защищала, помогала, причем совершенно независимо от того, разделяла она его позицию или нет. Я сама слышала, как она говорила: «Неважно, правильно это или нет, важно, что так еще никто не делал, не думал, с такой стороны не рассматривал, такую гипотезу не выдвигал, такое исследование не предлагал. А если мы под таким углом не смотрели на данную проблему, то не можем заранее быть уверены, что это неправильно. Пусть человек трудится, а правильно это или нет – увидим, когда работа будет выполнена. Если исследование не провести, то мы ничего нового и не узнаем. И что же это будет за наука, если в ней не появляются новые знания?» Косности боялась как огня, а от слов «так принято», «так было всегда» или «такова традиция» ее буквально судороги скручивали. Если в двух словах, то девизом Стекловой было «Не стоять на месте даже под угрозой смерти». В общем, никакого застоя в идеях и подходах она не переносила. Только вперед! На кандидатских экзаменах никогда не ставила «отлично» тем, кто все знал и правильно отвечал по учебникам и монографиям, всегда настаивала на снижении до оценки «хорошо», потому что считала, что вызубрить уже написанное – это уровень хорошего студента, но не будущего ученого, кандидата наук. Зато если соискатель отвечал только на один вопрос из трех, но в этом единственном вопросе демонстрировал оригинальность и самостоятельность мышления, Светлана спорила с членами экзаменационной комиссии до хрипоты, чтобы ему поставили минимально проходной балл. Передаю дословно: «Если вы не пустите этого человека в науку, наука вам жестоко отомстит!» Тоже своими ушами слышала.

Зарубин слушал ее внимательно, сосредоточенно, даже обычных своих шутливых комментариев не отпускал.

– Лидерские качества у нее были? – спросил он.

– Безусловно.

– А харизма?

– Харизма – вещь неопределенная, ее не пощупаешь, – задумчиво ответила Настя. – Но насколько я понимаю, харизма у Стекловой была. Такая, знаешь, отрицательная.

– Это как же?

– Ну… Мне трудно точно сформулировать, но притягательность Светланы коренилась не в обаянии, как у многих, и не в том, что она вызывала доверие к себе, а в ее силе, непреклонности, злости, готовности биться до конца. Обаяния у нее как раз не было совсем, ни капельки, она была холодной и грубоватой. Но когда ты в научном мире новичок и нигде не встречаешь понимания, то пойдешь под крыло не к мягкому и обаятельному, а к тому, кто сможет и поддержать, и защитить. Не к нянюшке пойдешь, а к бойцу, к воину.

– И что, все без исключения делают выбор в пользу воина?

– Что ты, нет, конечно, – рассмеялась Настя. – Подавляющее большинство выбирает как раз нянюшек, добреньких и мягоньких, которые и скажут, как надо сделать, и договорятся, с кем надо, а то и напишут за тебя параграф-другой, и отредактируют твой бессвязный текст. Все это небезвозмездно, само собой. Дипломник получает диплом, аспирант или соискатель – ученую степень, руководитель – еще одного ученика, защитившегося под его умелым и чутким руководством, вот только для бедной науки с этого никакого профита. Стеклова отбирала тщательно, соглашалась руководить только теми, у кого были оригинальные идеи. Насколько мне известно, даже использовала административный ресурс и не брезговала интригами, чтобы заполучить себе в аспиранты или соискатели того, кто демонстрирует своеобразие мышления.

– Как же ей это сходило с рук? Почему ей позволяли?

– А ты попробуй не позволь, – усмехнулась Настя. – Попробуешь – и завтра рискуешь получить такие отзывы на свою работу, что повеситься впору. Потому что если сама Стеклова напишет отрицательную рецензию или бросит черный шар на защите, то твоей научной репутации конец, причем необратимый. Стеклова – это имя в криминологии, это статус такой силы и мощи, что с ним мало кто возьмется тягаться. Дважды доктор наук, автор множества монографий, все наше поколение юристов училось по ее учебникам, и ты, Сереженька, между прочим, тоже. Те, кто писал и защищал диссертации под ее руководством, сейчас возглавляют кафедры, факультеты и вузы, а также разные влиятельные комитеты и комиссии. Кто же осмелится с ней ссориться? Боялись, ненавидели, но пригибали головы и терпели.

– Короче, Пална, ты мне скажи: могла Стеклова быть тем самым Учителем с большой буквы? Могла она сколотить группу и внедрить в головы всякие идеи?

Настя задумалась и не заметила, что навстречу им двигалась женщина с бультерьером, одним из тех, которых, как ее предупреждали, нужно остерегаться. Если этот злобный пес гулял с мужчиной, то ничего, хозяин строго держал своего питомца на коротком поводке, а вот женщина собакой совсем не управляла. То ли не умела, то ли не хотела, не считала нужным, во всяком случае, либо отпускала рулетку на полную длину, либо вообще отстегивала ее от ошейника и увлеченно болтала по телефону, давая собаке полную свободу. Бультерьер рванул к Бруно, Бруно – в сторону, причем с такой резкостью и силой, что Настя не удержалась на ногах, потеряла равновесие и рухнула на скользкий тротуар: накануне, как водится, щедро рассыпали реагент, легкий снежок превратился в грязную воду, а ночной морозец сделал из этой воды лед. Бультерьер презрительно фыркнул в сторону поджавшего хвост лабрадора, пару раз хрипло гавкнул и неторопливой трусцой направился к своей хозяйке, так и не оторвавшейся от телефонного разговора.

Стукнулась Настя довольно ощутимо. Зарубин помог ей подняться, что оказалось делом непростым, поскольку следовало еще и рулетку в руке удержать, иначе перепуганный насмерть Бруно мог умчаться невесть куда. Пока Настя осторожно разгибала спину и пыталась на ощупь определить урон, нанесенный коленям, Сергей подошел к хозяйке бультерьера. О чем они говорили, слышно не было, но, судя по позам и жестам, разговор состоял отнюдь не из комплиментов и благодарностей. Женщина развернулась и потащила своего неуправляемого любимца в обратную сторону, а Зарубин вернулся к Насте.

– Она больше так не будет, – спокойно заявил он.

– Надеюсь, – вздохнула Настя.

– Сильно ушиблась?

– Нормально, не в первый раз, до свадьбы заживет. – Она поморщилась, сделала поводок покороче. – Сама виновата, элементарную физику забыла. На длинном поводке у крупной собаки есть возможность набрать скорость, а скорость умножаем на массу и видим результат. Был бы поводок коротким – я бы не упала, Бруно просто не успел бы разогнаться. Так на чем мы остановились?

– Я спрашиваю: годится твоя Стеклова на роль того Учителя?

– Кто ж знает? Наверное, да, вполне годится. Но вопрос-то в другом.

– В чем?

– Могли ли ее ученики разделять такие деструктивные идеи. Нет, я не так сказала…

– Ладно, скажи иначе, – великодушно разрешил Зарубин.


– Светлана была человеком движения вперед, понимаешь? Для нее важно было все новое, такое, чего раньше не было, а вот она придумала, или кто-то придумал, а она помогла создать. Сформулировать, проверить, доказать, внедрить в научную базу, сделать еще один шаг на пути к пониманию и к более эффективной деятельности. Стеклова – созидатель, а не разрушитель, она смотрит вперед, а не назад. Мне как-то слабо верится, что она могла стать одержимой идеями самосуда. Не вяжется.

– Допустим. А ее ученики? Стеклова их опекала, во всем помогала, они ее обожали и боготворили и после ее смерти вполне могли, так сказать, в честь упокоившейся… Ну могли же?

– Могли. Лет десять назад я бы насмерть стояла на том, что нет, не могли. И два часа дотошно объясняла бы тебе, почему не могли. Но теперь ничего не возьмусь утверждать, потому что знаю: люди до такой степени разнообразны и непредсказуемы, что могут совершать все что угодно.

– Пална…

Голос Зарубина звучал жалобно и уныло.

– Да поняла я, поняла. Сделаю, что смогу.

– Когда? – тут же оживился он.

– Не наглей, а? Дай хоть пару дней.

– Это долго. Давай быстрее, ладно? А я подсоблю, как сумею. Может, уже часика через два-три будут результаты, так я сразу тебе звякну, договорились?

Настя задумчиво смотрела на Бруно, который деловито крутился на одном месте, собираясь справить важную нужду.

– Тебе отказать может только самоубийца, Сержик. Если ты совершенно незнакомую тетку смог за две минуты перевоспитать, то представляю, что ты со мной сделаешь, если я откажусь с тобой договариваться.

– Вот и не отказывайся. Пусть в моей беспросветной жизни будет хоть что-то позитивное.

Она оторвала от рулона пакетик, собрала в него отходы собачьей жизнедеятельности и огляделась в поисках ближайшей урны. И почему эти урны всегда оказываются так далеко, когда они нужны?

– Давай я сбегаю, – предложил Зарубин. – Типа я подлизываюсь.

Настя протянула ему увесистый неприятно теплый пакетик и смотрела на бывшего коллегу, быстро идущего к пешеходному переходу, затем на противоположную сторону, затем назад. И снова Сергей показался ей маленьким усталым старичком.

– Что тянет, Сержик? – участливо спросила она, когда Зарубин вновь зашагал рядом с ней. – Не убийства же эти, правда?

– Да как сказать… Вроде и не убийства, а вроде и они, – неопределенно ответил тот. – Возня вокруг них поднялась нехорошая.

– Конфликт интересов?

– Ну да. Одни хотят всех заткнуть за пояс, другие хотят просто всех заткнуть, третьи хотят свою выгоду на этом поиметь. А Большому надо соответствовать. И все это моими руками.

– Ясно.

Господи, как же хорошо, что она, Анастасия Каменская, вышла в отставку! И как хорошо, что можно больше не участвовать в этих игрищах.

И вообще, все хорошо. Все очень хорошо!





Из тетради Игоря Выходцева




Я помнил его фамилию: Долгих.

И снова поехал в свою ведомственную поликлинику. Попросил девушку в регистратуре записать меня на прием к доктору Долгих. Она посмотрела сперва в мое удостоверение, потом изучила пропуск в поликлинику и удивленно протянула:

– Долгих не ваш терапевт, ваш – Новицкий.

– Но мне нужно попасть именно к Долгих! – настаивал я. – Я же был у него в прошлом году.

Я хотел посмотреть ему в глаза и сказать все, что думаю. О нем лично и о его огромном вкладе в дело разрушения моей жизни.

Девушка покачала головой:

– Юрий Леонидович здесь больше не работает. Вас записывать к Новицкому?

– Записывайте.

Она посмотрела что-то в компьютере и вдруг улыбнулась:

– Сегодня есть время, через полчаса. Записывать вас? Подождете? Или хотите на другой день?

– Сегодня, – решительно ответил я.