— Извините, — я отступила на пару шагов, смущённая тем, что потревожила чужую беседу.
По себе знала, что это бывает крайне неприятно. Тревога и глупый страх сменились свинцовой усталостью, и я теперь уже осознанно привалилась к высоким каменным перилам. Чего я испугалась? Юна Горст, что смеётся в лицо опасности, что видела икша и кровавую магию, струсила, заметив прыгающий огонёк в ночи?
— Мы как раз обсуждали новую книгу, — деловито сообщил библиотекарь. — Пришёл целый ящик крепких переплётов! Ты непременно должна её прочесть, Юна!
— Меня теперь больше интересует историческая литература, — настороженно огляделась я, раздумывая, уместно ли тут оставаться.
— Это разумно, — одобрил мой выбор магистр Риин. — Эти новые романы выходят каждый год. И все про любовь, как будто мир состоит исключительно из чувствительных дев.
Он глубоко затянулся, расслабившись. Я порадовалась, что моё присутствие больше не беспокоило ментального мага — Флейн Риин почти развалился на парапете и уткнулся в одну точку, задумчиво подпирая подбородок.
— А мне нравятся истории про любовь, — Голомяс уставился туда, где скрылась Красная Луна. — Должно быть, я уже достаточно стар, чтобы воспринимать их со всей серьёзностью и удовольствием.
Я тоже развернулась в сторону его взгляда. От новогоднего светила остался только светящийся край, выглядывающий из-за кромки гор. Кажется, я ещё успевала почтить память Чахи, хоть свечи у меня больше и не было. Я вспомнила кровавую ведьму, великую волшебницу, что обожала и творила истории про любовь.
— Так и что это за новая книга? — безразлично спросил магистр Риин, снова затягиваясь.
Табак в трубке разгорелся ярко, потянуло слащавым дымком жжёного сена. От этого запаха захотелось спать, и я едва сдержала зевок.
— Называется «М и М», — торжественно представил Голомяс.
— Странное название, — озвучил мои мысли магистр ментальной магии.
— Согласен, — Голомяс поправил остатки волос на затылке. — Но написана отлично. Только послушайте: «Бойтесь своих желаний, ибо они имеют свойство сбываться». Превосходно. Роскошно!
— Похоже на простую истину, — лениво и равнодушно заключил магистр Риин.
— А опыт — это и есть бесконечное подтверждение простых истин, мой друг, — непозволительно бодро отозвался чудаковатый библиотекарь. — Когда открываешь для себя очередную, хочется кричать: «Что ж вы, люди! Бойтесь своих желаний, я серьёзно!» Но люди только посмеиваются и тактично кивают. Ровно до тех пор, пока не откроют это для себя лично.
— И им остаётся только присоединиться к общему хору познавших жизнь, — иронично хмыкнул магистр Риин, но сам себя прервал зевком.
— Не забывайтесь, молодой человек, — Голомяс забрал трубку. — Всё-таки я гожусь вам в прапрапрадеды.
Я попыталась примерно сосчитать, сколько пра-мне стоит добавить, чтобы правильно определить возраст кровавого мага по отношению к себе. Мозг категорически отказывался выполнять даже такую простую задачу. И я всё-таки зевнула, не удержавшись. Стрелки над Иверийской короной циферблата показали мне ранние утренние часы, и моя сонливость вступала в своё привычное право.
— Нет, в самом деле, — не сдавался магистр Риин. — Почему именно «М и М»? А не «Ма и Ма», к примеру?
Взгляд его рассеянно блуждал в сумерках, которые почти потеряли свой красноватый оттенок.
— Может, лучше «Ме и Ме»? — предложил Голомяс, выпуская колечки едкого дыма. — Ближе к нашей реальности!
— Концептуально, — с умным видом согласился магистр Риин.
Я обернулась, почувствовав взгляд. На мосту стоял ещё один человек, скрытый в сумеречном тумане. Но я сразу узнала его. Его бы я узнала из сотен и миллионов только по одному образу.
Губы сами собой разъехались в улыбке. Этого стоило ожидать: Джера наверняка привела сюда наша связь, но я всё равно порадовалась его появлению. Он пришёл за мной. Захотелось поблагодарить Красную Луну, но она уже полностью исчезла, не оставив за собой даже слабого света. В следующий раз мы увидимся только через год. И тогда я точно вознесу ей хвалу.
Я прямо сейчас могу подойти к своему ментору, прикоснуться к нему, вдохнуть его запах и даже обнять его. Может, моё желание не такое уж и несбыточное? Может, и для меня предназначен обрывок счастья на пути к собственной мечте? Может, когда-нибудь я тоже буду так же необходима ему, как он — мне?…
— Я, пожалуй, пойду, — тихо сообщила я увлечённым беседой и курением мужчинам.
Оба магистра повернули ко мне свои лысые головы, будто совсем забыли о моём присутствии.
— Юна! — почти вскрикнул Голомяс, подтверждая мои слова, и с таинственным видом изрёк: — Бойся своих желаний, Юна. Бойся, ибо они имеют свойство сбываться.
Я хмыкнула от бульварной глупости из девичьего романа, пожелала магистрам доброй ночи и радостно зашагала в сторону ментора чёрного паука.
Глава 2. Мраморный фасад Квертинда
Динь-динь. Бархатные бубенцы занавески покачивались, бились друг о друга, хотели мне рассказать короткую историю горячей страсти, что некогда случилась в этом транспорте. И я улыбнулась. Служебный дилижанс Претория слабо накренился, взбираясь на очередной мост.
За окном зашуршала серебристым плеском Лангсордье, разбилась в своём неистовстве в низеньком водопаде.
Ласковая осень в этом году очень рано озолотила белоснежный наряд столицы, затанцевала тёплым ветром у высоких витрин и на площадях. Свет с неба, едва тёплый, охристый, разлился по мрамору Лангсорда медовой патокой, словно солнце теперь сияло через стеклышко янтаря. И квертиндцы бродили вдоль улиц и проспектов неспешно, покачиваясь, наслаждаясь осенним началом нового года и красотой столицы.
— Жизнь Везулии Иверийской была очень короткой и печальной, увы, — Камлен Видящий, что сидел напротив, протянул руку и пригладил тёмную гладь вышивки, распятую в пяльцах. — Она не знавала ни доброты своего воинственного отца Галиофа, ни теплоты слишком рано почившей матери, ни даже любви мужа — властолюбивого иноземца Парта. Но больше всего молодая королева тяготилась своим даром к предсказаниям.
Мне уже доводилось смотреть глазами Везулии — первой истинной Иверийской королевы Квертинда, дочери Галиофа Завоевателя. Замкнутая, несчастная и болезненная девушка почти не выходила из Иверийского замка, окружённая охраной. Прорицания истощали её, мучили, губили, тянули из неё свет и радость. Она вышивала свои видения, вкладывала в каждую лоснящуюся гладь нити капельку магии Нарцины и щедро орошала слезами горя.
Вот и сейчас я держала в руках её последнюю работу — незаконченную. В угрюмых, серых цветах нитей двое кружились в вальсе. Мужчина в дорогих одеждах уверенно вёл в своих объятиях девушку, цвет глаз которой рассмотреть было невозможно: они были завязаны лентой. Это был странный отрешённый танец, но преисполненный какой-то болезненной, жестокой и преступной нежности. Пара красовалась на невесомом, почти прозрачном полотне, отчего казалось, что они парят в округлой раме.
Везулия жила в своих грёзах, и даже в самых тёмных видениях пыталась увидеть толику теплоты. Я понимала её — это были отчаянные попытки полюбить жизнь. Жаль, что ей этого так и не удалось.
— Мне всегда так больно видеть её, Великий Консул, — я слышала, как прошлое королевы зовёт меня в видение, накрывает своей вышитой печалью пеленой. — И в то же время так радостно за свою собственную судьбу. Ведь я, как и она, могла бы обезуметь и лишить себя жизни, если бы мне не повезло узнать Вас. Это ужасно стыдно.
— Не винись, — старик повёл пустыми белками глаз. — Не всем по силу выдержать дар. И ты выдерживаешь не только благодаря везению, но и своей собственной силе, Ванда.
Горжетка колола мою шею иголками пушистого меха. Такая же смешная, нелепая, как и я — уже мёртвая лиса, видавшая свою собственную смерть, но всё ещё способная рассказывать истории. Моя ладонь пригладила пушистый мех, пропуская его через пальцы. Нэнке рядом завозилась, закряхтела в своей дремоте, и я отвернулась к окну.
Лангсорд проносился мраморными шпилями, высокими белыми зданиями, фигурными перилами мостов и балконов, ажурными витринами в несколько этажей, — сжатый, как пружина. И в то же время громадный, бесконечный, от своего двуглавого шпиля с часами до заповедных рощ за окраинами. Город государственных тайн, великих правителей, гордость и сердце Квертинда. Монументальное творение Тибра Иверийского. Город трагической красоты. Его архитектурная торжественность — словно сцена для главных событий, что разворачиваются в королевстве вот уже двести лет, унося жизни и давая новое существование для творцов квертиндской истории.
До Претория оставалось ещё несколько проездов, и я откинулась на мягком сидении, утонула в прохладном бархате обивки, позволяя своей магии завладеть мною.
Голос, что звал меня с кусочка распятой холстины, стал осязаем, прыгнул на кончики моих пальцев, поднялся по косточкам. Я охотно подалась ему навстречу, принимая своё видение. И увидела Лангсорд другим — только растущим стройками на своих окраинах, поблёскивающим новым мрамором.
Я стою на балконе Иверийского замка и смотрю, как флажки натягиваются между шпилями, как развиваются стяги над башнями. Десять лет назад в столице объявили траур. После смерти Галиофа Иверийского траурные флажки успели поистрепаться и выгореть, но их не снимали до сих пор. Галиоф Иверийский был мне отцом, великим завоевателем, присоединившим Квертинду новые северные земли. Но я его почти не помню. И чувствую себя лишней на этих затянувшихся проводах усопшего, чужой в этой жизни, как будто я и не принцесса вовсе, а просто траурный флажок, корона на стяге, которую демонстрируют простолюдинам. Всхлипываю от того, как сильно боль врезается мне в сердце, кожу. И невыносимо хочется плакать. И уснуть.
— Ваше Высочество, — я вздрагиваю от голоса фрейлины. — Вам не холодно на балконе?
Оборачиваюсь. За спиной девушка. Пытаюсь вспомнить её имя… и не могу. Платье её прекрасно гармонирует с грузным бордовым бархатом интерьера покоев. Стрельчатые окна увиты массивной золотой лепниной, увенчаны символами власти моей династии. Люстры разбрасывают рассеянный свет своими хрустальными каплями, блестит паркет. А мне хочется шагнуть через перила и лететь, лететь над бездной, между небом и землёй, светом и тьмой…
— Король просил вас в Тронный Зал, — вкрадчиво приседает в реверансе девушка. — Позвольте помочь вам с туалетом.
Она стоит посреди комнаты, не решаясь подойти ко мне, как будто боится спугнуть, как пташку. Такая понятная, такая простая девушка, что находится на своём месте.
— Мне не холодно, — запоздало отвечаю я на вопрос. — Сегодня чудесный день.
Фрейлина дёргается, как от пощёчины. И я не вовремя вспоминаю, что день сегодня вовсе не чудесный. Мой дед Тибр Иверийский объявит о новом наследнике в честь десятилетия смерти Галиофа. Даже покои украсили соответственно случаю — принесли дюжину дурманящих букетов из белокрыльников Девейны и колючего алоэ. Величие, траур и горечь — вот что знаменуют эти цветы. Острые толстые листья и не менее острые пики цветков смерти торчат из напольных ваз, словно хотят побольнее уколоть всех обитателей замка. Корсет сильно давит на рёбра, меня попеременно кидает то в жар, то в холод. Точно так же, как кидает из прошлого в будущее — между настоящей реальностью. Кидает нас обеих — меня саму и мою проводницу — Иверийскую наследницу Везулию.
— Ваш супруг и сын ожидают вас у выхода, — оповещает девушка, осторожно приближаясь. — Сегодня Тибр должен объявить, кто следующим займёт трон.
Я согласно киваю, озираясь. Чужой муж, чужой ребёнок, чужая жизнь. Обхватываю тело руками и дрожу, удерживая саму себя в этой реальности. Кто я такая? Пошатываюсь, но меня подхватывает фрейлина — такие же прекрасная, как цветы в вазах и убранство королевского дворца. Она тащит меня на кровать, но я отказываюсь и тихонько сажусь у туалетного столика. Зеркало в резной золочёной раме отражает уставшую девушку, почти прозрачную, с бледной кожей и светлыми волосами. И меня ужасает это сходство меня самой и Везулии. Только мои глаза неяркие, светлые, а у неё вместо глаз — лиловые провалы без дна, в них — страх и усталость. Зачерпни ладошкой — и напьёшься слабости и отчаяния. И жалости. Позорной, убивающей жалости к самой себе.
На удивление широкие пальцы мои перебирают часики — мелкие, крупные, мужские и женские. Они тоже говорят со мной — но не рассказывают истории, а пульсируют магией, мощно, упрямо. Есть и совсем пустые, молчаливые, ещё лишённые всякой силы. Я выбираю одни, на тонкой цепочке, и надеваю на запястье.
Фрейлина причёсывает мои волосы, больно тянет пряди, крепит тяжёлые заколки. Хлопают двери, и покои заполняются служанками. Тело моё натирают благовониями, мнут, щекочут кистями щёки. Словно лепят и рисуют Иверийскую принцессу — истинную наследницу и правительницу Квертинда. Словно хотят закрасить моё непроходящее уныние. Но для меня нет спасения — ни в прошлом, ни в будущем, но хуже всего то, что нет его и в настоящем. Вся жизнь — только мука среди перекрёстков чужих судеб. Я всхлипываю и едва удерживаю слёзы в горле. И всё же встаю, ведомая своим долгом.
Почти не осознаю, как иду гулкими коридорами замка, как поднимаюсь по ступеням в сопровождении высокого темноволосого мужчины и серьёзного мальчика, с такими же тёмно-фиолетовыми глазами и светлыми волосами, как у меня. Нога моя подворачивается и боль отрезвляет. Ненадолго, на пару секунд, лишь позволяя мне вспомнить, что этой мой муж и сын. Парт и Дормунд Иверийские.
Повороты приводят нас в тронный зал, в котором восседает постаревший Тибр. Всё ещё статный, с переливчатой волной светлых волос, с сединой в длинной бороде. И с такими же фиолетовыми чернилами, разлитыми вдоль радужки. Первый истинный Ивериец. Мне хочется замереть перед величием, но Везулия лишь поникает плечами и отмечает, как устало лежат руки её деда на подлокотниках трона. Торжественный зал полон людьми — советниками, Консулами, придворными служителями, фрейлинами, камергерами. Гул затихает, когда мы втроём останавливаемся перед рассеянным взором первого правителя Квертинда.
— Ваше Величество, — склоняется в поклоне Парт, и мы с Дормундом повторяем его жест. — Вы просили нас к себе.
— Да, — Тибр выныривает из своих тяжёлых дум и взгляд его становится осознанным. — Сначала почтим память Галиофа Иверийского. Для военного мага естественно не вернуться с войны. Он умер, как и жил — стремительно, решительно, на остром лезвии таххарийского клинка. Дикая страна варваров оказалась не по силам моему сыну. Но даже знай он свою смерть наперёд — всё равно пошёл бы походом на Таххарию-хан.
— Да примет его Девейна в свои сады, — отзывается Дормунд, и Парт шикает на него.
Я догадываюсь, почему. Убийцам, даже самым бравым войнам, дорога в сады Девейны закрыта. И Галиоф сейчас стонет в пекле Толмунда, расплачиваясь за то, за что его славят и почитают здесь, под красными лунами Квертинда. Дормунд стыдится и краснеет, переминается с ноги на ногу, понимая свою глупость.
— Подойди, — приказывает Тибр, обращаясь к своему пристыженному правнуку.
Светловолосый мальчик приближается, становится на одно колено, целует старческую ладонь, исчерченную чёрными венами кровавой магии и перехваченную перстнями. Я чувствую, как рядом напрягается Парт. По толпе придворных проходит гул, но быстро смолкает. Тибр смотрит на испуганного юного правнука долго, словно набираясь решимости. Но потом всё-таки нарушает тишину.
— Дормунд Иверийский, — величественно произносит Тибр. — Ты — истинный Ивериец, хранитель магии времени, благословлённый Кроном. Я признаю твоё право на престол и объявляю тебя наследником. После коронации ты станешь правителем Квертинда и сменишь меня на троне. Коронацию назначаю на восьмой день красной луны шестьдесят четвертого года. Ровно через пять дней.
Слова звучат отрывно, падают как камни в гулкую тишину зала, отлетают от лепнины, отражаются в овальных зеркалах. Юноша нервно оборачивается и испуганно смотрит на своего отца.
— Ваше Величество, — Парт делает шаг вперёд. — Дормунд ещё совсем ребёнок… Ему едва минуло двенадцать…
— У него предостаточно родственников, — резко обрывает Тибр. — Вы с Везулией поможете ему править королевством. К тому же, отрекаясь от престола, я сам не собираюсь умирать. Трон может занять только прямой наследник по крови, это моё слово. А Везулия… Везулия нездорова. Она станет королевой-матерью.
Собственное имя раскалывает мою голову надвое, как топор палача. Кажется, я не осознаю, что стану королевой-матерью. Кажется, даже по отдельности эти слова ничего не значат для меня. Неужели я — королева? Неужели я — мать? Окружение мутится, расплывается, но я стою ровно, как и подобает правительнице. Как учили меня всю мою жизнь, ни жестом, ни вздохом не выказываю своего состояния.
— Вы знаете, я не честолюбив, — задирает подбородок мой муж. — И никогда не стремился к власти. Но Дормунд нуждается в защите… и воспитании. Он ещё слишком юн и порывист. Позвольте мне провести исследования его гена, чтобы постичь природу вашей уникальной магии. Возможно, я найду причину, по которой истинные Иверийцы не могут иметь больше одного ребёнка. Найду и устраню. Возможно, мы с принцессой Везулией подарим Квертинду ещё наследников…
Парт Иверийский берёт меня за руку, обнимает. Глаза его горят от предвкушения и восторга, и я не понимаю, что так влияет на него — близость моего тела или рассуждения об исследованиях.
— Не позволю, — заявляет Тибр. — Вы больше не в Веллапольском княжестве, Парт, где простительны эксперименты над природой и сущностью. Квертинд не терпит вмешательства в предназначение, и он очень много раз доказывал это в своей истории.
— Но ваша магия должна принадлежать народу Квертинда!.. — неуместно настаивает Парт.
— Наша магия дана нам создателем для поддержания мира в королевстве, — Тибр тяжело поднимается, опираясь на копьё. — И если создатель решил, что только Иверийский род будет нести это бремя, то так тому и быть. Мы должны чтить волю Крона и благодарить его за милость. А вы пытаетесь обыграть бога, Парт. Это всегда заканчивается плохо. Кто знает, какое страшное зло вы способны породить в своих опытах.
Мой муж отстраняется и углубляется в свои размышления. Я остаюсь одна, прозрачная и невидимая, словно меня и нет в этом переполненном помещении. Люди смотрят сквозь мой стан, я просто разновидность света, невесомый луч. Один из тех, что пронзает тронный зал своим золотом, по которому катятся из открытых окон гомон толпы у подножья замка и шум людной площади.
Высокие арочные окна до самого пола впускают только часть солнечного света, и тени от длинных флажков извиваются на мраморном полу подобно ядовитым змеям. Я слышу, как кто-то ещё говорит Тибру об Иверийской магии, о Квертинде и его границах. О новом владении в северных горах, туманных и угрюмых, которые решено назвать Галиофскими. Придворные и знать выслуживаются, юлят и лебезят уже не только перед Тибром, но и перед Дормундом Иверийским, ожидаемо ставшим центром собрания. А я всё смотрю и смотрю на скорбный танец флажков, уже выцветших до серых тряпок, что пытается мне напомнить о смерти.
— Флажки! — вскрикиваю я и неожиданно вздрагиваю от собственного голоса.
По себе знала, что это бывает крайне неприятно. Тревога и глупый страх сменились свинцовой усталостью, и я теперь уже осознанно привалилась к высоким каменным перилам. Чего я испугалась? Юна Горст, что смеётся в лицо опасности, что видела икша и кровавую магию, струсила, заметив прыгающий огонёк в ночи?
— Мы как раз обсуждали новую книгу, — деловито сообщил библиотекарь. — Пришёл целый ящик крепких переплётов! Ты непременно должна её прочесть, Юна!
— Меня теперь больше интересует историческая литература, — настороженно огляделась я, раздумывая, уместно ли тут оставаться.
— Это разумно, — одобрил мой выбор магистр Риин. — Эти новые романы выходят каждый год. И все про любовь, как будто мир состоит исключительно из чувствительных дев.
Он глубоко затянулся, расслабившись. Я порадовалась, что моё присутствие больше не беспокоило ментального мага — Флейн Риин почти развалился на парапете и уткнулся в одну точку, задумчиво подпирая подбородок.
— А мне нравятся истории про любовь, — Голомяс уставился туда, где скрылась Красная Луна. — Должно быть, я уже достаточно стар, чтобы воспринимать их со всей серьёзностью и удовольствием.
Я тоже развернулась в сторону его взгляда. От новогоднего светила остался только светящийся край, выглядывающий из-за кромки гор. Кажется, я ещё успевала почтить память Чахи, хоть свечи у меня больше и не было. Я вспомнила кровавую ведьму, великую волшебницу, что обожала и творила истории про любовь.
— Так и что это за новая книга? — безразлично спросил магистр Риин, снова затягиваясь.
Табак в трубке разгорелся ярко, потянуло слащавым дымком жжёного сена. От этого запаха захотелось спать, и я едва сдержала зевок.
— Называется «М и М», — торжественно представил Голомяс.
— Странное название, — озвучил мои мысли магистр ментальной магии.
— Согласен, — Голомяс поправил остатки волос на затылке. — Но написана отлично. Только послушайте: «Бойтесь своих желаний, ибо они имеют свойство сбываться». Превосходно. Роскошно!
— Похоже на простую истину, — лениво и равнодушно заключил магистр Риин.
— А опыт — это и есть бесконечное подтверждение простых истин, мой друг, — непозволительно бодро отозвался чудаковатый библиотекарь. — Когда открываешь для себя очередную, хочется кричать: «Что ж вы, люди! Бойтесь своих желаний, я серьёзно!» Но люди только посмеиваются и тактично кивают. Ровно до тех пор, пока не откроют это для себя лично.
— И им остаётся только присоединиться к общему хору познавших жизнь, — иронично хмыкнул магистр Риин, но сам себя прервал зевком.
— Не забывайтесь, молодой человек, — Голомяс забрал трубку. — Всё-таки я гожусь вам в прапрапрадеды.
Я попыталась примерно сосчитать, сколько пра-мне стоит добавить, чтобы правильно определить возраст кровавого мага по отношению к себе. Мозг категорически отказывался выполнять даже такую простую задачу. И я всё-таки зевнула, не удержавшись. Стрелки над Иверийской короной циферблата показали мне ранние утренние часы, и моя сонливость вступала в своё привычное право.
— Нет, в самом деле, — не сдавался магистр Риин. — Почему именно «М и М»? А не «Ма и Ма», к примеру?
Взгляд его рассеянно блуждал в сумерках, которые почти потеряли свой красноватый оттенок.
— Может, лучше «Ме и Ме»? — предложил Голомяс, выпуская колечки едкого дыма. — Ближе к нашей реальности!
— Концептуально, — с умным видом согласился магистр Риин.
Я обернулась, почувствовав взгляд. На мосту стоял ещё один человек, скрытый в сумеречном тумане. Но я сразу узнала его. Его бы я узнала из сотен и миллионов только по одному образу.
Губы сами собой разъехались в улыбке. Этого стоило ожидать: Джера наверняка привела сюда наша связь, но я всё равно порадовалась его появлению. Он пришёл за мной. Захотелось поблагодарить Красную Луну, но она уже полностью исчезла, не оставив за собой даже слабого света. В следующий раз мы увидимся только через год. И тогда я точно вознесу ей хвалу.
Я прямо сейчас могу подойти к своему ментору, прикоснуться к нему, вдохнуть его запах и даже обнять его. Может, моё желание не такое уж и несбыточное? Может, и для меня предназначен обрывок счастья на пути к собственной мечте? Может, когда-нибудь я тоже буду так же необходима ему, как он — мне?…
— Я, пожалуй, пойду, — тихо сообщила я увлечённым беседой и курением мужчинам.
Оба магистра повернули ко мне свои лысые головы, будто совсем забыли о моём присутствии.
— Юна! — почти вскрикнул Голомяс, подтверждая мои слова, и с таинственным видом изрёк: — Бойся своих желаний, Юна. Бойся, ибо они имеют свойство сбываться.
Я хмыкнула от бульварной глупости из девичьего романа, пожелала магистрам доброй ночи и радостно зашагала в сторону ментора чёрного паука.
Глава 2. Мраморный фасад Квертинда
Динь-динь. Бархатные бубенцы занавески покачивались, бились друг о друга, хотели мне рассказать короткую историю горячей страсти, что некогда случилась в этом транспорте. И я улыбнулась. Служебный дилижанс Претория слабо накренился, взбираясь на очередной мост.
За окном зашуршала серебристым плеском Лангсордье, разбилась в своём неистовстве в низеньком водопаде.
Ласковая осень в этом году очень рано озолотила белоснежный наряд столицы, затанцевала тёплым ветром у высоких витрин и на площадях. Свет с неба, едва тёплый, охристый, разлился по мрамору Лангсорда медовой патокой, словно солнце теперь сияло через стеклышко янтаря. И квертиндцы бродили вдоль улиц и проспектов неспешно, покачиваясь, наслаждаясь осенним началом нового года и красотой столицы.
— Жизнь Везулии Иверийской была очень короткой и печальной, увы, — Камлен Видящий, что сидел напротив, протянул руку и пригладил тёмную гладь вышивки, распятую в пяльцах. — Она не знавала ни доброты своего воинственного отца Галиофа, ни теплоты слишком рано почившей матери, ни даже любви мужа — властолюбивого иноземца Парта. Но больше всего молодая королева тяготилась своим даром к предсказаниям.
Мне уже доводилось смотреть глазами Везулии — первой истинной Иверийской королевы Квертинда, дочери Галиофа Завоевателя. Замкнутая, несчастная и болезненная девушка почти не выходила из Иверийского замка, окружённая охраной. Прорицания истощали её, мучили, губили, тянули из неё свет и радость. Она вышивала свои видения, вкладывала в каждую лоснящуюся гладь нити капельку магии Нарцины и щедро орошала слезами горя.
Вот и сейчас я держала в руках её последнюю работу — незаконченную. В угрюмых, серых цветах нитей двое кружились в вальсе. Мужчина в дорогих одеждах уверенно вёл в своих объятиях девушку, цвет глаз которой рассмотреть было невозможно: они были завязаны лентой. Это был странный отрешённый танец, но преисполненный какой-то болезненной, жестокой и преступной нежности. Пара красовалась на невесомом, почти прозрачном полотне, отчего казалось, что они парят в округлой раме.
Везулия жила в своих грёзах, и даже в самых тёмных видениях пыталась увидеть толику теплоты. Я понимала её — это были отчаянные попытки полюбить жизнь. Жаль, что ей этого так и не удалось.
— Мне всегда так больно видеть её, Великий Консул, — я слышала, как прошлое королевы зовёт меня в видение, накрывает своей вышитой печалью пеленой. — И в то же время так радостно за свою собственную судьбу. Ведь я, как и она, могла бы обезуметь и лишить себя жизни, если бы мне не повезло узнать Вас. Это ужасно стыдно.
— Не винись, — старик повёл пустыми белками глаз. — Не всем по силу выдержать дар. И ты выдерживаешь не только благодаря везению, но и своей собственной силе, Ванда.
Горжетка колола мою шею иголками пушистого меха. Такая же смешная, нелепая, как и я — уже мёртвая лиса, видавшая свою собственную смерть, но всё ещё способная рассказывать истории. Моя ладонь пригладила пушистый мех, пропуская его через пальцы. Нэнке рядом завозилась, закряхтела в своей дремоте, и я отвернулась к окну.
Лангсорд проносился мраморными шпилями, высокими белыми зданиями, фигурными перилами мостов и балконов, ажурными витринами в несколько этажей, — сжатый, как пружина. И в то же время громадный, бесконечный, от своего двуглавого шпиля с часами до заповедных рощ за окраинами. Город государственных тайн, великих правителей, гордость и сердце Квертинда. Монументальное творение Тибра Иверийского. Город трагической красоты. Его архитектурная торжественность — словно сцена для главных событий, что разворачиваются в королевстве вот уже двести лет, унося жизни и давая новое существование для творцов квертиндской истории.
До Претория оставалось ещё несколько проездов, и я откинулась на мягком сидении, утонула в прохладном бархате обивки, позволяя своей магии завладеть мною.
Голос, что звал меня с кусочка распятой холстины, стал осязаем, прыгнул на кончики моих пальцев, поднялся по косточкам. Я охотно подалась ему навстречу, принимая своё видение. И увидела Лангсорд другим — только растущим стройками на своих окраинах, поблёскивающим новым мрамором.
Я стою на балконе Иверийского замка и смотрю, как флажки натягиваются между шпилями, как развиваются стяги над башнями. Десять лет назад в столице объявили траур. После смерти Галиофа Иверийского траурные флажки успели поистрепаться и выгореть, но их не снимали до сих пор. Галиоф Иверийский был мне отцом, великим завоевателем, присоединившим Квертинду новые северные земли. Но я его почти не помню. И чувствую себя лишней на этих затянувшихся проводах усопшего, чужой в этой жизни, как будто я и не принцесса вовсе, а просто траурный флажок, корона на стяге, которую демонстрируют простолюдинам. Всхлипываю от того, как сильно боль врезается мне в сердце, кожу. И невыносимо хочется плакать. И уснуть.
— Ваше Высочество, — я вздрагиваю от голоса фрейлины. — Вам не холодно на балконе?
Оборачиваюсь. За спиной девушка. Пытаюсь вспомнить её имя… и не могу. Платье её прекрасно гармонирует с грузным бордовым бархатом интерьера покоев. Стрельчатые окна увиты массивной золотой лепниной, увенчаны символами власти моей династии. Люстры разбрасывают рассеянный свет своими хрустальными каплями, блестит паркет. А мне хочется шагнуть через перила и лететь, лететь над бездной, между небом и землёй, светом и тьмой…
— Король просил вас в Тронный Зал, — вкрадчиво приседает в реверансе девушка. — Позвольте помочь вам с туалетом.
Она стоит посреди комнаты, не решаясь подойти ко мне, как будто боится спугнуть, как пташку. Такая понятная, такая простая девушка, что находится на своём месте.
— Мне не холодно, — запоздало отвечаю я на вопрос. — Сегодня чудесный день.
Фрейлина дёргается, как от пощёчины. И я не вовремя вспоминаю, что день сегодня вовсе не чудесный. Мой дед Тибр Иверийский объявит о новом наследнике в честь десятилетия смерти Галиофа. Даже покои украсили соответственно случаю — принесли дюжину дурманящих букетов из белокрыльников Девейны и колючего алоэ. Величие, траур и горечь — вот что знаменуют эти цветы. Острые толстые листья и не менее острые пики цветков смерти торчат из напольных ваз, словно хотят побольнее уколоть всех обитателей замка. Корсет сильно давит на рёбра, меня попеременно кидает то в жар, то в холод. Точно так же, как кидает из прошлого в будущее — между настоящей реальностью. Кидает нас обеих — меня саму и мою проводницу — Иверийскую наследницу Везулию.
— Ваш супруг и сын ожидают вас у выхода, — оповещает девушка, осторожно приближаясь. — Сегодня Тибр должен объявить, кто следующим займёт трон.
Я согласно киваю, озираясь. Чужой муж, чужой ребёнок, чужая жизнь. Обхватываю тело руками и дрожу, удерживая саму себя в этой реальности. Кто я такая? Пошатываюсь, но меня подхватывает фрейлина — такие же прекрасная, как цветы в вазах и убранство королевского дворца. Она тащит меня на кровать, но я отказываюсь и тихонько сажусь у туалетного столика. Зеркало в резной золочёной раме отражает уставшую девушку, почти прозрачную, с бледной кожей и светлыми волосами. И меня ужасает это сходство меня самой и Везулии. Только мои глаза неяркие, светлые, а у неё вместо глаз — лиловые провалы без дна, в них — страх и усталость. Зачерпни ладошкой — и напьёшься слабости и отчаяния. И жалости. Позорной, убивающей жалости к самой себе.
На удивление широкие пальцы мои перебирают часики — мелкие, крупные, мужские и женские. Они тоже говорят со мной — но не рассказывают истории, а пульсируют магией, мощно, упрямо. Есть и совсем пустые, молчаливые, ещё лишённые всякой силы. Я выбираю одни, на тонкой цепочке, и надеваю на запястье.
Фрейлина причёсывает мои волосы, больно тянет пряди, крепит тяжёлые заколки. Хлопают двери, и покои заполняются служанками. Тело моё натирают благовониями, мнут, щекочут кистями щёки. Словно лепят и рисуют Иверийскую принцессу — истинную наследницу и правительницу Квертинда. Словно хотят закрасить моё непроходящее уныние. Но для меня нет спасения — ни в прошлом, ни в будущем, но хуже всего то, что нет его и в настоящем. Вся жизнь — только мука среди перекрёстков чужих судеб. Я всхлипываю и едва удерживаю слёзы в горле. И всё же встаю, ведомая своим долгом.
Почти не осознаю, как иду гулкими коридорами замка, как поднимаюсь по ступеням в сопровождении высокого темноволосого мужчины и серьёзного мальчика, с такими же тёмно-фиолетовыми глазами и светлыми волосами, как у меня. Нога моя подворачивается и боль отрезвляет. Ненадолго, на пару секунд, лишь позволяя мне вспомнить, что этой мой муж и сын. Парт и Дормунд Иверийские.
Повороты приводят нас в тронный зал, в котором восседает постаревший Тибр. Всё ещё статный, с переливчатой волной светлых волос, с сединой в длинной бороде. И с такими же фиолетовыми чернилами, разлитыми вдоль радужки. Первый истинный Ивериец. Мне хочется замереть перед величием, но Везулия лишь поникает плечами и отмечает, как устало лежат руки её деда на подлокотниках трона. Торжественный зал полон людьми — советниками, Консулами, придворными служителями, фрейлинами, камергерами. Гул затихает, когда мы втроём останавливаемся перед рассеянным взором первого правителя Квертинда.
— Ваше Величество, — склоняется в поклоне Парт, и мы с Дормундом повторяем его жест. — Вы просили нас к себе.
— Да, — Тибр выныривает из своих тяжёлых дум и взгляд его становится осознанным. — Сначала почтим память Галиофа Иверийского. Для военного мага естественно не вернуться с войны. Он умер, как и жил — стремительно, решительно, на остром лезвии таххарийского клинка. Дикая страна варваров оказалась не по силам моему сыну. Но даже знай он свою смерть наперёд — всё равно пошёл бы походом на Таххарию-хан.
— Да примет его Девейна в свои сады, — отзывается Дормунд, и Парт шикает на него.
Я догадываюсь, почему. Убийцам, даже самым бравым войнам, дорога в сады Девейны закрыта. И Галиоф сейчас стонет в пекле Толмунда, расплачиваясь за то, за что его славят и почитают здесь, под красными лунами Квертинда. Дормунд стыдится и краснеет, переминается с ноги на ногу, понимая свою глупость.
— Подойди, — приказывает Тибр, обращаясь к своему пристыженному правнуку.
Светловолосый мальчик приближается, становится на одно колено, целует старческую ладонь, исчерченную чёрными венами кровавой магии и перехваченную перстнями. Я чувствую, как рядом напрягается Парт. По толпе придворных проходит гул, но быстро смолкает. Тибр смотрит на испуганного юного правнука долго, словно набираясь решимости. Но потом всё-таки нарушает тишину.
— Дормунд Иверийский, — величественно произносит Тибр. — Ты — истинный Ивериец, хранитель магии времени, благословлённый Кроном. Я признаю твоё право на престол и объявляю тебя наследником. После коронации ты станешь правителем Квертинда и сменишь меня на троне. Коронацию назначаю на восьмой день красной луны шестьдесят четвертого года. Ровно через пять дней.
Слова звучат отрывно, падают как камни в гулкую тишину зала, отлетают от лепнины, отражаются в овальных зеркалах. Юноша нервно оборачивается и испуганно смотрит на своего отца.
— Ваше Величество, — Парт делает шаг вперёд. — Дормунд ещё совсем ребёнок… Ему едва минуло двенадцать…
— У него предостаточно родственников, — резко обрывает Тибр. — Вы с Везулией поможете ему править королевством. К тому же, отрекаясь от престола, я сам не собираюсь умирать. Трон может занять только прямой наследник по крови, это моё слово. А Везулия… Везулия нездорова. Она станет королевой-матерью.
Собственное имя раскалывает мою голову надвое, как топор палача. Кажется, я не осознаю, что стану королевой-матерью. Кажется, даже по отдельности эти слова ничего не значат для меня. Неужели я — королева? Неужели я — мать? Окружение мутится, расплывается, но я стою ровно, как и подобает правительнице. Как учили меня всю мою жизнь, ни жестом, ни вздохом не выказываю своего состояния.
— Вы знаете, я не честолюбив, — задирает подбородок мой муж. — И никогда не стремился к власти. Но Дормунд нуждается в защите… и воспитании. Он ещё слишком юн и порывист. Позвольте мне провести исследования его гена, чтобы постичь природу вашей уникальной магии. Возможно, я найду причину, по которой истинные Иверийцы не могут иметь больше одного ребёнка. Найду и устраню. Возможно, мы с принцессой Везулией подарим Квертинду ещё наследников…
Парт Иверийский берёт меня за руку, обнимает. Глаза его горят от предвкушения и восторга, и я не понимаю, что так влияет на него — близость моего тела или рассуждения об исследованиях.
— Не позволю, — заявляет Тибр. — Вы больше не в Веллапольском княжестве, Парт, где простительны эксперименты над природой и сущностью. Квертинд не терпит вмешательства в предназначение, и он очень много раз доказывал это в своей истории.
— Но ваша магия должна принадлежать народу Квертинда!.. — неуместно настаивает Парт.
— Наша магия дана нам создателем для поддержания мира в королевстве, — Тибр тяжело поднимается, опираясь на копьё. — И если создатель решил, что только Иверийский род будет нести это бремя, то так тому и быть. Мы должны чтить волю Крона и благодарить его за милость. А вы пытаетесь обыграть бога, Парт. Это всегда заканчивается плохо. Кто знает, какое страшное зло вы способны породить в своих опытах.
Мой муж отстраняется и углубляется в свои размышления. Я остаюсь одна, прозрачная и невидимая, словно меня и нет в этом переполненном помещении. Люди смотрят сквозь мой стан, я просто разновидность света, невесомый луч. Один из тех, что пронзает тронный зал своим золотом, по которому катятся из открытых окон гомон толпы у подножья замка и шум людной площади.
Высокие арочные окна до самого пола впускают только часть солнечного света, и тени от длинных флажков извиваются на мраморном полу подобно ядовитым змеям. Я слышу, как кто-то ещё говорит Тибру об Иверийской магии, о Квертинде и его границах. О новом владении в северных горах, туманных и угрюмых, которые решено назвать Галиофскими. Придворные и знать выслуживаются, юлят и лебезят уже не только перед Тибром, но и перед Дормундом Иверийским, ожидаемо ставшим центром собрания. А я всё смотрю и смотрю на скорбный танец флажков, уже выцветших до серых тряпок, что пытается мне напомнить о смерти.
— Флажки! — вскрикиваю я и неожиданно вздрагиваю от собственного голоса.