Секундная молчаливая заминка в зале сразу же сменяется шепотками и тихими смешками. Но я не сдаюсь. Хоть и понимаю, как жалко выглядит эта попытка умалишённой принцессы принести пользу Королевству и поучаствовать в обсуждениях.

— Пора снимать флажки, — говорю уже чуть тише, обращаясь к Тибру. — Мой отец и ваш сын Галиоф погиб десять лет назад. Нужно отменить траур.

Испуганно озираюсь. Окружившие взгляды колют меня насмешками, высокомерием и изредка — снисходительностью. Особенно ранит последняя. В надежде найти защиту у мужа, я бросаюсь к нему, беру за руку, но он лишь отшатывается, оставляя меня наедине с моей глупостью. Наверняка — глупостью. Хоть я и не понимаю, что сказала такого, отчего заслужила неприятную реакцию.

— Мы снимем их, когда придёт время, — хмурится король.

Между бровей его залегла тяжёлая складка, знаменующая сожаление. Сейчас он особенно напоминает мне юного Дормунда. Такой же наклон головы, такая же напряжённая поза и лиловый взгляд, который он старательно отводит. Тибр пристыжен. Он стыдится своей ненормальной внучки Везулии. Он стыдится меня… Помоги мне, Крон. Помоги выдержать презрение и собственное безумие. Или дай сил прекратить это…

— Прошу простить, Ваше Величество, — между мной и Тибром в реверансе тяжело склоняется моя престарелая кормилица. — Везулии с самого утра не здоровится.

— Милда Торн, — удовлетворённо кивает Тибр в ответ на поклон женщины. — Отведите мою внучку в её покои. И вернитесь для назначения. Хочу отправить вас с супругом к новым землям, давно пора навести там порядок. Прибрежным городам нужна крепкая рука и верные Квертинду люди для укрепления наших позиций. Вы отправитесь в Нуотолинис — это крупный порт на границе северной территории. Сейчас там бушует серая хворь, и целителький дар вашей многочисленной семьи будет очень кстати.

— Разумно ли лечить бывших веллапольцев? — вклинивается один из советников со знаком трёхглавой змеи на одежде. — Может стоит подождать, пока болезнь сама выкосит ряды местного населения? Они могут поднять мятеж, оправившись.

— Мы завоеватели, но не палачи, — строго отвечает Тибр. — И отныне эти люди — квертиндцы. Мы дадим им всё, что имеем сами — порядок, довольство и магию.

— Они обязаны присягнуть на верность королю! — взвизгивает Дормунд. — Верноподданство — первейшая обязанность каждого жителя, нового или старого!

Выходит неубедительно, но никто даже и не думает высмеивать будущего короля Квертинда. В ярком свете тронного зала глаза его под пушистыми светлыми ресницами кажутся пурпурными. И они беспрестанно бегают — от отца к прадеду на троне. Потом останавливаются на мне. Престарелая кормилица, спохватившись, больно дёргает меня за локоть и тащит прочь. Я едва успеваю перебирать ногами в мелких туфельках. Каблуки почти не стучат, и двор быстро теряет ко мне интерес, переключившись на моего сына. Тот кидает последний стыдливый взгляд мне вслед и пытается приосаниться. Высоко задирает подбородок, кладёт ладонь на эфес клинка и приподнимает уголки губ, изображая доброжелательное лицо. Всё верно, мой сынок. Тебя очень хорошо научили. Нас всех этому учат. Всех принцев и принцесс.

— Пришла пора расставаться, Ваше Высочество, — вздыхает поседевшая Милда Торн, утаскивая меня из величественного зала. — Столько лет я вас берегла, а теперь отсылает меня правитель за верную службу. Воистину говорят, королевская благодарность обрекает на большее служение.

Коридоры Иверийского замка проносятся мимо меня расписными картинами магов Нарцины. Некоторые ещё свежие — пахнут краской и маслом. И зовут меня в свои истории…

— Кто теперь будет моей кормилицей, Милда? — обречённо спрашиваю я, покорно перебирая ногами.

Мне горько от расставания со строгой и мудрой женщиной, что с рождения наставляла меня, но я знаю, что не смогу этому противостоять. Мне остаётся только принять своё новое окружение, которое давно уже не запоминается мною. И эти голоса, которые слышу только я. От них болит голова и мутится сознание. Они снова и снова зовут меня в чужие истории.

— Вы уже давно не дитя, — скрипит зубами Милда Торн. — Вам самим впору нянчить. Дормунда, к примеру. Ох, нелегко ему теперь придётся… Квертинду нужна королева, а мальчику нужна мать. Он строптив, избалован и самовлюблён. Но хуже всего то, что он несчастен и оттого податлив своим страстям. Подумайте о сыне, Везулия Иверийская. Вспомните своё истинное предназначение — править королевством! Служить Квертинду, беречь его своей магией! А то «Флажки снять»… ох. Сдались вам эти тряпки!

— Ты права, Милда, — привычно соглашаюсь я, больше для вида.

И ещё — чтобы прекратить этот разговор. Чтобы хотя бы Милда замолчала.

Створка двери скрипит, и кормилица вталкивает меня в мои покои, слишком душные и роскошные.

— Вышивайте пока, — женщина кивает на пяльцы у окна.

Потом раздумывает, берёт ключ со стола, выходит и замыкает меня в моей золочёной бархатной тюрьме. Слёзы катятся по моим щекам беззвучно, глухо, будто капли и не принадлежали никогда моим глазам. За спиной вмиг заговорили траурные флажки голосом моего отца — величайшего Галиофа Завоевателя.

— Папа, — отозвалась я, подбежала к балкону, потянулась к скорбному ряду. — Папа, ты любишь меня? Должен же быть кто-то, кто любит меня.

И рассмеялась довольным солёным от слёз смехом. Комната знакомо заголосила — пожалуй, только я одна и могла понять эти голоса, звучащие из каждого предмета. Я — Ванда Ностра, что была сейчас в теле Везулии и не могла ощутить ни сожаления, ни сочувствия. Только безумное, сводящее скулы ликование от непонятного ответа.

— Я иду к тебе, папа, — ноги сами собой забегали по комнате, остановились у вышивки. — Только сейчас… Сейчас. Нужно ещё кое-что сделать для Дормунда. Я ведь мать. Да, я его мать!

Ровные гладки стежки ложатся на удивление споро, повинуясь широким белоснежным пальцам. Я раскачиваюсь и пою мелодию, которую Квертинду только предстоит услышать. Мелодию из своих видений, что засела у меня в голове. «Как сладок сна конец» — снова и снова завожу я надоедливые строки, собирающиеся в мантру, заклинание, беспрерывный вой. И игла выводит ту самую вышивку — картину танцующей пары.

— Его высочество Дормунд Иверийский, наследник престола Квертинда и его владений, истинный Иверийский хранитель магии, — раздаётся за спиной голос фрейлины.

А я и не заметила, как она вошла. Кажется, пока вышивала, я не замечала совсем ничего. И это было великолепно. Щёки уже совсем высохли и нежную кожу стянуло от соли.

— Так скоро? — поднимаю голову и встревоженно окидываю взглядом свою работу. — Уже и пора?

— Ваш сын желает посетить Вас, — медленно уточняет фрейлина.

— Конечно, — я обрезаю нить вышивки тонким лезвием. — Я готова. Жаль, не успела до конца… Но этого достаточно.

В ответ девушка лишь неуверенно кивает и открывает дверь, впуская юного наследника в сопровождении свиты из трёх человек. Мой сын — чернильноокий Дормунд, весь в ангельских кудрях, с ещё круглым безбородым лицом, — важно проходит вдоль покоев и останавливается у прикроватного столика.

— Благословите меня, матушка, — мальчик не склоняет головы, смотрит серьёзно, исподлобья, но взгляд всё равно детский.

Трое сопровождающих мнутся у порога, не решаясь пройти в покои. Но мне до них никакого дела.

— Смотри, Дормунд, — я подбегаю к сыну, показываю вышивку, вкладываю в его руки. — Это твой брат, видишь?

Будущий король открывает рот от удивления и отступает на шаг, становится совсем ребёнком. Пару секунд он верит, рассматривая гладь ткани, но потом его взгляд наполняется понимающим снисхождением. Увы.

— У меня не может быть братьев, матушка, — горько вздыхает Дормунд, как будто это он говорит с ребёнком. — Истинные Иверийцы не могут иметь больше одного наследника. Это особенность магии, что мы несём в себе. Вы несёте, матушка. Вы и я.

— Слушайся его, Дормунд, — наставляю я строго. — Своего единственного брата. Обязательно слушайся! Он поможет тебе. Он будет великим человеком. И очень могущественным.

— Вы не можете больше иметь детей, — шёпотом сообщает Дормунд мне великую тайну, которая и без него мне давно известна.


Он смотрит мне в глаза, словно надеясь мысленно внушить мне свою правоту. Но потом не выдерживает, отворачивается к наставникам.

— Посмотри, — пытаюсь я привлечь внимание и подношу пяльцы к его лицу. — Ему ведомо милосердие, честь и душа. Ты должен сберечь их, и из тьмы за ним никогда не придут. Всё может быть по-другому. Всё должно быть по-другому, Дормунд!

— Хватит! — мальчик с криком кидает вышивку на пол. — Матушка, вы безумны! Вы просто сбрендили, свихнулись! У меня не может быть никаких братьев!

В его крике ещё слышны визгливые нотки, хоть голос уже и ломается. Сзади на Дормунда одновременно шикают камердинер и ментор, указывая на неподобающее поведение. Юноша немедленно выправляется, принимая горделивую позу. Улыбается достойно — не слишком широко, но понятливо и благосклонно.

— Прошу простить, Ваше Высочество, — ровно извиняется сын. — Вы нездоровы. Вам лучше прилечь. Я зайду в другой раз.

— Нет! — я кидаюсь к его ногам, подбираю своё рукоделие. — Поверь мне, Дормунд. Я видела его, твоего брата. Видела, как тебя сейчас. С этой девушкой… Не знаю, кто она. Но точно знаю, кто он. Твой брат может стать величайшим правителем или мудрым советником. Только позволь ему, слышишь? Не толкай его во тьму. Слышишь, Дормунд?

— Тибр Иверийский назначил меня королём, — обиженно отмахивается белокурый принц. — Ты сама слышала — только истинный Ивериец может взойти на престол Квертинда! Если ты вообще способна что-то слышать, кроме своих иллюзий.

Мне горько и больно от его слов. Но я не знаю, как ещё убедить Дормунда. Как завоевать расположение собственного сына? Я не способна на это. Я ничтожная принцесса. И стану ещё более ничтожной королевой-матерью. Мне хочется сказать ещё что-то, убедить, но голоса звенят невыносимо громко… Заполняют мою голову гулом. И я вою — балладу про конец сна, тот самый мотив, просто чтобы скрыть отчаяние за песней. Укачиваю саму себя.

— Я позову Милду Торн, — Дормунд сморщил нос и скривил губы в отвращении. — Она зайдёт к вам после аудиенции у короля.

— Слушайся его, Дормунд, — успеваю я прошептать вслед уходящей процессии прежде, чем за ними закрывается дверь. — И всё будет по-другому.

Я снова остаюсь одна в своих покоях, маленькая, ненужная, безумная принцесса Квертинда. Я способна останавливать время и создавать артефакты, меняющие его ход. Я — истинная Иверийская наследница. Но что толку от величайшей из магий, если я не способна повлиять даже на своего сына?

— Папа, — снова зову я, обращаясь к флажкам. — Ты был сильным. А я — слабая. У меня ничего не получается.

Жалость заполняет меня всю, до кончиков ресниц. Я поднимаюсь и на дрожащих ногах иду к балкону. В жизни нет радости. В жизни нет любви. Это иллюзия, обман для простолюдинов, чтобы отвлекать их от политических решений и несостоятельности власти. Именно так учила меня Милда Торн, мудрейшая из всех женщин.

Королям и королевам не позволено любить и быть любимыми. Но может… может в пекле Толмунда я встречу того, кто почти не замечал меня при жизни? Встречу своего отца. В пекло ведь попадают те, кто лишает жизни. Лишает жизни других людей или себя.

Я иду к тебе, папа… Я поднимаюсь на широкие перила своего балкона и смотрю вниз без страха и сожаления. Наверное, кто-то другой смог бы оценить красоту Лангсорда, — кто-то, кто не видел его с самого своего рождения. Но шум его каналов я не слышу уже так же, как биение своего сердца в ушах.

У подножья замка раскинулся королевский сад с каскадом водопадов, заполненный людьми от белоснежных стен до самой площади. Отсюда виден новенький Преторий — первое консульство Квертинда. Я видела его в разные времена и знаю, что он простоит ещё долго. Кто-то сильный непременно сможет сохранить его и защитить. Кто-то, но не Везулия Иверийская. Но самое главное…

— Кто-то должен снять эти проклятые флажки, — шепчу я и делаю шаг в прекрасную пустоту.

Я лечу над Квертиндом, и сердце колотится бешено, подскакивая к горлу. И дышу… всё ещё дышу.

Я резко вдохнула, пытаясь унять сердцебиение. Моё лицо намокло от слёз и холодного пота — как всегда бывает после видения. Воздух с шумом, или скорее со стоном, ворвался в мои лёгкие, плечи задрожали. Мех горжетки намок и прилип к щекам. Я развалилась на диванчике, подняла глаза к потолку, обитому алой тканью с россыпью мелких корон.

— Да что же это опять, ваша милость, — запричитала Нэнке, обмахивая меня веером. — Вам бы в постель теперь, отдохнуть.

— Нет, — выдохнула я в ответ. — Сейчас пройдёт. Перестань, Нэнке.

Я некрасиво хлюпнула носом, очень по-плебейски, и сразу же приняла из рук обиженной сиделицы вышитый платок. Инициалы напомнили мне, что я не Везулия, а Ванда Ностра. И я непременно должна научиться жить.

«Везулия Иверийская была нездорова и от своей болезни покончила жизнь самоубийством в 64 году от коронации Тибра Иверийского, не выдержав новости о престолонаследии своего сына» — так написано в учебниках Квертинда. Каково было первой истинной Иверийской наследнице на самом деле теперь знаю только я… И, возможно, Великий Консул Камлен, что молча держал меня за руку, пока я пыталась прийти в себя. Мы с ним храним столько тайн, которые не имеем права раскрывать и обсуждать даже друг с другом. Я слабо сглотнула, успокаиваясь.

Дилижанс уже выехал на площадь, оставив позади Иверийский замок и тот самый балкон, с которого рухнула моя недавняя проводница.

Сейчас тут тоже было людно, но вместо траурных флажков висели праздничные, разноцветные, переплетённые с рябиновыми бусами. Большой фонтан переливался семью разными цветами, перекидывал струи воды и играл бликами огромной короны, покрытой пластинами сусального золота. Ему вторил плеск водопадов с каскада у подножья Иверийского замка, что за шумом людной площади был едва слышен.

Лангсордцы праздновали начало нового года и встречали осень. Люди веселились, пели, смотрели выступление уличных артистов, ели сладости. Некоторые сидели прямо на зелёных островках травы, обрамляющих площадь, наслаждаясь мягкими лучами и потягивая вязкие напитки. Ленивое солнце разлило густую прозрачную медь вдоль лоснящейся мостовой, почти осязаемую, тягучую, как масло райского дерева.

— Остановите, — попросила я хрипло. — Я хочу прогуляться.

— Мы почти приехали, Ванда, — Камлен нарочно выделил моё имя, чтобы напомнить мне о том, кто я есть. — В Претории есть лауданум, ты сможешь прилечь и восстановить силы.

— Я не хочу лежать! — взмолилась я. — И не хочу лауданум. Я хочу попробовать жизнь!

Мимо пронеслась карета, запряжённая резвой тройкой. Такой вид транспорта почти вытеснили дилижансы, общественные и личные, но многие квертиндцы по-прежнему предпочитали силу живых коней энергии пара. До меня донеслись звуки струн и раскатистый нестройный хор пассажиров.

— Тут нельзя, Ваше Сиятельство, — снова затараторила Нэнке. — Знаете ведь, какая вы ценная персона для Квертинда. А вокруг простолюдины и попрошайки. Воришки, пройдохи и просто твердолобые остолопы. Они пьют вязкий бузовник и закусывают горячими сайками, почти не пережёвывая! Не чета вам с ними прогуливаться. Вот вернёмся домой — я вам сготовлю мармелад из свежих ягод, Лерна-лентяйка уже и бруснику процедила, и смородину, — что за чудный вкус жизни попробуете!

Я обернулась на Иверийский замок. Два золочёных шпиля тянулись вдоль всей высоты белоснежного здания, как две воздетые к небу длани. Зажатые в небесах часы мерно тикали, отсчитывая мгновения между прошлым и будущим. А за ними белели шпили помельче, выгибались арками высокие окна, пробегались касками ступени, соединяя многочисленные балконы…

— Остановите! — громко потребовала я в порыве неизвестно откуда взявшейся решимости.

Или известно. Мне нужно было доказать всем и в первую очередь — самой себе, что я не Везулия, которая покоряется воле каждого, кто пробует ею помыкать. Которую сломил Квертинд, как и многих. Принцесса была заперта в клетке чужой воли и королевского замка так же, как я в этом дилижансе. Я задышала ещё чаще, промакивая платочком лоб.

— Да остановите же! — прикрикнула я совершенно невоспитанно.

Камлен Видящий молча постучал по стенке, и дилижанс пыхнул, заскрипел и остановился. Я потянулась к дверце, но она сама распахнулась, являя нам сосредоточенного стязателя.

— Что случилось? — он спешно оглядел каждого из нас троих. — Позвать целителя?