Та самая интуиция, над которой иронизировала ее коллега, подсказывала ей, что, если на это дело действительно каким-то образом выйдет Рогов, он «разглядит» ее приметы, даже если Ирка наделит мифическую Надю Комарову низким ростом, тридцатью килограммами лишнего веса и волосами цвета воронова крыла, а остальной персонал «Чайханы» это подтвердит. Ну да, можно и подстраховаться, вдруг сработает.
Дверь черного хода, тихо чавкнув, закрылась за ней, в замке провернулся ключ, и Оля, пригнувшись, перебежала узкий открытый участок двора, присела за вонючим мусорным баком, огляделась. Через двор, тряся объемистым пузом, бежал по направлению к зданию ресторана милиционер. В последний раз затянулся сигаретой, стрельнул бычком в направлении мусорки, едва не попав в Олю, и, не заметив ее, потрусил в обход здания, к дверям.
Оля, переведя дыхание, высунулась из-за бака и юрко скользнула прочь. Перемахнула через низкую символическую ограду, отделявшую ресторанный дворик от улицы, и бросилась в переулок. На ходу содрала с себя узорчатую этническую рубаху – ресторанную униформу, под которую нарочно надела черную водолазку. Шаровары, правда, пришлось оставить, ну да ладно, сделаем вид, что так модно.
В подворотне две бабки – одна с матерчатой сумкой на колесиках, другая в шляпке, с напомаженными губами, – охая, обсуждали прогремевший по соседству взрыв.
– Наверно, духовка взорвалась, – твердила одна. – Эти богачи сами деньги гребут, а на всем экономят. Откупились от пожарной инспекции – и ладно.
– Не говорите глупостей, милочка, – возражала та, что в шляпке. – Это наверняка теракт. Чеченцы!
На Олю обе они даже не обернулись, и та, пройдя дворами, как и сказала Ирка, вышла к входу в метро.
* * *
Витек, друг детства, соседский мальчишка, у которого Оля пряталась, когда обстановка дома становилась совсем уж невыносимой, снова неожиданно появился в ее жизни. Оля тогда еще находилась в колонии для несовершеннолетних, куда попала после ареста и суда. Срок ей назначили небольшой – за незаконное хранение оружия. И потому, несмотря на то что Оле в заключении уже исполнилось восемнадцать, во взрослую тюрьму ее не переводили. Досидеть оставалось всего полгода.
Начальница колонии, суровая тетка, отличавшаяся, несмотря на жесткий характер и брутальную внешность, странной бабьей душевностью, считала, что ее подопечные обязательно должны быть постоянно чем-нибудь заняты, чтобы не оставалось времени на дурацкие идеи. И потому на территории колонии работало множество кружков: рукоделие, любительский театр, хор, спортивная секция. К родительским дням, которые объявлялись в колонии каждые три месяца, готовились самодеятельные концерты на добровольно-принудительной основе. Оля, как могла, пыталась избегать участия в этих мероприятиях, но полностью саботировать подготовку к торжеству не удавалось. И потому, не желая кривляться на сцене перед залом, в котором все равно не будет никого, приехавшего к ней, Оля брала на себя функции режиссера. Руководила репетициями, следила за оформлением помещения.
Когда наступал родительский день, ее товарки обычно еще с утра приклеивались к окнам, всматривались в проходившие на территорию фигуры, пытаясь распознать в смутных далеких силуэтах родных и близких. Оля же этот ритуал игнорировала. К ней никто не приезжал. Да она и не ждала. Тетка Людмила скупо дала показания в суде, все еще со страхом поглядывая на Олю, и больше в ее жизни не появлялась. Тренер по сборной показал, что знал Олю целеустремленной и сильной, что ее ждала прекрасная спортивная карьера, но, увы, не сложилось. Такое сильное в столь юном возрасте разочарование могло подействовать разрушительно на психику. Это стоило бы принять во внимание и признать фактором, смягчающим вину. «Оленька просто запуталась, не смогла найти свою дорогу», – говорил он. Однако навестить ее после суда так ни разу и не приехал. Должно быть, решил, что свой долг по отношению к недавней подопечной выполнил. Единственный человек, которого она хотела бы видеть, Машка, ближайшая подруга, почти сестра, навсегда осталась там, на заплеванном асфальте, с застывшими глазами, в которых отражалось весеннее небо. А кроме нее, у Оли никого не было.
Порой, склонившись над дребезжащей машинкой в цеху, где малолетние преступницы шили рабочие телогрейки, чтобы скорее встать на путь исправления, Оля задумывалась о том, почему ее жизнь сложилась именно так. Что стало отправной точкой? Ранение, лишившее ее надежды на так блестяще складывавшуюся спортивную карьеру? Приход в больницу «дяди Славы» Пороха с его завиральными речами? Или тот золотой солнечный день, самый счастливый в ее недолгой детской жизни, обернувшийся самым страшным, самым черным кошмаром?
Могло ли все быть иначе? Может быть, нужно было в какой-то момент остановиться, свернуть не налево, а направо? И Машка, любимая Машка осталась бы жива?
А что, если еще не поздно все исправить? Да, Машку не вернуть, но ведь можно попытаться устроить свое будущее так, чтобы из-за нее никто больше не погиб… Но как? Что ей делать после выхода из колонии? Она ведь умеет только легко сносить чудовищные физические перегрузки и стрелять без промаха. Она знает только то, как устроен преступный бизнес, каким неписаным законам он подчиняется, каким схемам следует. И единственный капитал, который у нее есть, – это сведения о темных делишках множества крупных фигур, как криминальных элементов, так и государственных чиновников (насмотрелась и наслушалась во время работы на Пороха). С таким багажом не очень-то далеко уйдешь по честной дорожке.
Немного денег у нее есть, должны лежать в ячейке камеры хранения. После освобождения надо будет разузнать, живы ли еще Машкины мать и бабка, помочь им. А на оставшееся, может быть, пройти какие-то курсы, хоть маникюра. Получить профессию, попробовать начать все сначала.
Но всякий раз, когда Оля задумывалась о будущем, перед глазами всплывали лица тех выродков, что лишили ее родителей. С одним она поквиталась, но ведь их осталось еще двое. И что, позволить им кайфовать где-то там, простить хрипящую на полу маму, простить прошитое пулями тело отца? И собственную загубленную жизнь? Это вообще возможно?
Неделю назад Оле исполнилось восемнадцать. Утром на построении начальница колонии скупо поздравила ее, девчонки вяло поаплодировали, и больше о дате никто не вспоминал. И Оля не могла отделаться от мысли: а как совершеннолетие проходит у нормальных людей? Наверное, в кругу любящей семьи, среди друзей. С поздравлениями, подарками, тортом со свечами. Наверное, у кого-то это один из самых главных праздников в жизни. А у нее – вот так. Спасибо, что на взрослую зону решили не переводить.
В ближайшую к дню рождения субботу был назначен родительский день. Оля, как обычно, никого не ожидая, утром по-быстрому провела репетицию праздничного концерта и собиралась уже улечься на свою койку и воспользоваться редким случаем полежать в тишине, пока остальные будут общаться с родней, когда явившаяся служащая в синей форме гаркнула:
– Котова! Чего развалилась, не на пляже! Поднимайся, к тебе приехали.
Приехали? К ней? Но кто?
Первый радостный порыв тут же сменился подозрением. Очередной «дядя Слава» явился, чтобы использовать ее в своих махинациях? Что ж, теперь она стреляная, развести ее во второй раз будет не так просто.
Но чего Оля не ожидала совершенно, так это того, что увидит во дворе перед входом в барак молодого парня, высокого, стройного, со смешно топорщившимся русым ежиком волос на голове, с лукавым взглядом чуть прищуренных глаз. Он стоял, спрятав левую руку под куртку, любопытным взглядом оглядывался по сторонам, а Олю, появившуюся на крыльце, не замечал. Потом дернул плечами и ладонью стряхнул с волос сыпавшийся с неба мелкий снег – притом сделал это таким знакомым движением, что Оля, не сдержавшись, охнула:
– Витька?
И вот тогда он взглянул на нее, широко улыбнулся и, распахнув куртку, достал из-под нее букет разноцветных тюльпанов. Таких сочных и ярких на фоне окружающей серости, что, глядя на них, хотелось зажмуриться.
– С днем рождения, Олька, – смущаясь, буркнул Витек и сунул букет ей в руки.
Оля уткнулась в тюльпаны лицом. От них пахло не обычным цветочным запахом – сладким и приторным, – а свежей зеленью, талой водой, весной и свободой. Это были первые в ее жизни цветы.
– Как ты нашел меня? – спросила она после, когда они сидели, забившись в пустынный уголок общего корпуса. Остальные поперлись на концерт, который как раз шел в актовом зале, а Оля решила, что все, что от нее требовалось, она уже сделала и может провести это время с единственным гостем, впервые приехавшим к ней за время заключения.
– Пф, – фыркнул Витька. – Да ведь ты легенда. О тебе вся Москва говорит.
– Чего? – недоверчиво протянула Оля.
– Ну не вся, конечно, – смутился Витька. – Но… ты понимаешь… в определенных кругах. Все знают, что Порох слил девчонку, которая ходила у него в телохранителях.
Вот, значит, как. Что ж, она почти и не сомневалась, что тот глупый арест был делом рук Пороха. Сука… Это на его совести Машкина смерть…
– В каких кругах? – через силу усмехнулась она, сглотнув набежавшую горечь. – Я думала, ты, Витька, уже доктор.
– Не, из учаги я вылетел, – отмахнулся Витек. – Но, кстати, заштопать, если надо, уколоть, в чувство привести могу, если требуется. А это, сама понимаешь, ценное качество. Не всегда же в больничку можно обратиться.
Значит, и Витька свернул не туда. Это ведь было ожидаемо – еще когда он пацаном сбывал краденую технику на Горбушке. Но почему-то хотелось думать, что хотя бы у него все сложится нормально, мирно.
А впрочем, какая разница. Главное, он приехал. Приехал к ней. Единственный человек в мире, который вспомнил о ней, разыскал, поздравил с днем рождения.
Оля чувствовала, как внутри поднимается несвойственная ей сентиментальность. И даже, чем черт не шутит, какая-то горькая нежность к этому парню, который знал ее еще девчонкой. В те годы, когда все еще было впереди. Когда она могла стать выдающейся биатлонисткой, звездой отечественного спорта. Когда все еще были живы. Нет, не все, родителей уже не было. Но ее руки еще не были замараны кровью, и Машка еще не лежала на асфальте, глядя остановившимися глазами в холодное небо.
Хотелось протянуть руку и провести по влажному от растаявшего снега ежику его волос. Ощутить, как они колко гладят ладони. Потрогать тонкую кожу на виске, под которой бьется голубая жилка. Коснуться обветренных губ. Ведь может в ее жизни тоже быть что-то такое, что бывает у всех девчонок восемнадцати лет? Она молода, не уродина, и к ней приехал парень, который думал о ней…
– Послушай, Олька, я чего и приехал, – начал Витек.
И Оля опустила уже потянувшуюся к нему руку, сжала пальцы в кулак.
– У нас неплохая команда подобралась. Ну, бригада, понимаешь? Ты кое-кого по детству знаешь – ну, там, меня, Косого, Черепа – помнишь, был такой чел с улицы Строителей? Ну вот… Еще там несколько человек. Нормально так работаем, крышуем пару точек. Но нам… как бы это… размаху не хватает. Да и, честно тебе скажу, ума. Пацаны нормальные, грамотные, но ни разу не Эйнштейны.
– И вы решили пригласить меня, – понимающе кивнула Оля. – Чтоб я была вашим мозговым центром, да еще со своим опытом и знакомствами открыла вам вход в высшие криминальные круги.
Внутри поднималась едкая обида, но Оля усилием воли задавила ее. Чушь! Она и не ждала ничего другого. И времени ни на какие сопли у нее нет. Надо думать, что она будет делать, когда выберется отсюда. Как отплатит Пороху за смерть Машки, да и не сможет ли поиметь что-нибудь с заботливого «дяди Славы», намеревавшегося наложить лапищу на мифические бабки ее отца. А ведь это тема интересная… Вспомнить только его терки с чиновниками и депутатами. С тем жирным, например, которого она приложила дулом в висок. Если ей не изменяет память, Порох вместе с господином Красносельцевым, крупным чиновником, пополам владели компанией грузоперевозок. И именно господин Красносельцев со своим министерским положением выписывал разрешения, благодаря которым их с Порохом грузовики ввозили в Москву сырье для героина под видом медицинских препаратов. Порох, отправляясь на встречи с ними, всегда брал с собой черный чемоданчик с сейфовым замком, а в подпитии шутил, что дипломатик этот будет пострашнее красной кнопки из Пентагона. Попади он в чужие руки – и такое начнется. Чуть ли не всю государственную верхушку укатать можно.
Так, так…
Витек что-то там балаболил про ее недюжинные таланты, и Ольга резко перебила его:
– Хорош трещать! Давай, расскажи мне, кто у вас в группе, кто чего стоит, что умеет.
И Витек начал перечислять:
– Ну вот я, как и говорил, заштопать кого могу, если надо после дела. Косой – он спереть может что угодно. Руки золотые. Череп по тачкам мастер. Ванюта – вообще крутой чел, в спецназе служил. Может из любого охотничьего ружья ствол с глушаком собрать. Есть еще Карась – у него в ментовке завязки.
Ольга слушала его, кивая. В голове начинал вырисовываться план. И когда Витек закончил, заявила:
– Слушай сюда, Витька. Найдешь в Москве рестик «Чайхана», адрес я скажу. Покрутишься вокруг, узнаешь, не нужны ли охранники. Как вакансия освободится – а она освободится рано или поздно, – устроишься туда.
– Зачем? – захлопал глазами Витек.
– Слушай, друг, ты сам говорил, что ты не мозг? Вот и не лезь куда не надо, а слушай, что умные говорят. Все узнаешь в свое время. Я освобождаюсь в сентябре, если ничего не случится. К тому времени чтоб все было, понял меня? И с Иваном твоим мне надо будет потолковать. Усек?
Витька закивал, глядя на Олю с невольным уважением. Тут двери актового зала распахнулись, наружу хлынула возбужденная представлением толпа, и больше уже ни о чем серьезном говорить было нельзя.
В следующий раз Оля увидела Витьку через полгода, на вокзале в Москве, когда сошла с поезда, что привез ее обратно в мирную жизнь. После вони плацкартного вагона приятно было вдохнуть прохладный сентябрьский воздух, сладковато пахнущий осенней листвой и – едва заметно – дымом. Да и взглянуть на загорелую лисью физиономию Витьки, широко улыбавшегося ей, что кривить душой, тоже было приятно. Он сгреб ее в охапку на перроне, обнял, расцеловал в обе щеки, будто нечаянно задержавшись губами возле уха. Как будто бы и правда ждал, как будто бы встречал не будущую подельницу, а любимую девушку. А может, и действительно ждал, усмехнулась про себя Оля. Ясно ведь было, что крупные дела и по-настоящему большие бабки они смогут зашибать только вместе с ней.
Витька повез ее к себе, и Оля на мгновение напряглась, решив, что окажется в ненавистном доме, где прошло ее детство. Но выяснилось, что Витька снимал однокомнатную конуру в другом районе.
– Все дела завтра, все завтра, – настойчиво твердил он, усаживая ее за кухонный стол и забрасывая пельмени из пачки в кастрюлю. – Сегодня только жрать и спать. Тебе сил набираться надо.
И от этой дурацкой неловкой заботы на душе странно теплело.
Поев, Оля отправилась в ванную и часа полтора отмокала, впервые за полтора года наслаждаясь горячей водой и возможностью помыться наедине с собой. А когда она вышла, замотанная в простыню, Витька, приглушив звук в телевизоре, поднялся с дивана ей навстречу, протянул руки, прижал к себе. Сердце его гулко стучало.
– Ты че, Витек, попутал? Руки убрал! – прикрикнула на него Оля.
Но он торопливо зашептал, жадно скользя губами по коже:
– Ну что ты, Олька, что ты? У тебя разве есть кто-нибудь? И у меня никого… Ты же мне с детства… Я ж тебя так ждал… Девчонка моя…
Оля знала цену этим его признаниям. И сама понимала, что не влюблена в Витьку – по крайней мере, то, что она испытывала к нему, было совсем не похоже на то, что описывали девки в колонии после отбоя. Но все же он был единственный человек на всей земле, кто был хоть как-то близок ей. Единственный, кто помнил ее другой. С кем можно было поговорить, вспомнить о прошлом, посмеяться над тем, какими они были. Обнимать его, вдыхать запах его волос, прикасаться губами к колючему подбородку – было все равно что возвращаться в то далекое время, когда все еще могло сложиться иначе. Когда не умерли еще надежды и мечты на долгую счастливую жизнь.
А может, ей просто хотелось верить, что и ее, подкидыша, никому не нужную сироту, нахлебницу, неудачницу, ту, по чьей вине погибла Машка, тоже можно любить. Хоть чуть-чуть, хоть несколько минут, пока длятся торопливые судорожные объятия. Притвориться, что и в ее жизни возможно что-то простое, легкое, нежное, без примеси кровавой вони и порохового смрада.
И Оля, теснее прижавшись к Витьку, сама поцеловала его.
План, как расквитаться с Порохом и одновременно устроить свое будущее, Ольга разработала еще в колонии. До выхода оставалось полгода, и этого времени вполне хватило, чтобы обдумать детали. Конечно, можно было просто напасть на Пороха – она ведь хорошо знала основные маршруты его передвижений по городу. Но ушлый «дядя Слава» наверняка уже разжился новой охраной. К тому же что даст подобное нападение? Даже если Пороха они грохнут, им это никакой пользы не принесет. Нет, отобрать у него все, занять его место – вот что могло стать справедливым ответом на все происки этого мнимого дружка отца. И Ольга знала, как это сделать.
Витькина шайка – назвать группировкой или бригадой эту плохо организованную ораву необстрелянных сопливых мальчишек у Оли язык не поворачивался – в целом неплохо ее приняла. Трое-четверо помнили Ольку Котову, бесстрашную девчонку, которая в детстве вместе с пацанами лазала по стройкам и сигала в снег с гаражей. Другие, уже потершиеся в криминальных кругах, наслышаны были о бывшей биатлонистке, что ездила на стрелки с Порохом и, по слухам, являлась его телохранителем. Толян, низкорослый парень с плохими зубами, тоже уже успевший отмотать срок по малолетке, попытался было вякнуть что-то о том, что баба ему не указ. И Ольга, не потерявшая форму и в заключении благодаря спортивным секциям на территории колонии, быстро привела его в чувство, применив болевой прием. Толян, вжатый мордой в стену, скулил и извивался, пытаясь выдернуть из захвата заломленную за спину руку. Оля же, не выпуская его, обратилась к остальным, собравшимся на хате, куда Витек привел ее знакомиться:
– Еще у кого-то вопросы есть?
Ее будущие бойцы загудели.
– Да че ты, Оль, – пробасил Косой (очков с одним заклеенным стеклом, как в детстве, он больше не носил, но кликуха осталась). – Мы ж все тебя уважаем, отвечаю. Эт Толян так просто, не подумавши.
Ольга отпустила изнывшегося Толяна и окинула взглядом собравшихся в комнате парней. Не бог весть какой материал. Но выбирать не приходится, нужно сколачивать банду из того, что есть.
– А теперь слушайте меня, – начала она. – Вы не бригада, а кучка дерьма. Из вас стрелять умеет хоть кто-то? А драться? По-настоящему драться, так, чтобы справиться с профессионалом? Вас всех положат на первом же деле.
Парни зароптали. А Витек, сделав жест рукой, призывая к тишине, спросил:
Дверь черного хода, тихо чавкнув, закрылась за ней, в замке провернулся ключ, и Оля, пригнувшись, перебежала узкий открытый участок двора, присела за вонючим мусорным баком, огляделась. Через двор, тряся объемистым пузом, бежал по направлению к зданию ресторана милиционер. В последний раз затянулся сигаретой, стрельнул бычком в направлении мусорки, едва не попав в Олю, и, не заметив ее, потрусил в обход здания, к дверям.
Оля, переведя дыхание, высунулась из-за бака и юрко скользнула прочь. Перемахнула через низкую символическую ограду, отделявшую ресторанный дворик от улицы, и бросилась в переулок. На ходу содрала с себя узорчатую этническую рубаху – ресторанную униформу, под которую нарочно надела черную водолазку. Шаровары, правда, пришлось оставить, ну да ладно, сделаем вид, что так модно.
В подворотне две бабки – одна с матерчатой сумкой на колесиках, другая в шляпке, с напомаженными губами, – охая, обсуждали прогремевший по соседству взрыв.
– Наверно, духовка взорвалась, – твердила одна. – Эти богачи сами деньги гребут, а на всем экономят. Откупились от пожарной инспекции – и ладно.
– Не говорите глупостей, милочка, – возражала та, что в шляпке. – Это наверняка теракт. Чеченцы!
На Олю обе они даже не обернулись, и та, пройдя дворами, как и сказала Ирка, вышла к входу в метро.
* * *
Витек, друг детства, соседский мальчишка, у которого Оля пряталась, когда обстановка дома становилась совсем уж невыносимой, снова неожиданно появился в ее жизни. Оля тогда еще находилась в колонии для несовершеннолетних, куда попала после ареста и суда. Срок ей назначили небольшой – за незаконное хранение оружия. И потому, несмотря на то что Оле в заключении уже исполнилось восемнадцать, во взрослую тюрьму ее не переводили. Досидеть оставалось всего полгода.
Начальница колонии, суровая тетка, отличавшаяся, несмотря на жесткий характер и брутальную внешность, странной бабьей душевностью, считала, что ее подопечные обязательно должны быть постоянно чем-нибудь заняты, чтобы не оставалось времени на дурацкие идеи. И потому на территории колонии работало множество кружков: рукоделие, любительский театр, хор, спортивная секция. К родительским дням, которые объявлялись в колонии каждые три месяца, готовились самодеятельные концерты на добровольно-принудительной основе. Оля, как могла, пыталась избегать участия в этих мероприятиях, но полностью саботировать подготовку к торжеству не удавалось. И потому, не желая кривляться на сцене перед залом, в котором все равно не будет никого, приехавшего к ней, Оля брала на себя функции режиссера. Руководила репетициями, следила за оформлением помещения.
Когда наступал родительский день, ее товарки обычно еще с утра приклеивались к окнам, всматривались в проходившие на территорию фигуры, пытаясь распознать в смутных далеких силуэтах родных и близких. Оля же этот ритуал игнорировала. К ней никто не приезжал. Да она и не ждала. Тетка Людмила скупо дала показания в суде, все еще со страхом поглядывая на Олю, и больше в ее жизни не появлялась. Тренер по сборной показал, что знал Олю целеустремленной и сильной, что ее ждала прекрасная спортивная карьера, но, увы, не сложилось. Такое сильное в столь юном возрасте разочарование могло подействовать разрушительно на психику. Это стоило бы принять во внимание и признать фактором, смягчающим вину. «Оленька просто запуталась, не смогла найти свою дорогу», – говорил он. Однако навестить ее после суда так ни разу и не приехал. Должно быть, решил, что свой долг по отношению к недавней подопечной выполнил. Единственный человек, которого она хотела бы видеть, Машка, ближайшая подруга, почти сестра, навсегда осталась там, на заплеванном асфальте, с застывшими глазами, в которых отражалось весеннее небо. А кроме нее, у Оли никого не было.
Порой, склонившись над дребезжащей машинкой в цеху, где малолетние преступницы шили рабочие телогрейки, чтобы скорее встать на путь исправления, Оля задумывалась о том, почему ее жизнь сложилась именно так. Что стало отправной точкой? Ранение, лишившее ее надежды на так блестяще складывавшуюся спортивную карьеру? Приход в больницу «дяди Славы» Пороха с его завиральными речами? Или тот золотой солнечный день, самый счастливый в ее недолгой детской жизни, обернувшийся самым страшным, самым черным кошмаром?
Могло ли все быть иначе? Может быть, нужно было в какой-то момент остановиться, свернуть не налево, а направо? И Машка, любимая Машка осталась бы жива?
А что, если еще не поздно все исправить? Да, Машку не вернуть, но ведь можно попытаться устроить свое будущее так, чтобы из-за нее никто больше не погиб… Но как? Что ей делать после выхода из колонии? Она ведь умеет только легко сносить чудовищные физические перегрузки и стрелять без промаха. Она знает только то, как устроен преступный бизнес, каким неписаным законам он подчиняется, каким схемам следует. И единственный капитал, который у нее есть, – это сведения о темных делишках множества крупных фигур, как криминальных элементов, так и государственных чиновников (насмотрелась и наслушалась во время работы на Пороха). С таким багажом не очень-то далеко уйдешь по честной дорожке.
Немного денег у нее есть, должны лежать в ячейке камеры хранения. После освобождения надо будет разузнать, живы ли еще Машкины мать и бабка, помочь им. А на оставшееся, может быть, пройти какие-то курсы, хоть маникюра. Получить профессию, попробовать начать все сначала.
Но всякий раз, когда Оля задумывалась о будущем, перед глазами всплывали лица тех выродков, что лишили ее родителей. С одним она поквиталась, но ведь их осталось еще двое. И что, позволить им кайфовать где-то там, простить хрипящую на полу маму, простить прошитое пулями тело отца? И собственную загубленную жизнь? Это вообще возможно?
Неделю назад Оле исполнилось восемнадцать. Утром на построении начальница колонии скупо поздравила ее, девчонки вяло поаплодировали, и больше о дате никто не вспоминал. И Оля не могла отделаться от мысли: а как совершеннолетие проходит у нормальных людей? Наверное, в кругу любящей семьи, среди друзей. С поздравлениями, подарками, тортом со свечами. Наверное, у кого-то это один из самых главных праздников в жизни. А у нее – вот так. Спасибо, что на взрослую зону решили не переводить.
В ближайшую к дню рождения субботу был назначен родительский день. Оля, как обычно, никого не ожидая, утром по-быстрому провела репетицию праздничного концерта и собиралась уже улечься на свою койку и воспользоваться редким случаем полежать в тишине, пока остальные будут общаться с родней, когда явившаяся служащая в синей форме гаркнула:
– Котова! Чего развалилась, не на пляже! Поднимайся, к тебе приехали.
Приехали? К ней? Но кто?
Первый радостный порыв тут же сменился подозрением. Очередной «дядя Слава» явился, чтобы использовать ее в своих махинациях? Что ж, теперь она стреляная, развести ее во второй раз будет не так просто.
Но чего Оля не ожидала совершенно, так это того, что увидит во дворе перед входом в барак молодого парня, высокого, стройного, со смешно топорщившимся русым ежиком волос на голове, с лукавым взглядом чуть прищуренных глаз. Он стоял, спрятав левую руку под куртку, любопытным взглядом оглядывался по сторонам, а Олю, появившуюся на крыльце, не замечал. Потом дернул плечами и ладонью стряхнул с волос сыпавшийся с неба мелкий снег – притом сделал это таким знакомым движением, что Оля, не сдержавшись, охнула:
– Витька?
И вот тогда он взглянул на нее, широко улыбнулся и, распахнув куртку, достал из-под нее букет разноцветных тюльпанов. Таких сочных и ярких на фоне окружающей серости, что, глядя на них, хотелось зажмуриться.
– С днем рождения, Олька, – смущаясь, буркнул Витек и сунул букет ей в руки.
Оля уткнулась в тюльпаны лицом. От них пахло не обычным цветочным запахом – сладким и приторным, – а свежей зеленью, талой водой, весной и свободой. Это были первые в ее жизни цветы.
– Как ты нашел меня? – спросила она после, когда они сидели, забившись в пустынный уголок общего корпуса. Остальные поперлись на концерт, который как раз шел в актовом зале, а Оля решила, что все, что от нее требовалось, она уже сделала и может провести это время с единственным гостем, впервые приехавшим к ней за время заключения.
– Пф, – фыркнул Витька. – Да ведь ты легенда. О тебе вся Москва говорит.
– Чего? – недоверчиво протянула Оля.
– Ну не вся, конечно, – смутился Витька. – Но… ты понимаешь… в определенных кругах. Все знают, что Порох слил девчонку, которая ходила у него в телохранителях.
Вот, значит, как. Что ж, она почти и не сомневалась, что тот глупый арест был делом рук Пороха. Сука… Это на его совести Машкина смерть…
– В каких кругах? – через силу усмехнулась она, сглотнув набежавшую горечь. – Я думала, ты, Витька, уже доктор.
– Не, из учаги я вылетел, – отмахнулся Витек. – Но, кстати, заштопать, если надо, уколоть, в чувство привести могу, если требуется. А это, сама понимаешь, ценное качество. Не всегда же в больничку можно обратиться.
Значит, и Витька свернул не туда. Это ведь было ожидаемо – еще когда он пацаном сбывал краденую технику на Горбушке. Но почему-то хотелось думать, что хотя бы у него все сложится нормально, мирно.
А впрочем, какая разница. Главное, он приехал. Приехал к ней. Единственный человек в мире, который вспомнил о ней, разыскал, поздравил с днем рождения.
Оля чувствовала, как внутри поднимается несвойственная ей сентиментальность. И даже, чем черт не шутит, какая-то горькая нежность к этому парню, который знал ее еще девчонкой. В те годы, когда все еще было впереди. Когда она могла стать выдающейся биатлонисткой, звездой отечественного спорта. Когда все еще были живы. Нет, не все, родителей уже не было. Но ее руки еще не были замараны кровью, и Машка еще не лежала на асфальте, глядя остановившимися глазами в холодное небо.
Хотелось протянуть руку и провести по влажному от растаявшего снега ежику его волос. Ощутить, как они колко гладят ладони. Потрогать тонкую кожу на виске, под которой бьется голубая жилка. Коснуться обветренных губ. Ведь может в ее жизни тоже быть что-то такое, что бывает у всех девчонок восемнадцати лет? Она молода, не уродина, и к ней приехал парень, который думал о ней…
– Послушай, Олька, я чего и приехал, – начал Витек.
И Оля опустила уже потянувшуюся к нему руку, сжала пальцы в кулак.
– У нас неплохая команда подобралась. Ну, бригада, понимаешь? Ты кое-кого по детству знаешь – ну, там, меня, Косого, Черепа – помнишь, был такой чел с улицы Строителей? Ну вот… Еще там несколько человек. Нормально так работаем, крышуем пару точек. Но нам… как бы это… размаху не хватает. Да и, честно тебе скажу, ума. Пацаны нормальные, грамотные, но ни разу не Эйнштейны.
– И вы решили пригласить меня, – понимающе кивнула Оля. – Чтоб я была вашим мозговым центром, да еще со своим опытом и знакомствами открыла вам вход в высшие криминальные круги.
Внутри поднималась едкая обида, но Оля усилием воли задавила ее. Чушь! Она и не ждала ничего другого. И времени ни на какие сопли у нее нет. Надо думать, что она будет делать, когда выберется отсюда. Как отплатит Пороху за смерть Машки, да и не сможет ли поиметь что-нибудь с заботливого «дяди Славы», намеревавшегося наложить лапищу на мифические бабки ее отца. А ведь это тема интересная… Вспомнить только его терки с чиновниками и депутатами. С тем жирным, например, которого она приложила дулом в висок. Если ей не изменяет память, Порох вместе с господином Красносельцевым, крупным чиновником, пополам владели компанией грузоперевозок. И именно господин Красносельцев со своим министерским положением выписывал разрешения, благодаря которым их с Порохом грузовики ввозили в Москву сырье для героина под видом медицинских препаратов. Порох, отправляясь на встречи с ними, всегда брал с собой черный чемоданчик с сейфовым замком, а в подпитии шутил, что дипломатик этот будет пострашнее красной кнопки из Пентагона. Попади он в чужие руки – и такое начнется. Чуть ли не всю государственную верхушку укатать можно.
Так, так…
Витек что-то там балаболил про ее недюжинные таланты, и Ольга резко перебила его:
– Хорош трещать! Давай, расскажи мне, кто у вас в группе, кто чего стоит, что умеет.
И Витек начал перечислять:
– Ну вот я, как и говорил, заштопать кого могу, если надо после дела. Косой – он спереть может что угодно. Руки золотые. Череп по тачкам мастер. Ванюта – вообще крутой чел, в спецназе служил. Может из любого охотничьего ружья ствол с глушаком собрать. Есть еще Карась – у него в ментовке завязки.
Ольга слушала его, кивая. В голове начинал вырисовываться план. И когда Витек закончил, заявила:
– Слушай сюда, Витька. Найдешь в Москве рестик «Чайхана», адрес я скажу. Покрутишься вокруг, узнаешь, не нужны ли охранники. Как вакансия освободится – а она освободится рано или поздно, – устроишься туда.
– Зачем? – захлопал глазами Витек.
– Слушай, друг, ты сам говорил, что ты не мозг? Вот и не лезь куда не надо, а слушай, что умные говорят. Все узнаешь в свое время. Я освобождаюсь в сентябре, если ничего не случится. К тому времени чтоб все было, понял меня? И с Иваном твоим мне надо будет потолковать. Усек?
Витька закивал, глядя на Олю с невольным уважением. Тут двери актового зала распахнулись, наружу хлынула возбужденная представлением толпа, и больше уже ни о чем серьезном говорить было нельзя.
В следующий раз Оля увидела Витьку через полгода, на вокзале в Москве, когда сошла с поезда, что привез ее обратно в мирную жизнь. После вони плацкартного вагона приятно было вдохнуть прохладный сентябрьский воздух, сладковато пахнущий осенней листвой и – едва заметно – дымом. Да и взглянуть на загорелую лисью физиономию Витьки, широко улыбавшегося ей, что кривить душой, тоже было приятно. Он сгреб ее в охапку на перроне, обнял, расцеловал в обе щеки, будто нечаянно задержавшись губами возле уха. Как будто бы и правда ждал, как будто бы встречал не будущую подельницу, а любимую девушку. А может, и действительно ждал, усмехнулась про себя Оля. Ясно ведь было, что крупные дела и по-настоящему большие бабки они смогут зашибать только вместе с ней.
Витька повез ее к себе, и Оля на мгновение напряглась, решив, что окажется в ненавистном доме, где прошло ее детство. Но выяснилось, что Витька снимал однокомнатную конуру в другом районе.
– Все дела завтра, все завтра, – настойчиво твердил он, усаживая ее за кухонный стол и забрасывая пельмени из пачки в кастрюлю. – Сегодня только жрать и спать. Тебе сил набираться надо.
И от этой дурацкой неловкой заботы на душе странно теплело.
Поев, Оля отправилась в ванную и часа полтора отмокала, впервые за полтора года наслаждаясь горячей водой и возможностью помыться наедине с собой. А когда она вышла, замотанная в простыню, Витька, приглушив звук в телевизоре, поднялся с дивана ей навстречу, протянул руки, прижал к себе. Сердце его гулко стучало.
– Ты че, Витек, попутал? Руки убрал! – прикрикнула на него Оля.
Но он торопливо зашептал, жадно скользя губами по коже:
– Ну что ты, Олька, что ты? У тебя разве есть кто-нибудь? И у меня никого… Ты же мне с детства… Я ж тебя так ждал… Девчонка моя…
Оля знала цену этим его признаниям. И сама понимала, что не влюблена в Витьку – по крайней мере, то, что она испытывала к нему, было совсем не похоже на то, что описывали девки в колонии после отбоя. Но все же он был единственный человек на всей земле, кто был хоть как-то близок ей. Единственный, кто помнил ее другой. С кем можно было поговорить, вспомнить о прошлом, посмеяться над тем, какими они были. Обнимать его, вдыхать запах его волос, прикасаться губами к колючему подбородку – было все равно что возвращаться в то далекое время, когда все еще могло сложиться иначе. Когда не умерли еще надежды и мечты на долгую счастливую жизнь.
А может, ей просто хотелось верить, что и ее, подкидыша, никому не нужную сироту, нахлебницу, неудачницу, ту, по чьей вине погибла Машка, тоже можно любить. Хоть чуть-чуть, хоть несколько минут, пока длятся торопливые судорожные объятия. Притвориться, что и в ее жизни возможно что-то простое, легкое, нежное, без примеси кровавой вони и порохового смрада.
И Оля, теснее прижавшись к Витьку, сама поцеловала его.
План, как расквитаться с Порохом и одновременно устроить свое будущее, Ольга разработала еще в колонии. До выхода оставалось полгода, и этого времени вполне хватило, чтобы обдумать детали. Конечно, можно было просто напасть на Пороха – она ведь хорошо знала основные маршруты его передвижений по городу. Но ушлый «дядя Слава» наверняка уже разжился новой охраной. К тому же что даст подобное нападение? Даже если Пороха они грохнут, им это никакой пользы не принесет. Нет, отобрать у него все, занять его место – вот что могло стать справедливым ответом на все происки этого мнимого дружка отца. И Ольга знала, как это сделать.
Витькина шайка – назвать группировкой или бригадой эту плохо организованную ораву необстрелянных сопливых мальчишек у Оли язык не поворачивался – в целом неплохо ее приняла. Трое-четверо помнили Ольку Котову, бесстрашную девчонку, которая в детстве вместе с пацанами лазала по стройкам и сигала в снег с гаражей. Другие, уже потершиеся в криминальных кругах, наслышаны были о бывшей биатлонистке, что ездила на стрелки с Порохом и, по слухам, являлась его телохранителем. Толян, низкорослый парень с плохими зубами, тоже уже успевший отмотать срок по малолетке, попытался было вякнуть что-то о том, что баба ему не указ. И Ольга, не потерявшая форму и в заключении благодаря спортивным секциям на территории колонии, быстро привела его в чувство, применив болевой прием. Толян, вжатый мордой в стену, скулил и извивался, пытаясь выдернуть из захвата заломленную за спину руку. Оля же, не выпуская его, обратилась к остальным, собравшимся на хате, куда Витек привел ее знакомиться:
– Еще у кого-то вопросы есть?
Ее будущие бойцы загудели.
– Да че ты, Оль, – пробасил Косой (очков с одним заклеенным стеклом, как в детстве, он больше не носил, но кликуха осталась). – Мы ж все тебя уважаем, отвечаю. Эт Толян так просто, не подумавши.
Ольга отпустила изнывшегося Толяна и окинула взглядом собравшихся в комнате парней. Не бог весть какой материал. Но выбирать не приходится, нужно сколачивать банду из того, что есть.
– А теперь слушайте меня, – начала она. – Вы не бригада, а кучка дерьма. Из вас стрелять умеет хоть кто-то? А драться? По-настоящему драться, так, чтобы справиться с профессионалом? Вас всех положат на первом же деле.
Парни зароптали. А Витек, сделав жест рукой, призывая к тишине, спросил: