— Ага. В шарфе он был большом, клетчатом – вот навроде платка вашего. До самых глазюк укутался.

Я снова кивнула, отмечая, что в газетной заметке хоть и сказано, что бросивший бомбу, был в шарфе – не уточнялось, что шарф клетчатый. Значит, мальчик видел даже больше, чем очевидцы, которых опросили газетчики.

— А откуда он взялся-то, Клетчатый? – поинтересовалась я, просматривая заголовки «Листка». – Тоже на извозчике приехал, или пешком?

— Энтого я уж не знаю, мамзель… - свел белесые брови мальчик, будто старался припомнить. – Я токмо и видал, как он стоял все у перил во-о-он там. Папироску смолил. А когда коляска барынева остановилась среди моста, так он от перил-то оттолкнулся и двинулся. Вразвалку так, неторопко. Уж когда с нею поравнялся, то бомбу и швырнул. Она прямо под днище коляски закатилась. Бутылка. А сам он – наутек. Мужики за ним погналися, да куда там. А прочий народ и вовсе на него не глядел – все мост тушили да над барыней охали.

Я уже не пыталась делать вид, что меня интересуют газеты.

— Так, говоришь, барынева коляска остановилась среди моста? Отчего же?

— Бог его знает. Извозчик остановил – с козел слез да стал удила на лошади поправлять.

— Среди моста?

Мальчик насупился:

— Как было, так и говорю, мамзель, истинную правду. Ваша воля не верить. Вы покупать-то что еще будете?

— Буду-буду, - торопливо кивнула я. – «Ведомости» давай. Да не одну газету, а на пять рублей сколько там выйдет, отсчитай. А потом с извозчиком что сталось? Тоже бомбой убило?

— Не… - мальчик мотнул головой, полностью занятый подсчетом. – Тьфу, сбился! Бомбой-то его не убило, швырнуло токмо в сторону – прямиком в воду. Вон, где перила поломаны, там он и стоял. Потоп, наверное. У меня, мамзель, токмо тридцать четыре штуки «Ведомостей» осталось, нету боле.

— Благодарствую… - я рассеянно приняла тяжелую кипу газет, не думая еще, что стану с нею делать.

После решительно отказалась от сдачи и вернулась к тому месту, где перила были сломаны. Перегнулась через перила, заглядывая в черные воды Невы. Утонул ли?.. Было здесь, прямо скажем, невысоко. И всюду плашкоуты, на которых держался мост – за них можно было бы зацепиться и по ним же взобраться обратно. Здесь, или чуть дальше, чтобы не привлекать внимания горожан.

Это, разумеется, ежели извозчик упал в воду, будучи еще живым. Меня чрезвычайно смущали бурые пятна, бывшие ничем иным, как кровью, которые перепачкали и торчащие обломки перил, и доски плашкоута внизу…

Но я не сдавалась. Не зная, куда деть скупленные газеты, я все-таки двинулась вдоль перил – медленно и тщательно высматривая внизу хоть что-то похожее на следы пребывания там раненого человека. И уже у самой набережной, там, где были береговые опоры моста со спускающимися в воду деревянными лестницами, вновь увидела бурые мазки крови. Значит, я права! Значит, извозчик, хоть и раненный, выбрался обратно на берег. Значит, он жив.

Воодушевленная сей догадкой, я теперь все силы решила бросить на то, чтобы пропавшего извозчика найти. У меня даже имелись кое-какие мысли, как это сделать – только нужна была помощь. Я выловила взглядом светловолосого мальчишку и поспешила обратно на середину моста.

— Еще газеток хотите, мамзель? – обрадовался он мне.

Я сходу присела возле мальчика, цепко ловя его взгляд.

— Тебя как звать? – спросила вместо ответа.

— Санькой, - признался тот.

— Ты не заметил ли, Санька, каков номерной знак был у барыневой коляски?

— Заметил… один-один-три-семь, - с готовностью назвал мальчик.

С такой готовностью, будто специально заучивал сей номер.

Я вздернула брови с удивлением, а мальчишка пристыжено опустил глаза. Возможно, это была та самая intuition[22], к которой настоятельно советовал прислушиваться мой дядюшка, но я поспорить была готова, что Санька уже называл кому-то этот номер. Или же его нарочно заставили вызубрить цифры…

— Извозчик из лихачей[23] был, - неохотно продолжил мальчик, ковыряя дощатую мостовую носком огромного, явно не по размеру ботинка. – И коляска у него лакированная, с дутиками. А вам зачем, мамзель?

Я не ответила, разумеется. Только посмотрела строго, а после вернула Саньке купленные газеты.





Глава X




Говорят, в Петербурге промышляют более десяти тысяч извозчиков. Зимою, когда крестьяне едут из деревень на заработки, и того больше. Впрочем, эти пришлые звались «ваньками», имели чуть живых лошаденок и скрипучие, норовившие развалиться на каждом повороте коляски. У почтенной публики «ваньки» спросом не пользовались – другое дело «лихачи». Те требовали за проезд никак не меньше трех рублей, но и лошади у них ухоженные, резвые, всегда сытые; коляски хоть и столь же плохи, как у «ванек», зато несут по улицам скоро, аж ветер свистит в ушах.

По утрам же, когда почтенная публика, их клиентура, еще пьет кофе, не помышляя выходить из дому, извозчикам на улицах тоже делать нечего – они вяло толкутся на вокзалах, у гостиниц, на крупных перекрестках. Главное, за каждым участком Петербурга негласно закреплялась своя гильдия извозчиков. Попасть в нее пришлым было не так уж просто – что весьма значительно сокращало масштабы моих поисков.

Ближайшая и самая крупная стоянка извозчиков располагалась на Синем мосту, что близь Исаакиевской площади. Обладала я этими бесценными сведениями исключительно благодаря дядюшке, а отчего те сведения до сих пор не выветрились из моей головы – одному Богу известно…

Шел одиннадцатый час утра, Исаакиевская площадь бурлила, кипела жизнью, а движение на мосту было таким, что стоит чуть зазеваться – затопчут насмерть. А обозрев длинную цепочку из экипажей извозчиков, выстроенную позади памятника императору Николаю, я действительно приуныла… несколько десятков только по самым грубым подсчетам. Впрочем, с их числом увеличивалась и вероятность, что хотя бы один дружен с тем, которого ищу я. Раненый, едва живой, ежели не достался полиции – должен же он был к кому-то пойти!

Первоначально я намеревалась прикинуться дочкой пропавшего извозчика, найти самого жалостливого его товарища и выспросить, куда бы «папенька» мог пойти, ежели попал бы в переделку. Однако после короткого разговора с Санькой мои планы изменились. Я теперь, спасаясь от студеного ветра за углом зубовского особняка[24], зорко высматривала неприметную закрытую карету, невзначай притаившуюся неподалеку от площади. И вскоре таковую увидела.

Она стояла на противоположной стороне площади так, чтобы не бросаться особенно в глаза, и при этом пассажиры ее отлично могли бы видеть из окна и саму площадь, и подъезды к ней, и забитый извозчиками Синий мост. Еще с минуту я буравила ее взглядом, пытаясь проникнуть за занавешенные окна и угадать – кто внутри. Хотя ответ я, кажется, знала.


Приближаясь к карете, я по дуге обогнула ее, чтобы подойти сзади – не хотелось бы быть замеченной кучером. Потянула дверцу и не удержалась от улыбки, поняв, что увидеть меня господин Фустов никак не ожидал.

Но после миролюбиво протянула руку:

— Позволите к вам присоединиться?

К его чести Фустов оправился быстро – тоже изобразил улыбку и помог взобраться в карету. После сел напротив и поздоровался:

— Отчего-то я не сомневался, Лидия Гавриловна, что еще увижу вас.

Знает мое имя, хотя я совершенно точно не называлась…

Я прищурилась:

— Имели разговор со Степаном Егоровичем обо мне?

— Вчера поздним вечером.

Ох, Кошкин!.. А я полагала, что он мне друг и оставит давешнюю беседу в тайне!

— Жаль, что я не имею чести знать вашего имени-отчества.

— Глеб Викторович, - мой vis-à-vis поклонился. И поспешил добавить, будто догадавшись о моих мыслях: - Но, прошу вас, не корите Степана Егоровича, он говорил о вас только хорошее. Признаться, я немало удивлен вашим интересом к этому делу… Могу я спросить о причинах?

— Уверяю вас, причин нет, - не моргнув, солгала я. – Я ни разу в жизни не видела Ксению Хаткевич и до недавнего времени даже не слышала о ней. Но меня тронула весть о ее убийстве и особенно способ этого убийства… я считаю, что сумею помочь следствию, вот и все.

Фустов кивнул в крайней задумчивости.

— Я должен бы сейчас отправить вас домой, к мужу. И написать вашему прежнему опекуну… - очень негромко сказал он и замолчал надолго. - Однако я этого делать не стану. Убийство необыкновенно запутанное, непростое. Мотивы совершенно не ясны. Я считаю, что взгляд со стороны – свежий, незашоренный нашим полицейским видением взгляд толкового человека – и впрямь не помешает.

Мне бы обрадоваться такому благоразумию, но я насторожилась. Когда это благоразумие бывало отличительной чертой чиновничьего племя? Не может господин Фустов мыслить столь свободно – непременно есть еще что-то, что повлияло на его решение! И он, кажется, мои сомнения снова угадал.

— Кроме того, я не зря упомянул вашего опекуна, Лидия Гавриловна, - Фустов значительно понизил голос, вероятно, чтобы наш разговор не услышал кучер. – Я знаю, какую он занимает должность. И знаю о вашей роли в московской миссии в марте этого года.

Я невольно ахнула:

— Тоже Кошкин?!

Это уж было слишком. Он не имел права рассказывать о том кому ни попадя! Я даже Евгению поведала далеко не все!

— Нет, что вы, не от Кошкина. Но в Петербурге известно, что и ваш опекун, и Степан Егорович имеют к поимке того шпиона самое прямое отношения. А в Управлении, хочу вам заметить, легенды слагают о прекрасной и загадочной даме, тоже приложившей руку к поимке шпиона. Когда же Кошкин принялся уверять меня, как вы хороши, я сложил два плюс два… Если это и впрямь были вы, то примите мои восхищения.

Господин Фустов, не отпуская моего взгляда, чинно поклонился. А я, кажется, чуточку покраснела. От удовольствия. Неужто и впрямь обо мне слагают легенды?.. Интересно, что именно они говорят?

— Это была не я, вы ошиблись, - ответила я, тем не менее, и скромно опустила глаза. – Впрочем, не будем о том, лучше поговорим о деле. Так это вы научили мальчишку на мосту говорить про Клетчатого и номерной знак один-один-три-семь? Он что же – шпионит на вас?

— Санька? Он и впрямь газетами торгует – только в другом месте, не на Дворцовом. Про Клетчатого все истинная правда. Клетчатого прочие свидетели видели, оттого учить Саньку другому я не видел смысла. Про номерной знак, разумеется, ложь. Вы сами это поняли, или мальчишка сболтнул?

— Сама… - Признаться, у меня отлегло от сердца, когда я узнала, что мальчик не видел смерть Ксении Хаткевич. – И вы полагаете, что это правильно – заставлять ребенка заниматься подобным?

Фустов подивился моей наивности:

— Какой же он ребенок? Восемь лет. Это дворянские отпрыски, Лидия Гавриловна, будучи ровесниками Саньки, еще малые дети, которые и одеться самостоятельно не могут. А уличные ребятишки взрослеют рано. Давно пора матери помогать. Отца у него нет, сестер-братьев тоже – а мать больная, только по дому ходит. Прежде на фабрике ткачихой была, а в прошлом месяце выгнали ее, оттого что слаба совсем стала.

Я кивнула и нахмурилась – мне было не по себе. Но, вероятно, «шпионаж» мальчика на Фустова и впрямь единственный шанс для них с матерью держаться хоть как-то.

— Так вы отыскали извозчика? – сменила я тему.

Фустов меня охотно поддержал в этом стремлении:

— Нам повезло, что во время взрыва уцелела металлическая нашивка на коляске с номером экипажа. По нему из учетных книг выяснили, что числится она за неким Фёдором Харитоновым тридцати шести лет. На квартире у него засада, но он там не появлялся уже двое суток.

— А… вы уверены, что он жив?

— На береговых опорах есть свежие следы крови, так что, по крайней мере из воды, он выбрался живым.

Я кивнула, ведь сама видела эти следы. Из воды он действительно выбрался живым, но это не означает, что извозчик не умер от ран позже.

— Комнату Харитонова обыскали? – спросила я.

— Верно мыслите: обыскали. И нашли хорошо запрятанные – видимо от соседей – десять рублей ассигнациями и столько же серебром. – Он помолчал. - Есть основания полагать, что Харитонову заплатили. Он был в сговоре с убийцей, потому нарочно остановил коляску в должном месте.

— Право, двадцать рублей слишком малая плата за убийство жены генерала… - с сомнением ответила я.