Он снова вздохнул. А потом с бесконечной усталостью ответил:
— Никто. Вообще никто. Она совершенно случайная девица, по глупости собственной влезшая в неженское дело. Она никому не нужна и не интересна. Если усидит тихо и не будет высовываться, то она даже останется жива.
Признаться, я похолодела после Жениных слов. Сам он не стал бы угрожать женщине – ни за что. Но ежели за всем этим стоит Якимов… кем бы незнакомка ни была, и в чем бы ни провинилась – высовываться ей и впрямь нельзя.
* * *
…несколькими неделями позже, в Доме предварительного заключения на Шпалерной улице
Половину ночи я лежала без сна, жадно всматриваясь в темноту перед глазами и готовая вскочить при всяком постороннем звуке. Ничего, чем можно защититься, у меня не было. Даже ложку, припасенную с обеда, велели вернуть. Можно ли защититься ложкой? Не хотелось бы мне этого узнать… Неловко признавать, но я боялась этих женщин, запертых со мною в каменном мешке Дома предварительного заключения – так называлось это место. Я гордо держала голову, уверенно и прямо смотрела им в глаза и вежливо-отстраненно отвечала, ежели спрашивали. Но как же я при этом боялась…
Когда рядом скрипнули старые дощатые лавки – здесь они назывались нарами – я тотчас проснулась. Оказалось, что я все-таки задремала уже перед рассветом. Сразу без промедлений поднялась и закуталась в соболью накидку, заменившую мне ночью подушку: душная днем, за ночь камера вымерзла, будто мы находились в погребе.
Огляделась. Соседок теперь уж было пятеро – от новеньких разило перегаром, они шутили меж собою и плескались в тазу, бывшим нам купальней. Я к тому тазу подойти пока не рисковала.
А умыться хотелось… еще больше хотелось ванну с душистым мылом и Женин кофе с baiser. Но уж не до жиру.
Вода в тазу оказалась чище, чем я думала.
После я осмелела настолько, что встала с ногами на нары и забралась на каменный выступ у стены, как делали иногда мои соседки – и тогда лица моего коснулся свежий ветерок из зарешеченного окна. До чего же сладким и по-особенному милым сердцу казался сейчас студеный петербургский воздух. Ежели закрыть глаза, то можно представить даже, что я стою на балконе нашей квартиры на Малой Морской, а внизу шумит по-утреннему оживленная улица…
— Эй! Маруся! – меня грубо дернули за подол юбки и издевательски выговорили имя, догадавшись уж, что мне оно не принадлежит. – Кличут тебя вон.
Сперва я испугалась намерению тюремного караульного куда-то меня увести, но в следующий миг сердце радостно забилось: Женя! Возможно, скоро я его увижу!
По сырому плохо освещенному коридору я не шла, а бежала, даже не мешали наручники. Я не питала иллюзий, что меня выпустят отсюда тотчас, но, по крайней мере, я увижу его и обниму. И пускай хоть одна живая душа попробует мне помешать!
Меня привели в кабинет начальника Дома предварительного заключения – такой же сырой и темный как камера, разве что обставленный не в пример лучше. И надежды рухнули в один миг: у открытого окна, спиною к улице, стоял господин Якимов. Я отшатнулась назад, не удержавшись. Он снисходительно улыбнулся.
— Снимите с дамы наручники, - велел он, и надзиратель подчинился. А после вышел, оставив нас вдвоем.
Лев Кириллович Якимов – подтянутый господин возрастом около пятидесяти лет, моложавый и тщательно одетый, с острым взглядом умных серых глаз. На правую ногу он немного прихрамывал. Якимов имел мировую известность как профессор Николаевской академии Генерального штаба, специалист по математике, автор нескольких монографий и завсегдатай научных слетов. Очень немногие осведомлены, что главной целью его поездок было противодействие иностранным шпионам в Российской Империи. И еще меньше народу догадывалось, сколь сильна его вражда с моим дядюшкой, Платоном Алексеевичем. И какие глубоко личные причины лежат в основе ее. Помимо того очевидного, что дядюшка и господин Якимов излишне часто сталкиваются по работе, не в силах разграничить сферы деятельности.
— Рад видеть вас в добром здравии, Лидия Гавриловна. Как спалось? – поинтересовался он.
Я жгла его взглядом не в силах сделать большее. Ответила резко:
— В любом случае лучше, чем вам. «И мальчики кровавые в глазах, и рад бежать, да некуда. Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»[19].
Он улыбнулся невесело:
— Все-таки освоили русскую литературу? И намерены шутить. А мне вот не до шуток. Да и не спал я вовсе – дела.
Испуг мой уже прошел, теперь я изо всех сил пыталась подавить в себе горячую ненависть к этому человеку. Дядюшка часто повторял, что сильные чувства мешают мыслить здраво. И был прав.
Якимов обратился ко мне снова:
— Мы не договорили в прошлый раз, Лидия Гавриловна, потому что вам вздумалось упасть в обморок. Как видите, это вам не помогло…
— Мы и не станем договаривать, покуда я не увижусь с Платоном Алексеевичем, - ответила я ровно.
— Вы с ним увидитесь, обещаю. Покамест его сиятельство в отъезде, но лишь как вернется – непременно. Только ваш дядюшка не сможет помочь вам на этот раз. Слишком уж сильно влипли, голубушка.
А потом Якимов достал револьвер. Я похолодела. В голове мелькнула мысль – совсем не безосновательная – что вот он мой конец.
Однако Якимов будто не заметил ничего и спокойно положил револьвер передо мною на стол.
— Узнаете?
Мне хватило одного мимолетного взгляда – тот самый. С выгравированной дарственной надписью.
— А должна? – спросила я дерзко.
— Обязаны, а не должны, Лидия Гавриловна! Это револьвер вашего супруга. Его нашли на месте убийства. – Якимов навис над столом, в упор поглядев мне в глаза. – Совершенного вами убийства.
— Это неправда! Неправда…
Стыдно признаваться, но владеть собою я перестала. Слез не было, но губы мои затряслись, и я не знала, куда деть руки. Окунула в них лицо, после раздраженно откинула назад растрепанные волосы, сжала кулаки – до боли, врезавшись в ладони ногтями. Только тогда и сумела немного собраться.
— Это правда, - чуя победу, добивал Якимова. – Не отпирайтесь, учитывая доказательства, которыми располагает следствие, отпираться это глупо. Причина убийства банальная и очень женская – ревность. Судьи станут вам сочувствовать, присяжные тем более. А ежели ваш дядюшка не побоится замараться, вступившись, то вас и вовсе ждет лишь домашний арест на пару лет в какой-нибудь из его деревень. Ну так что? Будете и дальше затягивать дело или признаетесь?
Я смотрела на него не мигая, плотно сжав губы. По словам сего человека выходило, что мне вовсе ничего не грозит, ежели я признаюсь. Да только это было ложью. Разумеется, дядюшка, как вернется, сделает все возможно и невозможное, дабы смягчить мое наказание. Но избавить меня от наказания вовсе… даже ему это не под силу.
Якимов лгал мне в глаза – его целью было лишь заставить меня признаться в убийстве этой женщины. А посему я упрямо покачала головой:
— Не собираюсь ни в чем признаваться. Не рассчитывайте даже.
Якимов почему-то пожал плечами с равнодушием:
— Это ваше дело. Но тогда придется задать тот же вопрос вашему супругу. Револьвер-то его. Так, может, он сам и застрелил эту несчастную женщину, а? Как вы думаете, что он скажет?
Глава IX
Любопытно, по словам горничных в день гибели жены генерал Хаткевич явился домой пьяным и супруги своей, отсутствующей в вечерний час, даже не хватился. Евгений же настаивал, будто оный генерал примернейший семьянин и именно в тот день усердно работал. Но работать пьяным он мог едва ли... Так неужто Женя все-таки солгал мне? Или, по крайней мере, сказал не всю правду?
С такими мыслями я проснулась на следующее утро.
И отстраненно наблюдала, как Ильицкий собирается на службу: дотошно и сосредоточенно, советуясь при этом со мною, будет ли сегодня дождь. Кажется, это все, что его заботило!
Ну, хорошо. Дабы не вызывать подозрений, я привычно повязала ему галстук и поцеловала на прощание. А когда закрыла за Женей дверь, собралась и тоже покинула дом.
Направилась, однако, не на Миллионную, а на Дворцовый мост.
Плана особенного у меня не имелось: я лишь хотела своими глазами посмотреть на место, где все произошло, и, быть может, мне удастся поговорить с очевидцами. Разве может из этого выйти что-то плохое? Однако дабы не попасть впросак, как вчера, подготовилась я куда тщательней. Во-первых, сняла все украшения, включая обручальное кольцо, а во-вторых, оделась проще – как самая усредненная горожанка. Волосы зачесала гладко и убрала в строгий пучок, шляпку надела совершенно обыкновенную без кружева и перьев. Выбрала темно-синюю юбку без турнюра и такой же жакет, а вместо пальто накинула на плечи одолженный у Катюши тартановый[20] платок.
* * *
Дворцовый мост был перекинут через Неву с тем, чтобы соединить центральную часть Петербурга, коей являлся Адмиралтейский остров, с Васильевским, и располагался он у самого Зимнего дворца.
Главным учреждением на Васильевском считался Торговый порт. Помимо него здесь уместились почти все научные и учебные заведения города: Петербургская Академия наук, Библиотека Академии наук, Академия художеств, Горный институт, Морской кадетский корпус. И, Петербургский университет, разумеется – тот самый, где числился преподавателем Женя. Да и жили на острове по большей части работники порта, местных фабрик, студенты и чуть реже их преподаватели.
Одним словом, Васильевский остров вовсе не считался élitaire, и я по-прежнему не могла понять, что Ксения Хаткевич, жена генерала, будучи в положении, делала здесь.
Где именно в карету генеральши бросили бомбу уточнять не пришлось… Дворцовый мост был плашкоутным[21] с дощатым настилом и такими же поручнями: точно в середине его разлилось огромное, покрытое копотью пятно, с повисшим над ним, не выветрившимся до сих пор запахом гари. Ближе к центру пятна издали я разглядела обгоревшие остатки коляски, спицы от колес, бурые потеки крови… Мне сделалось нехорошо. Еще можно было отступить, просто пройти мимо, словно меня это все не касается. Меня и впрямь как будто это не касалось. Но я все-таки упрямо сдвинула брови и, не сомневаясь более, перешагнула за невысокое ограждение, выставленное полицией. Осмотрелась уже тщательней.
Доски кое-где были с пробоинами, да и перила большей частью отсутствовали – чудо, что не сгорел весь мост целиком.
Еще я отметила, что копоти больше на той стороне моста, ход которой направлен от Васильевского острова. Ксения возвращалась домой, когда в ее коляску бросили бомбу – это несомненно. Но к кому она ездила? Мне непременно нужно найти извозчика – живого или мертвого!
Того, кто мог бы сойти за очевидца, я приметила вскорости: мальчишка лет восьми, продавец газет, шнырял туда-сюда и поминутно приставал к господам.
— Газеты! Свежие газеты! «Петербургский листок», «Новое время», «Ведомости»! Мамзель, «Нива» свежая есть, изволите?
Уловив мой чуть задержавшийся на нем взгляд, мальчишка был тут как тут – уже совал «Ниву» мне исхудавшей маленькой ручонкой.
А я все более уверялась, что, ежели мальчишка был здесь третьего дня – а он непременно был – то разглядел все в малейших деталях. Дети многое примечают лучше взрослых. Однако вместо ликования во мне шевельнулось неясное чувство, похожее на отчаяние. Неужто, этот мальчик, совсем еще ребенок, уже успел близко столкнуться со смертью? Да еще столь ужасной.
А если бы мальчик в тот момент был подле коляски?..
— Не боишься ты после происшествия-то здесь бегать? – спросила я вполне искренне, подавая рубль за «Ниву» вместо положенных сорока двух копеек.
Признаться, я желала тогда всем сердцем, чтобы в момент убийства мальчишки здесь не было. Бог с ним, найду другого свидетеля. Лучше б его здесь не было и сегодня, и завтра, и вовсе никогда – да это уж глупые мечты.
— Волков бояться – в лес… Спасибо, мамзель! – Глаза мальчишки вспыхнули, когда он подсчитал копейки. – Еще чего изволите?! «Петербургский листок» хотите?
— Хочу. И «Новое время» давай. – Согласилась я и вновь полезла за кошельком – правда, уже медленней. – Ты что же видал, и как бомбу бросили?
— Видал… - помялся мальчишка. – И как барынька помирала видал. Я ж к ней как раз, к коляске евойной, бежал, когда клетчатый бомбу-то швырнул.
Через силу, стараясь казаться невозмутимой, я кивнула. И уточнила:
— Клетчатый?
— Никто. Вообще никто. Она совершенно случайная девица, по глупости собственной влезшая в неженское дело. Она никому не нужна и не интересна. Если усидит тихо и не будет высовываться, то она даже останется жива.
Признаться, я похолодела после Жениных слов. Сам он не стал бы угрожать женщине – ни за что. Но ежели за всем этим стоит Якимов… кем бы незнакомка ни была, и в чем бы ни провинилась – высовываться ей и впрямь нельзя.
* * *
…несколькими неделями позже, в Доме предварительного заключения на Шпалерной улице
Половину ночи я лежала без сна, жадно всматриваясь в темноту перед глазами и готовая вскочить при всяком постороннем звуке. Ничего, чем можно защититься, у меня не было. Даже ложку, припасенную с обеда, велели вернуть. Можно ли защититься ложкой? Не хотелось бы мне этого узнать… Неловко признавать, но я боялась этих женщин, запертых со мною в каменном мешке Дома предварительного заключения – так называлось это место. Я гордо держала голову, уверенно и прямо смотрела им в глаза и вежливо-отстраненно отвечала, ежели спрашивали. Но как же я при этом боялась…
Когда рядом скрипнули старые дощатые лавки – здесь они назывались нарами – я тотчас проснулась. Оказалось, что я все-таки задремала уже перед рассветом. Сразу без промедлений поднялась и закуталась в соболью накидку, заменившую мне ночью подушку: душная днем, за ночь камера вымерзла, будто мы находились в погребе.
Огляделась. Соседок теперь уж было пятеро – от новеньких разило перегаром, они шутили меж собою и плескались в тазу, бывшим нам купальней. Я к тому тазу подойти пока не рисковала.
А умыться хотелось… еще больше хотелось ванну с душистым мылом и Женин кофе с baiser. Но уж не до жиру.
Вода в тазу оказалась чище, чем я думала.
После я осмелела настолько, что встала с ногами на нары и забралась на каменный выступ у стены, как делали иногда мои соседки – и тогда лица моего коснулся свежий ветерок из зарешеченного окна. До чего же сладким и по-особенному милым сердцу казался сейчас студеный петербургский воздух. Ежели закрыть глаза, то можно представить даже, что я стою на балконе нашей квартиры на Малой Морской, а внизу шумит по-утреннему оживленная улица…
— Эй! Маруся! – меня грубо дернули за подол юбки и издевательски выговорили имя, догадавшись уж, что мне оно не принадлежит. – Кличут тебя вон.
Сперва я испугалась намерению тюремного караульного куда-то меня увести, но в следующий миг сердце радостно забилось: Женя! Возможно, скоро я его увижу!
По сырому плохо освещенному коридору я не шла, а бежала, даже не мешали наручники. Я не питала иллюзий, что меня выпустят отсюда тотчас, но, по крайней мере, я увижу его и обниму. И пускай хоть одна живая душа попробует мне помешать!
Меня привели в кабинет начальника Дома предварительного заключения – такой же сырой и темный как камера, разве что обставленный не в пример лучше. И надежды рухнули в один миг: у открытого окна, спиною к улице, стоял господин Якимов. Я отшатнулась назад, не удержавшись. Он снисходительно улыбнулся.
— Снимите с дамы наручники, - велел он, и надзиратель подчинился. А после вышел, оставив нас вдвоем.
Лев Кириллович Якимов – подтянутый господин возрастом около пятидесяти лет, моложавый и тщательно одетый, с острым взглядом умных серых глаз. На правую ногу он немного прихрамывал. Якимов имел мировую известность как профессор Николаевской академии Генерального штаба, специалист по математике, автор нескольких монографий и завсегдатай научных слетов. Очень немногие осведомлены, что главной целью его поездок было противодействие иностранным шпионам в Российской Империи. И еще меньше народу догадывалось, сколь сильна его вражда с моим дядюшкой, Платоном Алексеевичем. И какие глубоко личные причины лежат в основе ее. Помимо того очевидного, что дядюшка и господин Якимов излишне часто сталкиваются по работе, не в силах разграничить сферы деятельности.
— Рад видеть вас в добром здравии, Лидия Гавриловна. Как спалось? – поинтересовался он.
Я жгла его взглядом не в силах сделать большее. Ответила резко:
— В любом случае лучше, чем вам. «И мальчики кровавые в глазах, и рад бежать, да некуда. Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»[19].
Он улыбнулся невесело:
— Все-таки освоили русскую литературу? И намерены шутить. А мне вот не до шуток. Да и не спал я вовсе – дела.
Испуг мой уже прошел, теперь я изо всех сил пыталась подавить в себе горячую ненависть к этому человеку. Дядюшка часто повторял, что сильные чувства мешают мыслить здраво. И был прав.
Якимов обратился ко мне снова:
— Мы не договорили в прошлый раз, Лидия Гавриловна, потому что вам вздумалось упасть в обморок. Как видите, это вам не помогло…
— Мы и не станем договаривать, покуда я не увижусь с Платоном Алексеевичем, - ответила я ровно.
— Вы с ним увидитесь, обещаю. Покамест его сиятельство в отъезде, но лишь как вернется – непременно. Только ваш дядюшка не сможет помочь вам на этот раз. Слишком уж сильно влипли, голубушка.
А потом Якимов достал револьвер. Я похолодела. В голове мелькнула мысль – совсем не безосновательная – что вот он мой конец.
Однако Якимов будто не заметил ничего и спокойно положил револьвер передо мною на стол.
— Узнаете?
Мне хватило одного мимолетного взгляда – тот самый. С выгравированной дарственной надписью.
— А должна? – спросила я дерзко.
— Обязаны, а не должны, Лидия Гавриловна! Это револьвер вашего супруга. Его нашли на месте убийства. – Якимов навис над столом, в упор поглядев мне в глаза. – Совершенного вами убийства.
— Это неправда! Неправда…
Стыдно признаваться, но владеть собою я перестала. Слез не было, но губы мои затряслись, и я не знала, куда деть руки. Окунула в них лицо, после раздраженно откинула назад растрепанные волосы, сжала кулаки – до боли, врезавшись в ладони ногтями. Только тогда и сумела немного собраться.
— Это правда, - чуя победу, добивал Якимова. – Не отпирайтесь, учитывая доказательства, которыми располагает следствие, отпираться это глупо. Причина убийства банальная и очень женская – ревность. Судьи станут вам сочувствовать, присяжные тем более. А ежели ваш дядюшка не побоится замараться, вступившись, то вас и вовсе ждет лишь домашний арест на пару лет в какой-нибудь из его деревень. Ну так что? Будете и дальше затягивать дело или признаетесь?
Я смотрела на него не мигая, плотно сжав губы. По словам сего человека выходило, что мне вовсе ничего не грозит, ежели я признаюсь. Да только это было ложью. Разумеется, дядюшка, как вернется, сделает все возможно и невозможное, дабы смягчить мое наказание. Но избавить меня от наказания вовсе… даже ему это не под силу.
Якимов лгал мне в глаза – его целью было лишь заставить меня признаться в убийстве этой женщины. А посему я упрямо покачала головой:
— Не собираюсь ни в чем признаваться. Не рассчитывайте даже.
Якимов почему-то пожал плечами с равнодушием:
— Это ваше дело. Но тогда придется задать тот же вопрос вашему супругу. Револьвер-то его. Так, может, он сам и застрелил эту несчастную женщину, а? Как вы думаете, что он скажет?
Глава IX
Любопытно, по словам горничных в день гибели жены генерал Хаткевич явился домой пьяным и супруги своей, отсутствующей в вечерний час, даже не хватился. Евгений же настаивал, будто оный генерал примернейший семьянин и именно в тот день усердно работал. Но работать пьяным он мог едва ли... Так неужто Женя все-таки солгал мне? Или, по крайней мере, сказал не всю правду?
С такими мыслями я проснулась на следующее утро.
И отстраненно наблюдала, как Ильицкий собирается на службу: дотошно и сосредоточенно, советуясь при этом со мною, будет ли сегодня дождь. Кажется, это все, что его заботило!
Ну, хорошо. Дабы не вызывать подозрений, я привычно повязала ему галстук и поцеловала на прощание. А когда закрыла за Женей дверь, собралась и тоже покинула дом.
Направилась, однако, не на Миллионную, а на Дворцовый мост.
Плана особенного у меня не имелось: я лишь хотела своими глазами посмотреть на место, где все произошло, и, быть может, мне удастся поговорить с очевидцами. Разве может из этого выйти что-то плохое? Однако дабы не попасть впросак, как вчера, подготовилась я куда тщательней. Во-первых, сняла все украшения, включая обручальное кольцо, а во-вторых, оделась проще – как самая усредненная горожанка. Волосы зачесала гладко и убрала в строгий пучок, шляпку надела совершенно обыкновенную без кружева и перьев. Выбрала темно-синюю юбку без турнюра и такой же жакет, а вместо пальто накинула на плечи одолженный у Катюши тартановый[20] платок.
* * *
Дворцовый мост был перекинут через Неву с тем, чтобы соединить центральную часть Петербурга, коей являлся Адмиралтейский остров, с Васильевским, и располагался он у самого Зимнего дворца.
Главным учреждением на Васильевском считался Торговый порт. Помимо него здесь уместились почти все научные и учебные заведения города: Петербургская Академия наук, Библиотека Академии наук, Академия художеств, Горный институт, Морской кадетский корпус. И, Петербургский университет, разумеется – тот самый, где числился преподавателем Женя. Да и жили на острове по большей части работники порта, местных фабрик, студенты и чуть реже их преподаватели.
Одним словом, Васильевский остров вовсе не считался élitaire, и я по-прежнему не могла понять, что Ксения Хаткевич, жена генерала, будучи в положении, делала здесь.
Где именно в карету генеральши бросили бомбу уточнять не пришлось… Дворцовый мост был плашкоутным[21] с дощатым настилом и такими же поручнями: точно в середине его разлилось огромное, покрытое копотью пятно, с повисшим над ним, не выветрившимся до сих пор запахом гари. Ближе к центру пятна издали я разглядела обгоревшие остатки коляски, спицы от колес, бурые потеки крови… Мне сделалось нехорошо. Еще можно было отступить, просто пройти мимо, словно меня это все не касается. Меня и впрямь как будто это не касалось. Но я все-таки упрямо сдвинула брови и, не сомневаясь более, перешагнула за невысокое ограждение, выставленное полицией. Осмотрелась уже тщательней.
Доски кое-где были с пробоинами, да и перила большей частью отсутствовали – чудо, что не сгорел весь мост целиком.
Еще я отметила, что копоти больше на той стороне моста, ход которой направлен от Васильевского острова. Ксения возвращалась домой, когда в ее коляску бросили бомбу – это несомненно. Но к кому она ездила? Мне непременно нужно найти извозчика – живого или мертвого!
Того, кто мог бы сойти за очевидца, я приметила вскорости: мальчишка лет восьми, продавец газет, шнырял туда-сюда и поминутно приставал к господам.
— Газеты! Свежие газеты! «Петербургский листок», «Новое время», «Ведомости»! Мамзель, «Нива» свежая есть, изволите?
Уловив мой чуть задержавшийся на нем взгляд, мальчишка был тут как тут – уже совал «Ниву» мне исхудавшей маленькой ручонкой.
А я все более уверялась, что, ежели мальчишка был здесь третьего дня – а он непременно был – то разглядел все в малейших деталях. Дети многое примечают лучше взрослых. Однако вместо ликования во мне шевельнулось неясное чувство, похожее на отчаяние. Неужто, этот мальчик, совсем еще ребенок, уже успел близко столкнуться со смертью? Да еще столь ужасной.
А если бы мальчик в тот момент был подле коляски?..
— Не боишься ты после происшествия-то здесь бегать? – спросила я вполне искренне, подавая рубль за «Ниву» вместо положенных сорока двух копеек.
Признаться, я желала тогда всем сердцем, чтобы в момент убийства мальчишки здесь не было. Бог с ним, найду другого свидетеля. Лучше б его здесь не было и сегодня, и завтра, и вовсе никогда – да это уж глупые мечты.
— Волков бояться – в лес… Спасибо, мамзель! – Глаза мальчишки вспыхнули, когда он подсчитал копейки. – Еще чего изволите?! «Петербургский листок» хотите?
— Хочу. И «Новое время» давай. – Согласилась я и вновь полезла за кошельком – правда, уже медленней. – Ты что же видал, и как бомбу бросили?
— Видал… - помялся мальчишка. – И как барынька помирала видал. Я ж к ней как раз, к коляске евойной, бежал, когда клетчатый бомбу-то швырнул.
Через силу, стараясь казаться невозмутимой, я кивнула. И уточнила:
— Клетчатый?