- Травмпункт рядом, - тихо сказал Антон, чувствуя себя не в своей тарелке. - Пойдем.
Алла ненавидела больницы, и еще больше - больницы государственные, но отчего-то не стала сопротивляться и разрешила сыну довести себя до травмпункта при клинике, который также располагался на первом этаже.
Кирилл шагал следом, слегка покачиваясь, и молчал. Он уже успел уже поругаться с братом, и выглядел до сих пор потрясенным, но отчего-то впервые за долгое время не чувствовал ревности, хоть мать и шла с Антоном впереди, припадая на ногу. Он чувствовал лишь облегчение от того, что все разрешилось благополучно, и в эти часы забыл обо всем, даже об Алине.
У Аллы оказалось сильное растяжение - ничего серьезного, но боль была острая, резкая, и на больную ногу она ступала с трудом. Антон вывел ее на улицу - уже с перетянутыми бинтом ступней и голенью, и они медленно пошли к ее машине, которую он заранее подогнал настолько близко к выходу, насколько это было возможно.
Кирилла, который хотел выйти следом за ними, вдруг кто-то тронул за предплечье и, обернувшись, он увидел Катю. Все это время она была рядом с ними и молчала.
- Что? - спросил он удивленно.
- Пусть они вдвоем побудут, - сказала девушка, - немного.
- Зачем? - явно не понял молодой человек, но Катя взглядом указала ему на свободную скамейку, и он не стал сопротивляться - сил не было.
Антон и Алла шли очень медленно, и сын держал ее осторожно, боясь, что его неосторожное движение причинит ей боль, но Адольская была действительно железной леди - почти железной, и никак не показывала, что ей больно.
Она вдруг вспомнила, как однажды Антон вывихнул ногу, упав на лестнице перед школой, и она также вела его в травмпункт и обратно - только в другой, детский, поддерживая под руку. И тогда тоже было весеннее солнечное утро, безоблачное и безветренное, и тени от зданий и деревьев были такими же длинными и острыми.
«Мама, я пропустил олимпиаду по математике», - сказал тогда Антон. Мать всегда требовала, чтобы дети учились хорошо, и обрадовалась, когда сына отправили на районную олимпиаду.
«Ничего страшного, сынок», - ответила Алла, которой было не до математики: сначала она перепугалась, что сын и вовсе сломал ногу.
«Я думал, ты будешь ругаться»
«Нет, все хорошо. Главное - ты в порядке»
Антон посмотрел на мать и вдруг увидел, что глаза ее блестят. И, кажется, не от солнца.
- Что? - только и спросил он.
Алла покачала головой и остановилась, чувствуя, что не в силах больше сдерживаться и быть сильной.
На половине пути, под утренним солнцем, она заплакала, опустив голову, а Антон, растерявшись и не зная, что делать, несмело обнял ее одной рукой за плечи, второй продолжая поддерживать под локоть. Вид у него был растерянный, и он смотрел в голубое звонкое небо слегка покрасневшими глазами, боясь, что кто-нибудь увидит их.
Алла плакала - молча, почти беззвучно, уткнувшись сыну в плечо, а тот опустил взгляд, словно боясь, что и ему в глаза попадет яркое утреннее солнце.
- Все в порядке, - сказал Антон тихо. - Пойдем в машину.
Мать подняла голову и улыбнулась ему сквозь слезы.
«Мама, я не хотел, чтобы все так получилось».
«Ничего страшного, сынок».
***
После всего, что произошло в клубе и в больнице, домой я вернулась часов в девять, вымотанная, но, как ни странно, довольная. Антон встретился с матерью и, кажется, между ними что-то произошло - не на внешнем уровне, а на уровне эмоциональном, глубоком. Возможно, между ними вновь протянулась та самая тонкая, пока еще совсем слабая нить, соединяющая мать и сына. По крайней мере, я надеялась на это.
Я видела, как плакала Алла Георгиевна, уткнувшись сыну в плечо, а Антон обнимал ее осторожно, вполсилы, и выглядело это весьма трогательно. Я была уверена, что они уже много лет не стояли вот так близко и не обнимали друг друга, и в какой-то момент поняла, что не только Антону было тяжело. Наверняка и Алла нелегко переносила их затянувшийся конфликт и совершала все новые и новые ошибки, упрямо не замечая этого и считая, что желает своим сыновьям лишь добра.
В эти минуты, пока они стояли вместе, она выглядела беззащитно, как всякая мать, боящаяся потерять своего сына.
Вся злость на Адольскую куда-то пропала. Осталось сожаление. И какая-то странная печаль. Наверное, позднее, злость на нее вернется, но сейчас мне было чисто по-человечески жаль ее и Антона.
Мы с Кириллом наблюдали за ними из окна напротив. Он смотрел на мать и брата спокойно, с каким-то ревнивым облегчением, а потом вдруг сказал:
- Все это так знакомо.
- Почему? - удивленно спросила я.
- Один раз я толкнул его, и он вывихнул ногу. Мама поехала с ним в травмпункт, а я сидел дома и ревел, потому что боялся - вдруг Антон больше не сможет ходить? И что мама узнает и накажет меня. Он ведь еще и олимпиаду пропустил. А он ничего не сказал. За это я его ненавижу.
Последнее слово он сказал совсем не тем тоном, которым признаются в ненависти, и мне показалось отчего-то, что Кирилл не такой уж и плохой, а скорее, по-своему несчастный.
Кажется, не зря они с Антоном близнецы - оба смогли найти отличный повод, чтобы чувствовать себя несчастными.
За руль в машине Аллы сел Антон, Кирилл устроился рядом, то и дело непроизвольно хватаясь за голову рукой. А мы с Аллой расположились на заднем сидении и не смотрели друг на друга. Она отвернулась к окну, думая о чем-то своем, а я уставилась в телефон.
Дом Аллы находился неподалеку от больницы, и приехали мы довольно быстро, но к ней в квартиру я не пошла - благоразумно решила, что ей, Антону и Кириллу нужно побыть вместе: пусть между ними и не будет откровенных разговоров с громкими словами и признаниями, но, возможно, именно сегодняшний день станет новой точкой отсчета в их отношениях. А я в них буду лишней.
Поэтому я сказала Антону, что до дома я доеду самостоятельно, тем более, остановка не так далеко. Он не хотел меня отпускать, сердился даже, но я все же настояла на своем, и, распрощавшись с семейством Тропининых - Адольских, ушла. Такси я тоже не разрешила ему вызвать - хотела немного прогуляться на свежем воздухе. В голове было столько эмоций, столько впечатлений, что мне нужно было все это уложить по полочкам, находясь в одиночестве.
Несколько остановок я бодро прошла пешком: в туфлях, в коктейльном черном платье, поверх которого была накинута ветровка, с сумочкой на цепочке, перекинутой через плечо, и едва чуть не обзавелась новым знакомым - какой-то парень прицепился ко мне, захотев познакомиться.
Прогулка пошла на пользу, и домой я вернулась бодрая. Все мои домочадцы еще спали, а я пила горячий кофе с молоком и думала, как там Антон. Мы перебросились несколькими сообщениями, и он сказал, что все хорошо, и он приедет ко мне вечером. А еще звонил Кирилл - но я не взяла трубку.
В ожидании Антона я, думая обо всем, что с нами произошло, уснула.
***
Антон, как и обещал, приехал вечером, не выспавшийся, уставший, но очень спокойный. Я спросила его, все ли нормально с матерью и братом, и он только кивнул. Я поняла, что все хорошо.
Мы долго сидели у нас дома, слушая очередную лекцию Томаса, не так давно вернувшегося из Италии, где при участии господина Бартолини проходили его выставки. Бартолини отчего-то испытывал к творчеству папы странную любовь и, кажется, даже считал Томаса другом, поэтому презентовал ему довольно эксцентричный подарок - бриллианты. Зачем, для чего, почему именно их - я понятия не имела, скорее всего, подарок заключал в себе некий метафорический смысл, но у меня сложилось представление, что итальянец - просто чокнутый миллионер, которому некуда девать деньги.
Как папа провез их через границу и почему его еще не ограбили, я не понимала, со священным трепетом глядя на пластиковый пакетик из супермаркета, в котором Томас умудрился хранить футляры с сокровищами, явно относясь к ним с пренебрежением, как и ко всему материальному.
Бриллианты, у каждого из которых имелся сертификат, Томас решил торжественно раздарить всем членам семьи, и Леша едва не заплакал от горя.
- Ты вот как был дурак-дураком, брат мой Тимка, дураком и останешься! - кричал он на весь дом. - Мы могли бы продать цацки, свое дело открыть и горя не знать!
- Я и так горя не знаю, - отозвался отец.
- И счастья, видимо, тоже, - буркнул Алексей, жадно глядя на камни. Ему, да и мне тоже, страшно было подумать, сколько они стоят.
- Счастье не в деньгах, счастье - в голове, - постучал себя по виску Томас.
- Лучше покрути, - хмыкнул дядя. - Правильнее будет.
Томас, не обращая больше внимания на младшего брата, рассадил нас и торжественно начал процедуру дарения подарков. А нам лишь оставалось потрясенно наблюдать за ним.
Алексея он облагодетельствовал первым, и тот чуть ли не в пляс пустился, потому как самый большой и чистый камень достался ему.
- Боже, я дожил до того дня, когда мой старший брат-придурок стал большим человеком, - проговорил он, за что получил подзатыльник.
Мне, Нелли и порядком удивленной Кире достался нежно-розовый аккуратный камешек, искрящийся под электрическим светом. Эду - чуть больше, но с желтоватым оттенком.
Антон тоже не остался без подарка - он получил от Томаса небольшой голубой, круглой огранки, камень. Тропинин отказывался, конечно, но Томас заявил, что если его второй сынок не возьмет подарок, он очень обидится и перестанет с ним разговаривать. Уже потом, из уважения к моему отцу, Антон стал носить камень в виде кулона на серебряной цепочке, и мне вдруг подумалось, что это достойная компенсация за выброшенный мною подарок с топазом, сделанный когда-то Алиной.
Она была для него топазом.
А я - бриллиантом.
Настоящим бриллиантищем!
- Вы - мои сокровища, - заявил отец спустя час едва ли не со слезами на глазах. - Мой друг господин Бартолини сказал мне, что я могу делать с камнями все, что захочу. А я хочу обменять их на ваши чувства.
- Купить пытаешься? - попытался пошутить Леша, до сих пор потрясенный, - Господин Бартолини случайно не был пьян, когда тебе такой подарок делал?
- Алексей! Что за мысли! - попытался воззвать его к совести папа. Мы с Нелли захихикали.
- Вдруг он опомнится и потребует назад?!
- Я не отдам! - возопила Нелька, хватаясь за камень.
Томас их обоих просто проигнорировал и продолжил торжественно вещать о том, как мы ему дороги. А в конце, словно подводя итог, объявил:
- В общем, я вам - подарки, а взамен все вы будете позировать мне для моего нового проекта - портретного. Между прочим, гиперфутуристического андеграунда.
- Что, прости? - приложил руку к уху дядя. - Для чего нужно позировать?
- Для искусства, олух, - отвечал Томас.
И по кухне, где мы собрались, пронеслись вздохи. Быть запечатленным на папиной картине никому не хотелось, кроме, наверное, Антона, готового рисковать и экспериментировать.
- Я больше не хочу, - жалобно посмотрел на брата Леша, который уже однажды пал жертвой экспериментов Томаса. - Мне того раза хватило.
Но кто его слушал?..
В результате на наброске Леша напоминал кальмара с отрубленными щупальцами и собственной галактикой вместо головы. В галактике плавали извивающиеся глисты. А в правом углу портрета, кажется, виднелись выбравшиеся обратно наружу кусочки непереваренной пищи.
- Это что? - возопил дядя, глядя на портрет.
- Это твоя сущность, - заявил папа и обиженно уставился на всех нас - мы смеялись. Даже Эду было смешно.
- Ты все сублимируешь, сублимируешь, насублимироваться не можешь, - сказал Леша, с огромным скепсисом глядя на свой гиперфутуристический портрет. И вынес суровый вердикт:
- Женщину тебе надо.
Алла ненавидела больницы, и еще больше - больницы государственные, но отчего-то не стала сопротивляться и разрешила сыну довести себя до травмпункта при клинике, который также располагался на первом этаже.
Кирилл шагал следом, слегка покачиваясь, и молчал. Он уже успел уже поругаться с братом, и выглядел до сих пор потрясенным, но отчего-то впервые за долгое время не чувствовал ревности, хоть мать и шла с Антоном впереди, припадая на ногу. Он чувствовал лишь облегчение от того, что все разрешилось благополучно, и в эти часы забыл обо всем, даже об Алине.
У Аллы оказалось сильное растяжение - ничего серьезного, но боль была острая, резкая, и на больную ногу она ступала с трудом. Антон вывел ее на улицу - уже с перетянутыми бинтом ступней и голенью, и они медленно пошли к ее машине, которую он заранее подогнал настолько близко к выходу, насколько это было возможно.
Кирилла, который хотел выйти следом за ними, вдруг кто-то тронул за предплечье и, обернувшись, он увидел Катю. Все это время она была рядом с ними и молчала.
- Что? - спросил он удивленно.
- Пусть они вдвоем побудут, - сказала девушка, - немного.
- Зачем? - явно не понял молодой человек, но Катя взглядом указала ему на свободную скамейку, и он не стал сопротивляться - сил не было.
Антон и Алла шли очень медленно, и сын держал ее осторожно, боясь, что его неосторожное движение причинит ей боль, но Адольская была действительно железной леди - почти железной, и никак не показывала, что ей больно.
Она вдруг вспомнила, как однажды Антон вывихнул ногу, упав на лестнице перед школой, и она также вела его в травмпункт и обратно - только в другой, детский, поддерживая под руку. И тогда тоже было весеннее солнечное утро, безоблачное и безветренное, и тени от зданий и деревьев были такими же длинными и острыми.
«Мама, я пропустил олимпиаду по математике», - сказал тогда Антон. Мать всегда требовала, чтобы дети учились хорошо, и обрадовалась, когда сына отправили на районную олимпиаду.
«Ничего страшного, сынок», - ответила Алла, которой было не до математики: сначала она перепугалась, что сын и вовсе сломал ногу.
«Я думал, ты будешь ругаться»
«Нет, все хорошо. Главное - ты в порядке»
Антон посмотрел на мать и вдруг увидел, что глаза ее блестят. И, кажется, не от солнца.
- Что? - только и спросил он.
Алла покачала головой и остановилась, чувствуя, что не в силах больше сдерживаться и быть сильной.
На половине пути, под утренним солнцем, она заплакала, опустив голову, а Антон, растерявшись и не зная, что делать, несмело обнял ее одной рукой за плечи, второй продолжая поддерживать под локоть. Вид у него был растерянный, и он смотрел в голубое звонкое небо слегка покрасневшими глазами, боясь, что кто-нибудь увидит их.
Алла плакала - молча, почти беззвучно, уткнувшись сыну в плечо, а тот опустил взгляд, словно боясь, что и ему в глаза попадет яркое утреннее солнце.
- Все в порядке, - сказал Антон тихо. - Пойдем в машину.
Мать подняла голову и улыбнулась ему сквозь слезы.
«Мама, я не хотел, чтобы все так получилось».
«Ничего страшного, сынок».
***
После всего, что произошло в клубе и в больнице, домой я вернулась часов в девять, вымотанная, но, как ни странно, довольная. Антон встретился с матерью и, кажется, между ними что-то произошло - не на внешнем уровне, а на уровне эмоциональном, глубоком. Возможно, между ними вновь протянулась та самая тонкая, пока еще совсем слабая нить, соединяющая мать и сына. По крайней мере, я надеялась на это.
Я видела, как плакала Алла Георгиевна, уткнувшись сыну в плечо, а Антон обнимал ее осторожно, вполсилы, и выглядело это весьма трогательно. Я была уверена, что они уже много лет не стояли вот так близко и не обнимали друг друга, и в какой-то момент поняла, что не только Антону было тяжело. Наверняка и Алла нелегко переносила их затянувшийся конфликт и совершала все новые и новые ошибки, упрямо не замечая этого и считая, что желает своим сыновьям лишь добра.
В эти минуты, пока они стояли вместе, она выглядела беззащитно, как всякая мать, боящаяся потерять своего сына.
Вся злость на Адольскую куда-то пропала. Осталось сожаление. И какая-то странная печаль. Наверное, позднее, злость на нее вернется, но сейчас мне было чисто по-человечески жаль ее и Антона.
Мы с Кириллом наблюдали за ними из окна напротив. Он смотрел на мать и брата спокойно, с каким-то ревнивым облегчением, а потом вдруг сказал:
- Все это так знакомо.
- Почему? - удивленно спросила я.
- Один раз я толкнул его, и он вывихнул ногу. Мама поехала с ним в травмпункт, а я сидел дома и ревел, потому что боялся - вдруг Антон больше не сможет ходить? И что мама узнает и накажет меня. Он ведь еще и олимпиаду пропустил. А он ничего не сказал. За это я его ненавижу.
Последнее слово он сказал совсем не тем тоном, которым признаются в ненависти, и мне показалось отчего-то, что Кирилл не такой уж и плохой, а скорее, по-своему несчастный.
Кажется, не зря они с Антоном близнецы - оба смогли найти отличный повод, чтобы чувствовать себя несчастными.
За руль в машине Аллы сел Антон, Кирилл устроился рядом, то и дело непроизвольно хватаясь за голову рукой. А мы с Аллой расположились на заднем сидении и не смотрели друг на друга. Она отвернулась к окну, думая о чем-то своем, а я уставилась в телефон.
Дом Аллы находился неподалеку от больницы, и приехали мы довольно быстро, но к ней в квартиру я не пошла - благоразумно решила, что ей, Антону и Кириллу нужно побыть вместе: пусть между ними и не будет откровенных разговоров с громкими словами и признаниями, но, возможно, именно сегодняшний день станет новой точкой отсчета в их отношениях. А я в них буду лишней.
Поэтому я сказала Антону, что до дома я доеду самостоятельно, тем более, остановка не так далеко. Он не хотел меня отпускать, сердился даже, но я все же настояла на своем, и, распрощавшись с семейством Тропининых - Адольских, ушла. Такси я тоже не разрешила ему вызвать - хотела немного прогуляться на свежем воздухе. В голове было столько эмоций, столько впечатлений, что мне нужно было все это уложить по полочкам, находясь в одиночестве.
Несколько остановок я бодро прошла пешком: в туфлях, в коктейльном черном платье, поверх которого была накинута ветровка, с сумочкой на цепочке, перекинутой через плечо, и едва чуть не обзавелась новым знакомым - какой-то парень прицепился ко мне, захотев познакомиться.
Прогулка пошла на пользу, и домой я вернулась бодрая. Все мои домочадцы еще спали, а я пила горячий кофе с молоком и думала, как там Антон. Мы перебросились несколькими сообщениями, и он сказал, что все хорошо, и он приедет ко мне вечером. А еще звонил Кирилл - но я не взяла трубку.
В ожидании Антона я, думая обо всем, что с нами произошло, уснула.
***
Антон, как и обещал, приехал вечером, не выспавшийся, уставший, но очень спокойный. Я спросила его, все ли нормально с матерью и братом, и он только кивнул. Я поняла, что все хорошо.
Мы долго сидели у нас дома, слушая очередную лекцию Томаса, не так давно вернувшегося из Италии, где при участии господина Бартолини проходили его выставки. Бартолини отчего-то испытывал к творчеству папы странную любовь и, кажется, даже считал Томаса другом, поэтому презентовал ему довольно эксцентричный подарок - бриллианты. Зачем, для чего, почему именно их - я понятия не имела, скорее всего, подарок заключал в себе некий метафорический смысл, но у меня сложилось представление, что итальянец - просто чокнутый миллионер, которому некуда девать деньги.
Как папа провез их через границу и почему его еще не ограбили, я не понимала, со священным трепетом глядя на пластиковый пакетик из супермаркета, в котором Томас умудрился хранить футляры с сокровищами, явно относясь к ним с пренебрежением, как и ко всему материальному.
Бриллианты, у каждого из которых имелся сертификат, Томас решил торжественно раздарить всем членам семьи, и Леша едва не заплакал от горя.
- Ты вот как был дурак-дураком, брат мой Тимка, дураком и останешься! - кричал он на весь дом. - Мы могли бы продать цацки, свое дело открыть и горя не знать!
- Я и так горя не знаю, - отозвался отец.
- И счастья, видимо, тоже, - буркнул Алексей, жадно глядя на камни. Ему, да и мне тоже, страшно было подумать, сколько они стоят.
- Счастье не в деньгах, счастье - в голове, - постучал себя по виску Томас.
- Лучше покрути, - хмыкнул дядя. - Правильнее будет.
Томас, не обращая больше внимания на младшего брата, рассадил нас и торжественно начал процедуру дарения подарков. А нам лишь оставалось потрясенно наблюдать за ним.
Алексея он облагодетельствовал первым, и тот чуть ли не в пляс пустился, потому как самый большой и чистый камень достался ему.
- Боже, я дожил до того дня, когда мой старший брат-придурок стал большим человеком, - проговорил он, за что получил подзатыльник.
Мне, Нелли и порядком удивленной Кире достался нежно-розовый аккуратный камешек, искрящийся под электрическим светом. Эду - чуть больше, но с желтоватым оттенком.
Антон тоже не остался без подарка - он получил от Томаса небольшой голубой, круглой огранки, камень. Тропинин отказывался, конечно, но Томас заявил, что если его второй сынок не возьмет подарок, он очень обидится и перестанет с ним разговаривать. Уже потом, из уважения к моему отцу, Антон стал носить камень в виде кулона на серебряной цепочке, и мне вдруг подумалось, что это достойная компенсация за выброшенный мною подарок с топазом, сделанный когда-то Алиной.
Она была для него топазом.
А я - бриллиантом.
Настоящим бриллиантищем!
- Вы - мои сокровища, - заявил отец спустя час едва ли не со слезами на глазах. - Мой друг господин Бартолини сказал мне, что я могу делать с камнями все, что захочу. А я хочу обменять их на ваши чувства.
- Купить пытаешься? - попытался пошутить Леша, до сих пор потрясенный, - Господин Бартолини случайно не был пьян, когда тебе такой подарок делал?
- Алексей! Что за мысли! - попытался воззвать его к совести папа. Мы с Нелли захихикали.
- Вдруг он опомнится и потребует назад?!
- Я не отдам! - возопила Нелька, хватаясь за камень.
Томас их обоих просто проигнорировал и продолжил торжественно вещать о том, как мы ему дороги. А в конце, словно подводя итог, объявил:
- В общем, я вам - подарки, а взамен все вы будете позировать мне для моего нового проекта - портретного. Между прочим, гиперфутуристического андеграунда.
- Что, прости? - приложил руку к уху дядя. - Для чего нужно позировать?
- Для искусства, олух, - отвечал Томас.
И по кухне, где мы собрались, пронеслись вздохи. Быть запечатленным на папиной картине никому не хотелось, кроме, наверное, Антона, готового рисковать и экспериментировать.
- Я больше не хочу, - жалобно посмотрел на брата Леша, который уже однажды пал жертвой экспериментов Томаса. - Мне того раза хватило.
Но кто его слушал?..
В результате на наброске Леша напоминал кальмара с отрубленными щупальцами и собственной галактикой вместо головы. В галактике плавали извивающиеся глисты. А в правом углу портрета, кажется, виднелись выбравшиеся обратно наружу кусочки непереваренной пищи.
- Это что? - возопил дядя, глядя на портрет.
- Это твоя сущность, - заявил папа и обиженно уставился на всех нас - мы смеялись. Даже Эду было смешно.
- Ты все сублимируешь, сублимируешь, насублимироваться не можешь, - сказал Леша, с огромным скепсисом глядя на свой гиперфутуристический портрет. И вынес суровый вердикт:
- Женщину тебе надо.