«Женя умерла 28 декабря в 12 часов утра 1941 г.
Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 г.
Лека умер 17 марта в 6 часов утра 1942 г.
Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 г.
Дядя Леша – 10 мая в 4 часа дня 1942 г.
Мама – 13 мая в 7 часов 30 минут утра 1942 года… Савичевы умерли. Умерли все.
Осталась одна Таня…»
Таня Савичеву вывезти смогли, а спасти – нет. Девочка тоже умерла от последствий перенесенного ею голода и общего ослабления организма.
* * *
В принципе можно было бы делать ту работу, на которую я нацеливался, когда летел в Ленинград, но первые партии винтовок с боеприпасами улетели в наше управление еще в сентябре, а пока мы ставили «колыбель революции» на уши, в Москву были отправлены несколько вагонов с оставшимися винтовками и боеприпасами к ним.
Теперь имело смысл провести планомерную зачистку и, честно говоря, полное и безоговорочное уничтожение оставшихся в живых уголовников. Тем более что оперативную информацию «Лето» реализовал не всю.
Мы поэтому и уехали по делу капитана Гринкевича – необходимо было сделать небольшую паузу в зачистках. Все-таки методы дознания «Лето» и его бойцов здорово отличаются от методов дознания оперативников местного уголовного розыска, а фильтры эвакуационных центров не выпускают из города мужчин без спецпроо́пусков.
К тому же было шесть адресов, которые «Лето» не «засветил» совсем – он по этой причине и принялся уничтожать расколовшихся блатных. И утечку информации пресек, и вновь набранных бойцов потренировал, и дикой жути на пока еще остающихся в живых блатарей навел.
По показаниям уголовников, по этим адресам жили мутные люди. Непонятные. У этих людей водились деньги и продукты, они не голодали даже в самые жуткие дни и иногда скупали ворованные ценности, но наехать на них блатные не пытались. Первая же попытка закончилась физическим уничтожением небольшой разбойничьей шайки, а это означало только одно: по этим адресам жили пособники немцев или финнов. И они интересовали меня больше всех остальных.
Теперь для того, чтобы брать эти адреса, нам необходимо было опять спустить на город наших бойцов, подкрепленных оперативниками уголовного розыска, но в этот раз без «Лето». Безбашенный капитан морской пехоты был необходим лично мне – без него обитателей квартир я живыми не захвачу.
Впрочем, светошумовые и газовые гранаты местного изготовления по моему запросу нам из управления уже доставили, а две опергруппы наркомата внутренних дел с нетерпением поджидали задержанных. Оставалось их только захватить. Живыми, невредимыми и пригодными для допросов.
Кроме этого. Помимо оперативной информации «Лето», которую он получил не слишком принятыми в этом времени методами дознания, у меня был список агентов Елагина, который мне передал «Егерь». Тех самых агентов, которые якобы не имели выхода на немцев, но при этом это совсем не означало, что они любят советскую власть. И четверо из них пережили три блокадных года. Мне оставалось только выяснить, как им это удалось.
* * *
Первого и, как потом оказалось, действующего немецкого агента мы взяли прямо в подъезде его дома. Он редко выходил из своего логова, но все же иногда выбирался и всегда в неурочное время. Вот и в это раннее утро господин Смирницкий выполз из своей квартиры в Биржевом переулке в четыре часа утра.
Воткнуть в парадное двух-трех оперативников мы не могли – это была бы такая засветка, что проще было плакат вывесить. На лестнице ждать тоже не вариант. А квартиру штурмовать…
Кто здесь это будет делать? СОБРа и ОМОНа в этом мире еще не придумали, да и стреляются вражеские агенты сразу – знают, что в руки «мясников» НКВД лучше не попадать. Но сейчас война, и подобные методы допроса в контрразведке скорее норма поведения, чем исключение, разве что местные следователи анатомию человека не изучали и о болевых точках имеют самое смутное представление.
При захвате агента врага действует только один закон – закон военного времени: расстрел на месте. Так что формально захваченного вражеского агента или их пособников на момент захвата в живых уже нет, а что с ним следователи сделают, чтобы он правду рассказал, никого ни на какой войне не волнует.
Квартира была на первом этаже, и окна и черный ход мы худо-бедно контролировали, тем более что окна квартиры прямо во внутренний двор смотрели. Кстати, как потом оказалось, зря мы на это рассчитывали. Из квартиры господина Смирницкого был пробит отдельный выход в квартиру соседнего подъезда и дальше прямо на набережную.
Семья, проживающая в этой квартире, как я понимаю, была уничтожена в самом начале блокады. Так что если бы немецкий агент хоть что-то заподозрил – ушел бы влегкую. Полквартала оцепить мы бы не смогли – приданные нам бойцы еле ноги переставляют.
Чтобы не «светить» своего интереса, переодели «Кроху» в какое-то рванье и расположили ее в парадном прямо у квартиры. Проинструктировали, разумеется, чтобы никуда не лезла. Во второй квартире на этой лестничной площадке уже давно никто не жил, но квартира была закрыта, а сломать массивные двери без звука не получилось.
Кто же знал, что наша малявка такая резкая? На обсуждении захвата-то она присутствовала. Да и «Михалыч», похоже, ее по-своему проинструктировал. Последние несколько дней он «Крохе» показывал, куда и как бить, чтобы не убить, а вырубить. Научил на нашу голову.
Вылез Иннокентий Исиодорович в парадное, а у лестницы девчонка валяется. Нагнулся он, чтобы посмотреть, жива ли, и получил сначала прямо в лицо струю «черемухи», а потом и небольшой свинцовой битой, обернутой в несколько слоев тряпкой, по голове. Вот чем «Михалыч» учил «Кроху» противников вырубать. Уркаган беспредельный!
«Кроха» тоже газа хватанула, но на улицу выскочить успела. Выволочку свою она, конечно же, огребла, но вместе с благодарностью – яд у господина Смирницкого прямо в шарфе, прикрывающем лицо, зашит был, а «подвигов», как оказалось впоследствии, на этом внешне интеллигентном господине было столько, что живым оставаться ему резона не было никакого. А какое удивленное лицо у господина Смирницкого было, когда он в себя пришел и «Кроху» увидел!
К тому времени агента Абвера уже раздели догола и качественно связали – колоть его я собирался серьезно. К счастью, не пришлось – возраст у него уже был солидный, мог бы и не выдержать. Мразью господин Смирницкий оказался редкостной и даже попытался со мной поиграться, видимо, посчитав, что его взяли местные оперативники, но немного просчитался.
Информация о необычном имени командира бешеных осназовцев из Москвы уже просочилась в город, и имя «Лето» было у всех на слуху. Поэтому, когда я понял, что Иннокентий Исиодорович «валяет Ваньку», я позвал «Лето», который с радостной улыбкой на лице перечислил немецкому агенту несколько своих любимых приемов. Пока только теоретически, но тем не менее.
Подобные приколы любого проняли бы до печенки, так что въехал в ситуацию резидент Абвера сразу. Оказаться на улице со снятыми штанами и посидеть по пояс в снегу на морозе господин Смирницкий категорически не захотел, и наша беседа потекла в нужном направлении.
На самом деле это страшная по своей простоте и эффективности пытка. У человека действительно очень много нервных окончаний, и находятся они не только на пальцах рук и ног. Посадить мужчину голой нижней частью туловища в сугроб – и через пятнадцать минут вой человека на вой голодного волка будет похож.
Этот необычный прием ребята «Лето» на уголовниках проверяли, а немецкий агент физиологически ничем от них не отличается. Впрочем, можно сработать и на контрасте и поднести к отросткам уже хорошо охлажденной тушки огонек зажигалки.
Сам однажды выхватил этого ледяного удовольствия с горкой. Еще в курсантские годы. Выгнали нас на пятнадцатикилометровый кросс на лыжах. Чего уж нашему дуболому – майору Матлашову в его пустую голову взбрело, никто так и не понял, а доложиться нам он забыл.
На улице в тот день было минус двадцать пять плюс легкий ветерок. Эти минус двадцать пять в процессе стали минус тридцать семь, а легкий ветерок превратился в неслабую пургу.
Разумеется, никто нам тогда так и не сказал, что свою единственную на тот момент драгоценность надо упаковать в носок и лучше всего в шерстяной, а то и не один, если мы хотим насладиться радостью отцовства. Мы не шотландцы – «драгоценностями» на морозе не звенели и дистанцию, конечно же, прошли, но чего это стоило лично мне, вспоминать совсем не хочется.
Казалось бы, что ни душевных терзаний, ни моральных сомнений на этой войне быть не должно, но все равно грызет что-то то, что осталось на месте моей души. Все-таки, если ты не садист, психологически очень тяжело пытать живого беспомощного человека, хоть и твоего злейшего врага, особенно делая это, что называется, в твердом уме и светлой памяти. Но у меня в той же памяти трупы, вмерзшие в сугробы на улицах моего родного города, и свежие длинные могилы на Пискаревском кладбище.
В этом некрополе с простыми фанерными табличками еще нет мраморных надгробий, нет заасфальтированных аллей, обрамленных молодыми березками, нет изумрудной зелени ухоженных газонов, нет строгой ограды кладбища, нет монументальных ворот. Даже пруда, кишащего карасями всех размеров, что располагается справа от ворот, тоже нет. Есть только длинные холмы свежевскопанной земли, прикрывающие захоронения десятков тысяч безымянных тел некогда бывших живыми мальчишек и девчонок, их матерей и соседей, бабушек и дедушек.
А еще я хорошо помню один из рассказов «Егеря». Самый первый. Тот самый, когда мой современник увидел в мирной белорусской деревушке Сарья зверства новообращенных карателей и сошел с ума от увиденного им, и все становится на свои места. Вот враг, и он обязан рассказать мне все, что ему известно, со всеми мельчайшими подробностями, а морально-этическая сторона данного вопроса меня больше совершенно не волнует.
* * *
Радиста ключевого резидента Абвера в городе Ленинграде господина Смирницкого взяли прямо на улице. Удар в «душу» в исполнении капитана Гринкевича оказался идеальным.
Яков Гринкевич не выглядит силачом. По сравнению с тем же «Лето» бывший командир разведроты вообще смотрится заморенным задохликом, но у человека, почти три года прослужившего в дивизионной разведке и оставшегося в живых, развиваются весьма специфические навыки, которые он сразу же и продемонстрио́ровал.
– Что же ты долбишь, Гринкевич, как по колонне Исаакия? – возмущенно проскрипел ординарец «Лето».
Интонации голоса старого опытного фронтового разведчика подчас передать невозможно. В этих интонациях и презрение, и сквалыжность, и откровенная жадность, и ирония, и необъятное море сарказма. В зависимости от обстоятельств и развития ситуации «Михалыч», мгновенно сориентировавшись, выдает такие перлы, что можно заслушаться, предварительно вывалив собственную челюсть к себе на колени.
– Это колонна даже не поморщится – она мраморная, а человек мягонький! Нежней же надо!
Вот ты скажи мне, как «Лето» теперь допрашивать его будет? – Отловив, раздев и привязав радиста к креслу в его собственном полуподвале, мы прослушивали оригинальный «глумеж» в сольном исполнении от «Михалыча».
Капитан Гринкевич в такой постановке еще не участвовал и реагировал вполне естественно: хмурился, не понимая, что он опять сделал не так. «Михалыч» периодически достает капитана своими придирками, и бедняга Гринкевич далеко не всегда понимает, как себя вести в той или иной ситуации.
– «Лето» ведь обычно со своих японских хитростей допрос начинает. Вот в прошлый раз гланды через задницу доставал! Весь кровью и дерьмом забрызгался. А доволен-то как был! – «Михалыч» в восхищении причмокнул губами и закатил глаза, а капитан разведроты побледнел.
Все же высшее образование у Гринкевича есть. Местное, правда, но где находятся гланды, капитан знает и теперь озадаченно хмурится, прикидывая, как такое вообще возможно. Про радиста, слушающего этот монолог, и говорить нечего – такое впечатление, что он готов был хлопнуться в обморок.
– Ты ж ему наверняка ребро сломал! И что мы теперь «Лето» скажем? А если это ребро наперекосяк встанет да поцарапает внутри чего-нить не то? Как у нас с тобой этот покойничек говорить-то будет? – Ответ «Михалычу» был абсолютно не нужен.
– «Лето»? – с трудом выдавил из себя радист.
Сообразить, где у человека находятся гланды, что это такое и как их можно достать через черный человеческий выход, с учетом того, что он на этом выходе сейчас сидит, накрепко привязанный к вышеупомянутому креслу, радист явно не смог.
– Тот самый? – Ужас немецкого агента был неподдельным.
– Нет! Специально для тебя второго такого безбашенного с Дальнего Востока привезли. – Сарказм «Михалыча» зашкаливал, а сам он нашел благодарного слушателя. – Ентот «Лето» до войны в гестапо стажировался – ездили они в Германию с группой особо проверенных товарищей, а потом его три года японцы в концлагере учили, пока он оттуда не сбежал, по пути своих учителей перебив. Говорят, штук тридцать япошек голыми руками передушил – не в настроении был.
Теперича «Лето» свои знания на практике применяет. И тебя научит! Он постоянно что-нибудь новое придумывает. Ты такое о своей организме узнаешь, что ахнешь. Если к тому времени у тебя ахалка не отвалится.
Сейчас «Лето» занят. Он чуть позже подойдет. Товарищ майор в данный момент Исиодорыча развлекает, но тобой его командир займется – «Лис», а у него даже «Лето» иногда учится.
«Лис» – зверюга почище бешеного осназовца – подполковник, вообще отмороженный на всю голову, даже иней на висках никогда не тает. Так школа-то какая! Личный представитель Лаврентия Павловича Берии! А у наркома НКВД наивных дурачков не держат – не выживают они в тамошней организации.
Ну, прощевай, мил человек! Ты, главное, не молчи, а то цельным куском мы тебя больше не увидим! Прости, Господи, мою душу грешную! – И «Михалыч» несколько раз истово перекрестился, старательно пряча взгляд от радиста.
– Пойдем, Гринкевич. Что «Лис» с вражескими агентами вытворяет, смотреть страшно. Не надо тебе на такое смотреть – дня три потом есть не сможешь. Проверено. Даже от стакана чая тебя будет наизнанку выворачивать, а худеть тебе дальше некуда. – С этими словами наш доморощенный скоморох взял оторопевшего капитана под руку и вывел его из комнаты, которую мы превратили в импровизированную допросную.
Талант! Ни у кого из нас такая правдоподобная игра не получается. Все. Предварительная подготовка проведена. Теперь мой выход. Дальше не сильно интересно. Раскололся радист почти сразу.
Репутация у «Лето» конченого садиста, которого боятся даже политработники, а уголовников он пачками расстреливает. А тут я такой нарядный – мутный тип, который всех строит, невзирая на звания и должности, и у которого беспредельщик «Лето» учится.
Конечно, радист попробовал слегка помолчать – слабаков в тыл противника не засылают, но я тоже не пальцем деланный. С минуту молча разглядывал потеющего от неизвестности радиста, а потом принялся на столе сверточек разворачивать. А в сверточке том чего только нет. И иголки от акупунктуры, и щипцы зубоврачебные, и напильнички разные. Блестючие, красивые и до жути страшные, незнакомые вражескому агенту предметы. И все это молча. Десятка минут хватило.
Подобные приколы, жестокие инсценировки и дикие слухи в этом времени пока не приняты. Эти слухи мы сами постоянно запускаем, а милиционеры и уголовники разнесли по всему городу.
Двоих «блатарей» мы специально выпустили, чтобы они нас к своим подельникам привели, а они мимо «Голодного»[19] рынка проходили и задержались на нем на полчаса, новости рассказывая. В их среде информация быстро растекается, а из Ленинграда никуда сейчас не убежишь.
Людей вывозят только специализированные эвакоцентры, а там всех взрослых мужчин проверяют со всякой тщательностью. Женщин и детей отправляют дальше, а всех неблагонадежных отсеивают и сгоняют в строительный батальон, работающий на чистке прифронтовых дорог от снега. Из этого батальона можно убежать только на тот свет – его «конвойники» из спецполка НКВД охраняют, а они сначала стреляют по бегущему, а уж только потом спрашивают, куда это он так рванул.
Опера уголовного розыска говорят, что уже четверо приблатненных гонцов явки с повинной написали. Сами сдались – думают, что их на этап отправят, кормить будут, охранять и в попу примутся лобызать. Словом, предоставят им полный пакет довоенных радостей. Ленинград-то разблокировали – скоро прежняя жизнь вернется вместе с социалистической справедливостью, когда все равны, а уголовник рабочему классу – младший брат, которого надо перевоспитывать, а не уничтожать.
Щаз! Убогие! Их сначала нам отдадут, а там посмотрим, может, и в штрафную роту отправлять будет нечего – на зонах уголовники нынче долго не выживают. Здесь они еще не знают, что их прежняя уголовная лафа закончилась и никогда больше не вернется, иначе сами бы в уголовный розыск не заявились.
Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 г.
Лека умер 17 марта в 6 часов утра 1942 г.
Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 г.
Дядя Леша – 10 мая в 4 часа дня 1942 г.
Мама – 13 мая в 7 часов 30 минут утра 1942 года… Савичевы умерли. Умерли все.
Осталась одна Таня…»
Таня Савичеву вывезти смогли, а спасти – нет. Девочка тоже умерла от последствий перенесенного ею голода и общего ослабления организма.
* * *
В принципе можно было бы делать ту работу, на которую я нацеливался, когда летел в Ленинград, но первые партии винтовок с боеприпасами улетели в наше управление еще в сентябре, а пока мы ставили «колыбель революции» на уши, в Москву были отправлены несколько вагонов с оставшимися винтовками и боеприпасами к ним.
Теперь имело смысл провести планомерную зачистку и, честно говоря, полное и безоговорочное уничтожение оставшихся в живых уголовников. Тем более что оперативную информацию «Лето» реализовал не всю.
Мы поэтому и уехали по делу капитана Гринкевича – необходимо было сделать небольшую паузу в зачистках. Все-таки методы дознания «Лето» и его бойцов здорово отличаются от методов дознания оперативников местного уголовного розыска, а фильтры эвакуационных центров не выпускают из города мужчин без спецпроо́пусков.
К тому же было шесть адресов, которые «Лето» не «засветил» совсем – он по этой причине и принялся уничтожать расколовшихся блатных. И утечку информации пресек, и вновь набранных бойцов потренировал, и дикой жути на пока еще остающихся в живых блатарей навел.
По показаниям уголовников, по этим адресам жили мутные люди. Непонятные. У этих людей водились деньги и продукты, они не голодали даже в самые жуткие дни и иногда скупали ворованные ценности, но наехать на них блатные не пытались. Первая же попытка закончилась физическим уничтожением небольшой разбойничьей шайки, а это означало только одно: по этим адресам жили пособники немцев или финнов. И они интересовали меня больше всех остальных.
Теперь для того, чтобы брать эти адреса, нам необходимо было опять спустить на город наших бойцов, подкрепленных оперативниками уголовного розыска, но в этот раз без «Лето». Безбашенный капитан морской пехоты был необходим лично мне – без него обитателей квартир я живыми не захвачу.
Впрочем, светошумовые и газовые гранаты местного изготовления по моему запросу нам из управления уже доставили, а две опергруппы наркомата внутренних дел с нетерпением поджидали задержанных. Оставалось их только захватить. Живыми, невредимыми и пригодными для допросов.
Кроме этого. Помимо оперативной информации «Лето», которую он получил не слишком принятыми в этом времени методами дознания, у меня был список агентов Елагина, который мне передал «Егерь». Тех самых агентов, которые якобы не имели выхода на немцев, но при этом это совсем не означало, что они любят советскую власть. И четверо из них пережили три блокадных года. Мне оставалось только выяснить, как им это удалось.
* * *
Первого и, как потом оказалось, действующего немецкого агента мы взяли прямо в подъезде его дома. Он редко выходил из своего логова, но все же иногда выбирался и всегда в неурочное время. Вот и в это раннее утро господин Смирницкий выполз из своей квартиры в Биржевом переулке в четыре часа утра.
Воткнуть в парадное двух-трех оперативников мы не могли – это была бы такая засветка, что проще было плакат вывесить. На лестнице ждать тоже не вариант. А квартиру штурмовать…
Кто здесь это будет делать? СОБРа и ОМОНа в этом мире еще не придумали, да и стреляются вражеские агенты сразу – знают, что в руки «мясников» НКВД лучше не попадать. Но сейчас война, и подобные методы допроса в контрразведке скорее норма поведения, чем исключение, разве что местные следователи анатомию человека не изучали и о болевых точках имеют самое смутное представление.
При захвате агента врага действует только один закон – закон военного времени: расстрел на месте. Так что формально захваченного вражеского агента или их пособников на момент захвата в живых уже нет, а что с ним следователи сделают, чтобы он правду рассказал, никого ни на какой войне не волнует.
Квартира была на первом этаже, и окна и черный ход мы худо-бедно контролировали, тем более что окна квартиры прямо во внутренний двор смотрели. Кстати, как потом оказалось, зря мы на это рассчитывали. Из квартиры господина Смирницкого был пробит отдельный выход в квартиру соседнего подъезда и дальше прямо на набережную.
Семья, проживающая в этой квартире, как я понимаю, была уничтожена в самом начале блокады. Так что если бы немецкий агент хоть что-то заподозрил – ушел бы влегкую. Полквартала оцепить мы бы не смогли – приданные нам бойцы еле ноги переставляют.
Чтобы не «светить» своего интереса, переодели «Кроху» в какое-то рванье и расположили ее в парадном прямо у квартиры. Проинструктировали, разумеется, чтобы никуда не лезла. Во второй квартире на этой лестничной площадке уже давно никто не жил, но квартира была закрыта, а сломать массивные двери без звука не получилось.
Кто же знал, что наша малявка такая резкая? На обсуждении захвата-то она присутствовала. Да и «Михалыч», похоже, ее по-своему проинструктировал. Последние несколько дней он «Крохе» показывал, куда и как бить, чтобы не убить, а вырубить. Научил на нашу голову.
Вылез Иннокентий Исиодорович в парадное, а у лестницы девчонка валяется. Нагнулся он, чтобы посмотреть, жива ли, и получил сначала прямо в лицо струю «черемухи», а потом и небольшой свинцовой битой, обернутой в несколько слоев тряпкой, по голове. Вот чем «Михалыч» учил «Кроху» противников вырубать. Уркаган беспредельный!
«Кроха» тоже газа хватанула, но на улицу выскочить успела. Выволочку свою она, конечно же, огребла, но вместе с благодарностью – яд у господина Смирницкого прямо в шарфе, прикрывающем лицо, зашит был, а «подвигов», как оказалось впоследствии, на этом внешне интеллигентном господине было столько, что живым оставаться ему резона не было никакого. А какое удивленное лицо у господина Смирницкого было, когда он в себя пришел и «Кроху» увидел!
К тому времени агента Абвера уже раздели догола и качественно связали – колоть его я собирался серьезно. К счастью, не пришлось – возраст у него уже был солидный, мог бы и не выдержать. Мразью господин Смирницкий оказался редкостной и даже попытался со мной поиграться, видимо, посчитав, что его взяли местные оперативники, но немного просчитался.
Информация о необычном имени командира бешеных осназовцев из Москвы уже просочилась в город, и имя «Лето» было у всех на слуху. Поэтому, когда я понял, что Иннокентий Исиодорович «валяет Ваньку», я позвал «Лето», который с радостной улыбкой на лице перечислил немецкому агенту несколько своих любимых приемов. Пока только теоретически, но тем не менее.
Подобные приколы любого проняли бы до печенки, так что въехал в ситуацию резидент Абвера сразу. Оказаться на улице со снятыми штанами и посидеть по пояс в снегу на морозе господин Смирницкий категорически не захотел, и наша беседа потекла в нужном направлении.
На самом деле это страшная по своей простоте и эффективности пытка. У человека действительно очень много нервных окончаний, и находятся они не только на пальцах рук и ног. Посадить мужчину голой нижней частью туловища в сугроб – и через пятнадцать минут вой человека на вой голодного волка будет похож.
Этот необычный прием ребята «Лето» на уголовниках проверяли, а немецкий агент физиологически ничем от них не отличается. Впрочем, можно сработать и на контрасте и поднести к отросткам уже хорошо охлажденной тушки огонек зажигалки.
Сам однажды выхватил этого ледяного удовольствия с горкой. Еще в курсантские годы. Выгнали нас на пятнадцатикилометровый кросс на лыжах. Чего уж нашему дуболому – майору Матлашову в его пустую голову взбрело, никто так и не понял, а доложиться нам он забыл.
На улице в тот день было минус двадцать пять плюс легкий ветерок. Эти минус двадцать пять в процессе стали минус тридцать семь, а легкий ветерок превратился в неслабую пургу.
Разумеется, никто нам тогда так и не сказал, что свою единственную на тот момент драгоценность надо упаковать в носок и лучше всего в шерстяной, а то и не один, если мы хотим насладиться радостью отцовства. Мы не шотландцы – «драгоценностями» на морозе не звенели и дистанцию, конечно же, прошли, но чего это стоило лично мне, вспоминать совсем не хочется.
Казалось бы, что ни душевных терзаний, ни моральных сомнений на этой войне быть не должно, но все равно грызет что-то то, что осталось на месте моей души. Все-таки, если ты не садист, психологически очень тяжело пытать живого беспомощного человека, хоть и твоего злейшего врага, особенно делая это, что называется, в твердом уме и светлой памяти. Но у меня в той же памяти трупы, вмерзшие в сугробы на улицах моего родного города, и свежие длинные могилы на Пискаревском кладбище.
В этом некрополе с простыми фанерными табличками еще нет мраморных надгробий, нет заасфальтированных аллей, обрамленных молодыми березками, нет изумрудной зелени ухоженных газонов, нет строгой ограды кладбища, нет монументальных ворот. Даже пруда, кишащего карасями всех размеров, что располагается справа от ворот, тоже нет. Есть только длинные холмы свежевскопанной земли, прикрывающие захоронения десятков тысяч безымянных тел некогда бывших живыми мальчишек и девчонок, их матерей и соседей, бабушек и дедушек.
А еще я хорошо помню один из рассказов «Егеря». Самый первый. Тот самый, когда мой современник увидел в мирной белорусской деревушке Сарья зверства новообращенных карателей и сошел с ума от увиденного им, и все становится на свои места. Вот враг, и он обязан рассказать мне все, что ему известно, со всеми мельчайшими подробностями, а морально-этическая сторона данного вопроса меня больше совершенно не волнует.
* * *
Радиста ключевого резидента Абвера в городе Ленинграде господина Смирницкого взяли прямо на улице. Удар в «душу» в исполнении капитана Гринкевича оказался идеальным.
Яков Гринкевич не выглядит силачом. По сравнению с тем же «Лето» бывший командир разведроты вообще смотрится заморенным задохликом, но у человека, почти три года прослужившего в дивизионной разведке и оставшегося в живых, развиваются весьма специфические навыки, которые он сразу же и продемонстрио́ровал.
– Что же ты долбишь, Гринкевич, как по колонне Исаакия? – возмущенно проскрипел ординарец «Лето».
Интонации голоса старого опытного фронтового разведчика подчас передать невозможно. В этих интонациях и презрение, и сквалыжность, и откровенная жадность, и ирония, и необъятное море сарказма. В зависимости от обстоятельств и развития ситуации «Михалыч», мгновенно сориентировавшись, выдает такие перлы, что можно заслушаться, предварительно вывалив собственную челюсть к себе на колени.
– Это колонна даже не поморщится – она мраморная, а человек мягонький! Нежней же надо!
Вот ты скажи мне, как «Лето» теперь допрашивать его будет? – Отловив, раздев и привязав радиста к креслу в его собственном полуподвале, мы прослушивали оригинальный «глумеж» в сольном исполнении от «Михалыча».
Капитан Гринкевич в такой постановке еще не участвовал и реагировал вполне естественно: хмурился, не понимая, что он опять сделал не так. «Михалыч» периодически достает капитана своими придирками, и бедняга Гринкевич далеко не всегда понимает, как себя вести в той или иной ситуации.
– «Лето» ведь обычно со своих японских хитростей допрос начинает. Вот в прошлый раз гланды через задницу доставал! Весь кровью и дерьмом забрызгался. А доволен-то как был! – «Михалыч» в восхищении причмокнул губами и закатил глаза, а капитан разведроты побледнел.
Все же высшее образование у Гринкевича есть. Местное, правда, но где находятся гланды, капитан знает и теперь озадаченно хмурится, прикидывая, как такое вообще возможно. Про радиста, слушающего этот монолог, и говорить нечего – такое впечатление, что он готов был хлопнуться в обморок.
– Ты ж ему наверняка ребро сломал! И что мы теперь «Лето» скажем? А если это ребро наперекосяк встанет да поцарапает внутри чего-нить не то? Как у нас с тобой этот покойничек говорить-то будет? – Ответ «Михалычу» был абсолютно не нужен.
– «Лето»? – с трудом выдавил из себя радист.
Сообразить, где у человека находятся гланды, что это такое и как их можно достать через черный человеческий выход, с учетом того, что он на этом выходе сейчас сидит, накрепко привязанный к вышеупомянутому креслу, радист явно не смог.
– Тот самый? – Ужас немецкого агента был неподдельным.
– Нет! Специально для тебя второго такого безбашенного с Дальнего Востока привезли. – Сарказм «Михалыча» зашкаливал, а сам он нашел благодарного слушателя. – Ентот «Лето» до войны в гестапо стажировался – ездили они в Германию с группой особо проверенных товарищей, а потом его три года японцы в концлагере учили, пока он оттуда не сбежал, по пути своих учителей перебив. Говорят, штук тридцать япошек голыми руками передушил – не в настроении был.
Теперича «Лето» свои знания на практике применяет. И тебя научит! Он постоянно что-нибудь новое придумывает. Ты такое о своей организме узнаешь, что ахнешь. Если к тому времени у тебя ахалка не отвалится.
Сейчас «Лето» занят. Он чуть позже подойдет. Товарищ майор в данный момент Исиодорыча развлекает, но тобой его командир займется – «Лис», а у него даже «Лето» иногда учится.
«Лис» – зверюга почище бешеного осназовца – подполковник, вообще отмороженный на всю голову, даже иней на висках никогда не тает. Так школа-то какая! Личный представитель Лаврентия Павловича Берии! А у наркома НКВД наивных дурачков не держат – не выживают они в тамошней организации.
Ну, прощевай, мил человек! Ты, главное, не молчи, а то цельным куском мы тебя больше не увидим! Прости, Господи, мою душу грешную! – И «Михалыч» несколько раз истово перекрестился, старательно пряча взгляд от радиста.
– Пойдем, Гринкевич. Что «Лис» с вражескими агентами вытворяет, смотреть страшно. Не надо тебе на такое смотреть – дня три потом есть не сможешь. Проверено. Даже от стакана чая тебя будет наизнанку выворачивать, а худеть тебе дальше некуда. – С этими словами наш доморощенный скоморох взял оторопевшего капитана под руку и вывел его из комнаты, которую мы превратили в импровизированную допросную.
Талант! Ни у кого из нас такая правдоподобная игра не получается. Все. Предварительная подготовка проведена. Теперь мой выход. Дальше не сильно интересно. Раскололся радист почти сразу.
Репутация у «Лето» конченого садиста, которого боятся даже политработники, а уголовников он пачками расстреливает. А тут я такой нарядный – мутный тип, который всех строит, невзирая на звания и должности, и у которого беспредельщик «Лето» учится.
Конечно, радист попробовал слегка помолчать – слабаков в тыл противника не засылают, но я тоже не пальцем деланный. С минуту молча разглядывал потеющего от неизвестности радиста, а потом принялся на столе сверточек разворачивать. А в сверточке том чего только нет. И иголки от акупунктуры, и щипцы зубоврачебные, и напильнички разные. Блестючие, красивые и до жути страшные, незнакомые вражескому агенту предметы. И все это молча. Десятка минут хватило.
Подобные приколы, жестокие инсценировки и дикие слухи в этом времени пока не приняты. Эти слухи мы сами постоянно запускаем, а милиционеры и уголовники разнесли по всему городу.
Двоих «блатарей» мы специально выпустили, чтобы они нас к своим подельникам привели, а они мимо «Голодного»[19] рынка проходили и задержались на нем на полчаса, новости рассказывая. В их среде информация быстро растекается, а из Ленинграда никуда сейчас не убежишь.
Людей вывозят только специализированные эвакоцентры, а там всех взрослых мужчин проверяют со всякой тщательностью. Женщин и детей отправляют дальше, а всех неблагонадежных отсеивают и сгоняют в строительный батальон, работающий на чистке прифронтовых дорог от снега. Из этого батальона можно убежать только на тот свет – его «конвойники» из спецполка НКВД охраняют, а они сначала стреляют по бегущему, а уж только потом спрашивают, куда это он так рванул.
Опера уголовного розыска говорят, что уже четверо приблатненных гонцов явки с повинной написали. Сами сдались – думают, что их на этап отправят, кормить будут, охранять и в попу примутся лобызать. Словом, предоставят им полный пакет довоенных радостей. Ленинград-то разблокировали – скоро прежняя жизнь вернется вместе с социалистической справедливостью, когда все равны, а уголовник рабочему классу – младший брат, которого надо перевоспитывать, а не уничтожать.
Щаз! Убогие! Их сначала нам отдадут, а там посмотрим, может, и в штрафную роту отправлять будет нечего – на зонах уголовники нынче долго не выживают. Здесь они еще не знают, что их прежняя уголовная лафа закончилась и никогда больше не вернется, иначе сами бы в уголовный розыск не заявились.