Но как-то я проснулась и увидела запечатанный контейнер на подушке возле моей головы.

На следующую ночь телефон лежал на оконном карнизе рядом с дюжиной выкуренных наполовину сигарет, погашенных о футляр компакт-диска Аланис Мориссетт.

– Зачем ты убиваешь себя? – спросила Рива, увидев окурки в мусорном контейнере, когда пришла ко мне без приглашения через несколько дней. У матери Ривы онкология началась с легких.

– Мое курение не касается ни тебя, ни твоей матери. Знаешь, моя мать тоже умерла, – добавила я.

В тот момент мать Ривы лежала в хосписе, лишь изредка приходя в сознание. Я устала слушать об этом. Рассказы Ривы будили во мне слишком много воспоминаний. Плюс к этому подруга наверняка рассчитывала, что я приду на похороны. А мне совершенно этого не хотелось.

– Моя мама еще не умерла, – сказала Рива.

Я не рассказывала Риве про мои похождения в интернете. Но попросила ее поменять мой пароль в чате на какой-нибудь заковыристый, чтобы я никогда не догадалась.

– Просто произвольный набор букв и цифр. А то я слишком много времени торчу в сети, – объяснила я.

– И что ты там делаешь?

– Отправляю по ночам сообщения, а потом жалею об этом. – Я знала, что такой лжи она поверит.

– Тревору, да? – спросила она, понимающе кивнув.

Рива сменила пароль, чат стал недоступным, и я какое-то время спала нормально. Только писала в бессознательном состоянии Тревору письма в желтом деловом блокноте – длинные петиции о наших романтических отношениях и о том, как мне хочется, чтобы все переменилось и мы были снова вместе. Буквы были ужасно смешными; я решила, что они были написаны мной во сне, чтобы я повеселилась, когда проснусь. К концу месяца мои бессознательные вылазки в бакалейную лавку стали происходить не так часто, возможно, по той причине, что началась зима.

Визиты Ривы тоже стали не столь частыми. Изменилось и ее поведение – от мелодраматических сцен до вежливого присутствия. Она уже не изливала душу, а обстоятельно суммировала прожитую неделю, включая текущие события. Мне нравился ее самоконтроль, и я сказала ей об этом. Она сообщила, что старается быть более чуткой к моим потребностям. Теперь она держала язык за зубами, если ей хотелось дать мне совет или сделать замечание насчет состояния моей квартиры. Она меньше жаловалась. Еще она стала, уходя, обнимать меня и посылать воздушные поцелуи. Она делала это, наклоняясь надо мной, когда я лежала на софе. Думаю, она просто привыкла так делать, расставаясь с прикованной к постели матерью. Из-за этого мне казалось, что я нахожусь на смертном одре. Но вообще-то мне нравилось такое проявление нежности. К Дню благодарения я провела в спячке почти шесть месяцев. Никто, кроме Ривы, не прикасался ко мне.



Я не рассказала доктору Таттл про мои провалы в беспамятство. Боялась, что она прогонит меня из страха перед потенциальным судебным преследованием. Когда пришла к ней в декабре, я лишь пожаловалась, что бессонница по-прежнему безжалостно преследует меня. Я солгала, что могла спать не больше нескольких часов. Что меня прошибал пот и охватывала дурнота и тревога. Что меня жестоко будили воображаемые звуки. Что мне часто казалось, будто в мой дом ударила молния или попала бомба.

– Вероятно, у тебя каллюс на коре головного мозга, – сказала доктор Таттл, щелкая языком. – Не фигурально. Не буквально то есть. Я выражаюсь фигурально. – Она вскинула руки и сцепила ладони, демонстрируя серьезность своих слов. – У тебя сформировалось привыкание, но это не значит, что лекарства не действуют.

– Пожалуй, вы правы, – кивнула я.

– Не пожалуй.

– Фигурально говоря, мне, пожалуй, требуется что-то более сильное.

– Ага.

– Препарат, я имею в виду.

– Надеюсь, ты говоришь это без сарказма, – сказала доктор Таттл.

– Конечно. Я абсолютно серьезно отношусь к своему здоровью.

– Что ж, хорошо.

– Слышала, что есть анестетик, который дают пациентам при эндоскопии. Он не дает заснуть во время процедуры, но потом пациент ничего не помнит. Вот мне бы что-то такое. У меня столько тревог. А скоро мне предстоит важная деловая встреча. – На самом деле мне хотелось принимать что-нибудь особенно сильное, чтобы в забытьи пережить праздники.

– Попробуй это, – посоветовала доктор Таттл, подвинув ко мне через стол пузырек-пробник с таблетками. – Инфермитерол. Если он не отправит тебя в нокаут, я напишу жалобу прямо производителю в Германию. Прими одну таблетку и сообщи мне, как она действует.

– Спасибо, доктор.

– Какие планы на Рождество? – спросила она, царапая лиловым пером рецепт. – Навестишь родителей? Я уж забыла, откуда ты? Из Альбукерке?

– Мои родители умерли.

– Мне жаль это слышать. Но я не удивлена, – проговорила доктор Таттл, делая запись. – Сироты обычно страдают от пониженного иммунитета, в психиатрическом смысле. Тебе надо совершенствовать навыки общения. Попугаи, как я слышала, не склонны никого осуждать.

– Я подумаю об этом, – пообещала я, забирая пачку выписанных рецептов и пробник инфермитерола.

В тот день подмораживало. Когда я пересекала Бродвей, на бледном небе появился серпик месяца и тут же скрылся за зданиями. В воздухе ощущался металлический привкус. Все вокруг казалось притихшим и жутковатым. Я была рада, что встречала на улице мало прохожих. Те, кого я видела, выглядели как неуклюжие монстры, их силуэты были деформированы объемными куртками и капюшонами, перчатками и шляпами, зимними башмаками. Я шла по Пятнадцатой улице Вест-Сайда и оценивающе поглядывала на свое отражение в полутемных витринах. Меня утешало, что я все еще хорошенькая, высокая и стройная. У меня все еще была хорошая осанка. Меня даже можно было принять за знаменитость, старающуюся остаться неузнанной и потому неряшливо одетую. Впрочем, на меня никто не обращал внимания. На Юнион-сквер я взяла кеб и велела водителю ехать до «Райт эйд». Уже темнело, но я не снимала темные очки. Я не хотела никому смотреть в глаза. Не хотела ни с кем общаться. Плюс к этому меня слепили флуоресцентные огни в аптеке. Если бы я могла покупать лекарства в автомате, охотно платила бы вдвое дороже.

Дежурным фармацевтом в тот вечер была молодая женщина из Латинской Америки – идеальные брови, накладные ногти. Она видела меня не раз и попросила подождать десять минут.

Рядом с витаминами стояла штуковина для измерения кровяного давления и пульса. Я уселась на сиденье, высунула руку из рукава куртки и сунула ее в аппарат. Вокруг моего бицепса надулась подушка. Я смотрела, как на экране замелькали цифры – вверх, потом вниз. Пульс 48. Давление 80 на 50. Оно показалось мне приемлемым.

Я подошла к стойке с DVD и стала изучать лежавшие там подержанные кассеты. «Чокнутый профессор», «Джуманджи», «Каспер», «Космический джем», «Кабельщик». Все фильмы какие-то детские. Тут я заметила на нижней полке оранжевый дисконтный стикер – «Девять с половиной недель». Я взяла кассету. Тревор говорил, что это один из его любимых фильмов. А я до сих пор его не видела.

– Микки Рурк там бесподобно играет. Кто знает? Может, ты родственница Ким Бейсингер. – Он объяснил, что я похожа на эту актрису, да еще, как и я, ее героиня работала в галерее. – Этот фильм вдохновляет меня попробовать что-то новое, – признался он.

– Что, например? – поинтересовалась я, подумав, что он наберется храбрости и будет делать в постели что-то большее, не только менять место ради «удобной точки опоры».


Он отвел меня на кухню, повернулся спиной и велел:

– Встань на колени. – Я сделала, как было сказано, и опустилась коленями на холодный мраморный пол. – Закрой глаза, – потребовал он. – И открой рот. – Я смеялась, но подыгрывала ему. Тревор очень серьезно относился к оралу.

– Ты видел «Секс, ложь и видео»? – спросила я. – Там еще Джеймс Спейдер…

– Тише, – сказал он. – Открой рот.

Он вставил мне в рот неочищенный банан, предупредив, что, если я выну его, он узнает и накажет меня эмоционально.

– Хорошо, хозяин, – саркастически пробормотала я.

– Не вынимай, – повторил он и вышел из кухни. Мне не казалось все это очень забавным, но я подыгрывала. В те дни я видела в садизме Тревора пародию на настоящий садизм. Его маленькие игры были невероятно глупыми. И я просто стояла на коленях с бананом во рту, дыша через нос. Я слышала, как он заказывал по телефону на тот вечер два места в ресторане «Курумасуши». Через двадцать минут он вернулся и вытащил банан из моего рта.

– Моя сестра в городе, так что тебе придется уйти, – сообщил он и вставил свой вялый пенис мне в рот. Когда он не затвердел через несколько минут, Тревор разозлился. – Что ты вообще тут делала? У меня нет времени на это. – Он выставил меня из квартиры. – Консьерж вызовет тебе кеб, – сказал он мне. Я была у него девушкой на одну ночь, дешевой проституткой, кем-то вроде женщины, которую он видел в первый раз.

Анальный секс был у меня с Тревором только однажды. Идея принадлежала мне. Я решила доказать ему, что незажатая: он обвинил меня в этом, когда я колебалась и не хотела заниматься оральным сексом, пока он сидел на унитазе. Мы попробовали вечером, перед этим много выпили, но у него пропала эрекция, когда он попытался войти в меня. Он внезапно встал и направился под душ, ничего мне не сказав. Может, мне следовало радоваться его неудаче, но я лишь чувствовала себя отвергнутой. Я пошла за ним в ванную.

– Это из-за моего запаха? – спросила я через занавеску душа. – В чем дело? Что я такого сделала?

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Ты ушел, ничего не сказав.

– Там было говно по всему моему члену, ясно? – сердито пробурчал он. Но такого быть не могло. Он даже не вошел в меня. Я знала, что он врал. Но все же извинилась.

– Прости, – сказала я. – Ты злишься?

– Я не могу продолжать этот разговор. Я устал, и у меня нет настроения разбираться с твоей драмой. – Он почти орал. – Я просто хочу немного поспать. Боже мой!

Я позвонила Тревору на следующий день и спросила, свободен ли он в выходные, но он заявил, что уже нашел женщину, которая не станет «выпендриваться, привлекая внимание». Через несколько дней я напилась, позвонила в «Райт эйд» и заказала баночку лубриканта для интима, чтобы ее доставили утром в его офис. В ответ он послал мне записку в галерею: «Никогда больше так не делай», – говорилось в ней.

Мы снова встретились через несколько недель.

– Мэм! – окликнула меня фармацевт, оторвав от воспоминаний. Я вернула кассету на полку и прошла к окошку, чтобы забрать пилюли.

Ее ногти противно стучали, когда она дотрагивалась до экрана компьютера. Я подумала, что она слишком высокомерная; она вздыхала, поднося к сканеру каждый бумажный пакет, словно ей надоело возиться со мной и всеми моими ментальными проблемами.

– Поставьте галочку в клетку, что вы отказываетесь от консультации.

– Но я не отказываюсь. Вы ведь консультируете меня сейчас, не так ли?

– У вас есть вопросы по вашим препаратам, мэм?

Она осуждала меня. Я это чувствовала. Она пыталась говорить так, чтобы ее голос не звучал покровительственно.

– Разумеется, я хочу проконсультироваться, – огрызнулась я. – Я больна, и мне надо лечиться, и я хочу убедиться в вашем профессионализме. Посмотрите на эти таблетки. Они могут быть опасными. Вот вы сами разве не хотели бы получить консультацию на моем месте, если бы были так же больны, как я? – Тут я снова спрятала глаза под темными очками. Брюнетка взяла пачку рецептов, лежавшую рядом с лекарствами, и указала мне потенциальные побочные действия каждого препарата и возможное взаимодействие с другими лекарствами, которые я принимала.

– Не пейте вот с этим, – сказала она. – Если вы примете этот препарат и не заснете, вас может стошнить. Не исключена мигрень. Если у вас поднимется температура, вызывайте «скорую». У вас могут начаться судороги или будет инсульт. Если на руках появится сыпь, прекратите прием препарата и обратитесь в отделение неотложной помощи. – Она не сказала ничего нового, чего я не слышала бы раньше. Она постучала длинными ногтями по бумажным упаковкам. – Мой совет: не пейте много воды перед сном. Если вы встанете среди ночи и пойдете в туалет, можете травмировать себя.

– Я не собираюсь себя травмировать, – заметила я.

– Я просто предупредила вас – будьте осторожны.

Поблагодарив ее и сделав комплимент по поводу ее золотистого лака, я нажала кнопки на платежном терминале и ушла. Я не зря предпочитала покупать лекарства в «Райт эйд», а не в «Си-ви-эс» либо «Дуэйн Рид». Персонал «Райт эйд» не принимал к сердцу мои выходки. Иногда я слышала, как сотрудники трепались за высокими полками с лекарствами, рассказывали про свои уик-энды, сплетничали про друзей и коллег, иногда язвили, говоря, что у кого-то там воняет изо рта или кто-то глупо разговаривает по телефону. Я регулярно спускала на них собак – орала, если у них не оказывалось нужного препарата, если перед окошком стояли в очереди больше двух посетителей, жаловалась, если фармацевты не сразу звонили в мою страховую компанию, обзывала их тупицами, неучами, бесчувственными идиотами. Но ничто не могло заставить их наорать на меня в ответ; они лишь усмехались и закатывали глаза. Они никогда не спорили со мной. «Не называйте меня «мэм», – заорала я как-то раз. – Это высокомерие». Ясно, что брюнетка с золотыми ногтями этого не помнила. Все они весело и непринужденно общались друг с другом, даже как-то по-родственному. Может, я просто им завидовала. Они все вели нормальную жизнь – это было так очевидно.

По пути домой я разорвала бумажные пакетики, выкинула инструкции и сунула флакончики в глубокие карманы куртки. Пузырьки стучали один о другой, как маракасы, когда я тащилась по снегу. Я жутко дрожала от холода в своей лыжной куртке. Мое лицо горело от ударов ветра, словно от пощечин. Глаза слезились. Руки обжигал мороз. Египтянин укреплял с наружной стороны витрины рождественскую мишуру. Я вошла в лавку, нырнув под красные кисти, взяла свои два кофе, вернулась домой, проглотила несколько штук амбиена и устроилась спать на софе под «Первобытный страх».



Несколько следующих дней мысли о Треворе вытаскивали меня из сна, словно крысы, скребущиеся за стенкой. Мне требовался весь мой самоконтроль, чтобы не звонить ему. В один день я укрепляла его солфотоном и флаконом робитуссина, в другой – нембуталом и зипрексой. Приходила и уходила Рива, трепалась о своих новых свиданиях и ныла, что ей жалко мать. Я смотрела и смотрела «Индиану Джонса». Но меня все же не покидало беспокойство. Тревор, Тревор, Тревор. Возможно, мне было бы лучше, если бы он умер, думала я, ведь за каждым воспоминанием о нем крылась возможность примирения, значит, новых унижений и сердечной боли. Я ослабела. Мои нервы были истрепанными и истончившимися, словно износившийся шелк. Сон пока не излечил мою беззащитность, мою память, мое нетерпение. Казалось, все теперь было как-то нацелено на необходимость вернуть то, что я потеряла. Моя личность, психика, мое прошлое представлялись мне самосвалом, наполненным хламом. Сон был гидравлическим поршнем, он поднимал кузов, чтобы вывалить все куда-нибудь на свалку, но Тревор застрял в заднем откидном бортике и блокировал поток мусора. Я боялась, что так будет всегда.



Мое последнее свидание с Тревором было в канун Нового, 2000 года. Я позвала его в «Дамбо» под Манхэттенским мостом. Я чувствовала, что у него как раз был промежуток между подружками.

– Загляну ненадолго, – согласился он, – но я уже обещал прийти и в другие места. Побуду с тобой часок, а потом мне придется уйти, так что не обижайся.

– Ладно, – согласилась я, хотя уже обиделась.

Мы договорились, что встретимся в холле его дома в Трайбеке. Он очень редко приглашал меня к себе. Вероятно, думал, что я захочу выйти за него замуж, увидев это место. На самом деле я считала, что квартира свидетельствовала не в его пользу: здесь все было так, как бывает у человека поверхностного, конформиста, добивающегося некоего статуса. Она напоминала мне лофт, который героя Тома Хэнкса арендовал в фильме «Большой», – огромные окна по трем стенам, высокие потолки. Только вместо автоматов для игры в пинбол, батутов и других игрушек Тревор наполнил квартиру дорогой мебелью. Там красовалась хрустальная люстра, узкая серая бархатная софа из Швеции, огромный секретер из красного дерева. Вероятно, все это выбирала для него какая-нибудь бывшая подружка или даже несколько бывших подружек. Это объяснило бы эстетический разнобой. Он работал в башнях-близнецах инвестиционным менеджером, любил Брюса Спрингстина, у него были веснушки на лице, но стену над его кроватью украшали ужасающие африканские маски. Он собирал старинные мечи. Он любил кокаин, дешевое пиво и виски высшего сорта, всегда покупал новейшие игровые системы. У него была водяная кровать. Он играл на акустической гитаре, причем играл плохо. У него имелось ружье, он хранил его в спальне, в сейфе, встроенном в гардероб.

Я нажала кнопку домофона, когда вошла в холл, и он спустился вниз, в смокинге под длиннополым черным пальто со стильной атласной отделкой. Я сразу поняла, что мое приглашение в «Дамбо» было ошибкой. Ясное дело, он собирался в какое-то более важное место и, проведя час со мной, пойдет туда с кем-то более важным, чем я.

Он натянул перчатки и вызвал такси.