– Инспектор?
Веки инспектора задрожали. Видимо, он меня услышал.
Мне так много всего хотелось сказать, но времени было так мало…
– Писали ли вы хоть раз обо мне в своих письмах? – выпалила я.
Я знала, что писал. Но мне нужно было, чтобы он сказал об этом прямо, чтобы поделился, что думает обо мне. Только так я могла узнать, дорога ли я ему.
Губы инспектора тронула слабая улыбка, похожая на едва заметную рябь на поверхности спокойного моря.
– Завтра, Соль.
В этот момент до меня донеслись звуки шагов и мужские голоса. Я поднялась с пола и поспешила к двери, изо всех сил напоминая себе дышать, несмотря на нахлынувшую смесь страха и надежды. Но как только я дошла до двери, я услышала звук.
С его губ сорвался глубокий вздох. Вздох усталого путешественника, дошедшего до конца пути.
Я повернула голову, но лишь через несколько мгновений смогла собраться с силами и опустить взгляд. В глазах инспектора Хана простиралась темная пустота.
Я упала на колени и протянула к нему руку. Коснулась его кончиков пальцев. Ледяных, неподвижных.
В кабинет ворвался ветер, а вместе с ним вбежали врач и командор Ли. Мне больше не было здесь места. Я обернулась и сквозь пелену, застилавшую мне глаза, в последний раз посмотрела на инспектора Хана. И улыбнулась – через силу, криво, но улыбнулась.
В конце концов его младшая сестренка Чон Джонъюн осталась ему верна.
Двадцать три
Прошло пять месяцев.
Я до сих пор не могла забыть, как инспектор Хан сказал мне: «Завтра, Соль». Его слова походили на почти созревшую хурму, горькую и в то же время сладковатую. Знай я, что он умрет до того, как отправить меня обратно в Инчхон, я бы попыталась разговорить его на горе Ёнма, спросила бы о нашем прошлом. Быть может, я бы не боялась того, что он может сказать. Не боялась бы узнать его поближе.
– Инспектор просил отправить тебя домой, и его просьбу удовлетворили, – объяснил мне Рюн и велел собирать вещи. – Скоро настанут темные времена. Мужчины, женщины и дети ринутся в горы, подальше от католической зачистки. Инспектору было известно о твоих чувствах к этим негодяям. Он не отважился оставить тебя в столице, Соль.
Зима в Инчхоне выдалась морозная. В воздухе витали запахи снега и сосен. Снега выпало по колено.
Потом он растаял, и из-под земли вылезла зеленая трава. Весенний дождик пролился на засохшие растения. Ведущая к нашему домику тропинка превратилась в грязное месиво. Хлюпали сандалии. Застревали тележки. Медленно плелись быки, груженные хворостом, и из-под их копыт летела грязь. Да, в столице я просыпалась под совершенно иные звуки.
Жизнь в деревне текла куда медленнее. Она была полна труда и спокойствия. Работа была утомительной: мы со старшей сестрой и ее мужем день за днем проводили на рисовых полях, согнувшись в три погибели. Спина у меня болела, но я наслаждалась раскинувшейся вокруг лазурной водой и ярким солнцем на небе.
Эти спокойные деньки помогли мне пережить горе. Как будто и не было тех трупов.
Когда делать было нечего, я тренировалась писать и читать или же ходила на реку, где женщины скручивали и отбивали грязное белье. Я сидела с друзьями на камнях, окунув палец в холодную воду, и слушала их сплетни.
«Я так хотела этой жизни, – каждый день напоминала я себе. – Я должна быть благодарна».
Но я скучала по столице. И стыдилась признаться в этом сестре; она бы только покачала головой: «Ты меньше года назад пыталась оттуда сбежать, за что на лице у тебя красуется этот жуткий шрам. А теперь ты хочешь обратно?»
Я скучала по столице, сердцу королевства, где люди походили на земли с высокими горами и низкими долинами, где не было ни одного унылого дня, где воздух искрился от заговоров. В Ханяне я была не просто девушкой. В столице я была храбрее, нужнее.
Но больше всего я скучала по Ханяну, потому что когда-то по его улицам ходил инспектор Хан. Потому что там жили люди, которых я полюбила. Госпожа Кан и ее дочь. Урим. Госпожа Сон. Даже лживая служанка Сои. Чем они сейчас заняты?
* * *
Дни летели один за другим, и мой разум и тело ломило от внутреннего беспокойства.
Однажды утром я встала пораньше, даже раньше крестьян, и по тихим тропинкам, залитым рассветным солнцем, дошла до горы Кеян. Чтобы как-то оправдать тот факт, что я ушла из дома одна, собрала хвороста для костра. Монотонные движения отвлекали и успокаивали.
Тем же вечером я ушла за хворостом снова и вернулась домой поздно, когда ноги и руки уже дрожали. Сестра не спала. Она шила при свечах и ждала меня.
– Наконец-то ты дома, – только и сказала она.
Дома. Да, я была дома. Я прижимала пальцы к векам и повторяла, что надо прекращать. Надо угомонить это беспокойство. Если я не могу быть счастлива, то ради сестры обязана хотя бы довольствоваться тем, что есть. Но в голове продолжал звучать голос инспектора Хана.
«Ты можешь стать кем угодно».
* * *
– Слышала, о чем торговец Хон судачит?
Муж сестры, господин Пальбок, сидел на террасе нашего домика и курил трубку с табаком. Облачко дыма закрутилось на весеннем ветру. Он повернул голову, и я увидела его зрачки, которые внимательно следили за хрупким настроением сестры.
– Объявили о новом указе королевы Чонсун.
Я застыла с шитьем в руках и кинула взгляд на сестру. Она сидела на полу, скрестив ноги, и поглаживала огромный живот. Она была уже на седьмом месяце беременности.
– Слышала.
– Католиков арестовывают одного за другим, – покачал головой мужчина. – Командор Ли под пытками пытается выбить из них признание, где прячется священник. Если бы инспектор Хан не умер, этим бы занимался он.
Я знала, почему господин Пальбок рассказывает сестре об этом. Он, как и я, был удивлен, что сестра перестала спрашивать об инспекторе Хане. Когда я только вернулась в Инчхон, я все ей подробно изложила: кто такой инспектор Хан, что мы с ним связаны кровью, как он умер. Она с блестящими глазами задавала несметное количество вопросов, но, узнав, что перед смертью он отказался вернуться со мной домой, сестра как будто закрыла рот на замок.
– Инспектор мечтал поймать священника, – прошептала я. – Но, может, будет лучше, если его так никогда и не найдут.
– А его нашли, – сообщил господин Пальбок.
Я почувствовала, как в животе образуется тяжесть.
– Он, по всей видимости, прятался в заброшенном дворце. Его приютили отлученные от двора королевские особы – принцесса Сон и принцесса Син, которые давным-давно приняли католичество. Полиция схватила дворцовую служанку и пытала ее, пока она не созналась. Говорят, священник Чжоу Вэньмо вполне мог снова сбежать, но, видя, как из-за него убивают католиков, он предпочел сдаться полиции.
Сестра вздохнула и пробормотала:
– Брат мечтал убить священника? Когда это он стал таким честолюбивым и жестоким? – Она широкими кругами гладила живот, словно пытаясь согреть ребенка внутри. – А отец всегда говорил: «Нельзя причинять боль другим, иначе больно будет тебе самому». Вот точно вам говорю, это у него в столице характер испортился.
Через несколько дней я узнала, что священника не выслали на родину, а приговорили к смерти. Королева-регентша передумала: кто-то насоветовал ей выдать его смерть за несчастный случай. Ее величество направила в Китай посланца, который должен был предстать перед судом и заявить, что на момент казни власти Чосона не знали, что Чжоу Вэньмо – китаец, потому что он внешностью был вылитый чосонец, одет как чосонец и говорил на чосонском языке.
Вокруг только и разговоров было, что о его смерти. Из слухов я узнала, что казнили священника в Сэнамто у реки Хан, прямо перед Западными воротами. Из-за жуткого ливня рассмотреть ничего было нельзя, зато все прекрасно услышали его слова прямо перед казнью:
– Я приехал в Чосон, несмотря на грозящие мне опасности, потому что я люблю чосонский народ. Учение об Иисусе не несет в себе зла. Однако я не желаю, чтобы из-за меня страдали ни люди Чосона, ни само королевство.
Передо мной предстал его образ: загорелое лицо в мелких рубцах, волосы завязаны в хвост. Я мысленно повторяла его последние слова и представляла, как дрожал его голос перед казнью, словно он вот-вот заплачет. Как можно так сильно грустить по человеку, с которым я даже ни одним словом не перекинулась?
А вот судьба госпожи Кан мне была неизвестна. Я слышала, что девушек из ее «Еретической труппы девственниц» обезглавили, до смерти избили в тюрьме, задушили или отравили, так как они отказались отступиться от веры. Глубоко в душе я надеялась, что госпожа Кан укрылась где-нибудь в горах.
Но я знала, что она мертва. Она была не из трусливых.
* * *
Как-то раз я решила написать Эджон письмо. Я спрашивала, как ей живется в полицейском ведомстве и не узнала ли она что-нибудь новое об инспекторе Хане после его смерти. Каждый последующий день я открывала раздвижные двери и выглядывала на дорогу и тростниковую калитку. Я ждала взметнувшейся в воздух пыли. Ждала посланника с письмом для меня. Но пыль поднималась только из-под копыт крестьянских быков, а приносили нам только сплетни, да и те все больше старшей сестре. Скоро весь двор усыпали засохшие листья, и сколько бы я их ни мела, они все равно возвращались.
Осенью, спустя пять месяцев после того, как я написала Эджон, я расхаживала по террасе, укачивая на спине новорожденного племянника; носки приглушали мои шаги. Сестра с мужем ушли в деревню продавать овощи. Внезапно с дороги донесся цокот копыт. Этот звук в деревне не каждый день услышишь – лошадей могли позволить себе только вельможи, а вельмож в этих краях было немного.
Прикрыв глаза рукой от солнца, я увидела юношу в белых штанах и халате. У него было загорелое лицо, а пряди его черных волос развевались на ветру. Лошадь резко остановилась в нескольких шагах от меня, и я отшатнулась. Племянник проснулся, залился пронзительным криком, но я была слишком ошеломлена представшим передо мной Рюном.
– Давно не виделись. – Рюн соскочил с лошади. – Ты выглядишь совсем как прежде.
Я оглядела юношу с ног до головы и, пока он откидывал волосы за спину, приметила исхудавшие щеки и синяки под глазами.
– А ты выглядишь потрепанно.
Он усмехнулся и отошел к ближайшему дереву привязать поводья. Я сказала, что сейчас подойду.
Племянник все еще ревел у меня на спине, но я прошла на кухню, сняла с полки глиняную банку и налила в чашу рисового вина. Когда я вышла с подносом во двор, Рюн ходил кругами и пинал камни. Увидев меня, он остановился.
– Спасибо, – юноша осушил чашу в два глотка.
Я ждала, пока он достанет какое-нибудь письмо, но вместо этого он вытер рот рукавом и спросил:
Веки инспектора задрожали. Видимо, он меня услышал.
Мне так много всего хотелось сказать, но времени было так мало…
– Писали ли вы хоть раз обо мне в своих письмах? – выпалила я.
Я знала, что писал. Но мне нужно было, чтобы он сказал об этом прямо, чтобы поделился, что думает обо мне. Только так я могла узнать, дорога ли я ему.
Губы инспектора тронула слабая улыбка, похожая на едва заметную рябь на поверхности спокойного моря.
– Завтра, Соль.
В этот момент до меня донеслись звуки шагов и мужские голоса. Я поднялась с пола и поспешила к двери, изо всех сил напоминая себе дышать, несмотря на нахлынувшую смесь страха и надежды. Но как только я дошла до двери, я услышала звук.
С его губ сорвался глубокий вздох. Вздох усталого путешественника, дошедшего до конца пути.
Я повернула голову, но лишь через несколько мгновений смогла собраться с силами и опустить взгляд. В глазах инспектора Хана простиралась темная пустота.
Я упала на колени и протянула к нему руку. Коснулась его кончиков пальцев. Ледяных, неподвижных.
В кабинет ворвался ветер, а вместе с ним вбежали врач и командор Ли. Мне больше не было здесь места. Я обернулась и сквозь пелену, застилавшую мне глаза, в последний раз посмотрела на инспектора Хана. И улыбнулась – через силу, криво, но улыбнулась.
В конце концов его младшая сестренка Чон Джонъюн осталась ему верна.
Двадцать три
Прошло пять месяцев.
Я до сих пор не могла забыть, как инспектор Хан сказал мне: «Завтра, Соль». Его слова походили на почти созревшую хурму, горькую и в то же время сладковатую. Знай я, что он умрет до того, как отправить меня обратно в Инчхон, я бы попыталась разговорить его на горе Ёнма, спросила бы о нашем прошлом. Быть может, я бы не боялась того, что он может сказать. Не боялась бы узнать его поближе.
– Инспектор просил отправить тебя домой, и его просьбу удовлетворили, – объяснил мне Рюн и велел собирать вещи. – Скоро настанут темные времена. Мужчины, женщины и дети ринутся в горы, подальше от католической зачистки. Инспектору было известно о твоих чувствах к этим негодяям. Он не отважился оставить тебя в столице, Соль.
Зима в Инчхоне выдалась морозная. В воздухе витали запахи снега и сосен. Снега выпало по колено.
Потом он растаял, и из-под земли вылезла зеленая трава. Весенний дождик пролился на засохшие растения. Ведущая к нашему домику тропинка превратилась в грязное месиво. Хлюпали сандалии. Застревали тележки. Медленно плелись быки, груженные хворостом, и из-под их копыт летела грязь. Да, в столице я просыпалась под совершенно иные звуки.
Жизнь в деревне текла куда медленнее. Она была полна труда и спокойствия. Работа была утомительной: мы со старшей сестрой и ее мужем день за днем проводили на рисовых полях, согнувшись в три погибели. Спина у меня болела, но я наслаждалась раскинувшейся вокруг лазурной водой и ярким солнцем на небе.
Эти спокойные деньки помогли мне пережить горе. Как будто и не было тех трупов.
Когда делать было нечего, я тренировалась писать и читать или же ходила на реку, где женщины скручивали и отбивали грязное белье. Я сидела с друзьями на камнях, окунув палец в холодную воду, и слушала их сплетни.
«Я так хотела этой жизни, – каждый день напоминала я себе. – Я должна быть благодарна».
Но я скучала по столице. И стыдилась признаться в этом сестре; она бы только покачала головой: «Ты меньше года назад пыталась оттуда сбежать, за что на лице у тебя красуется этот жуткий шрам. А теперь ты хочешь обратно?»
Я скучала по столице, сердцу королевства, где люди походили на земли с высокими горами и низкими долинами, где не было ни одного унылого дня, где воздух искрился от заговоров. В Ханяне я была не просто девушкой. В столице я была храбрее, нужнее.
Но больше всего я скучала по Ханяну, потому что когда-то по его улицам ходил инспектор Хан. Потому что там жили люди, которых я полюбила. Госпожа Кан и ее дочь. Урим. Госпожа Сон. Даже лживая служанка Сои. Чем они сейчас заняты?
* * *
Дни летели один за другим, и мой разум и тело ломило от внутреннего беспокойства.
Однажды утром я встала пораньше, даже раньше крестьян, и по тихим тропинкам, залитым рассветным солнцем, дошла до горы Кеян. Чтобы как-то оправдать тот факт, что я ушла из дома одна, собрала хвороста для костра. Монотонные движения отвлекали и успокаивали.
Тем же вечером я ушла за хворостом снова и вернулась домой поздно, когда ноги и руки уже дрожали. Сестра не спала. Она шила при свечах и ждала меня.
– Наконец-то ты дома, – только и сказала она.
Дома. Да, я была дома. Я прижимала пальцы к векам и повторяла, что надо прекращать. Надо угомонить это беспокойство. Если я не могу быть счастлива, то ради сестры обязана хотя бы довольствоваться тем, что есть. Но в голове продолжал звучать голос инспектора Хана.
«Ты можешь стать кем угодно».
* * *
– Слышала, о чем торговец Хон судачит?
Муж сестры, господин Пальбок, сидел на террасе нашего домика и курил трубку с табаком. Облачко дыма закрутилось на весеннем ветру. Он повернул голову, и я увидела его зрачки, которые внимательно следили за хрупким настроением сестры.
– Объявили о новом указе королевы Чонсун.
Я застыла с шитьем в руках и кинула взгляд на сестру. Она сидела на полу, скрестив ноги, и поглаживала огромный живот. Она была уже на седьмом месяце беременности.
– Слышала.
– Католиков арестовывают одного за другим, – покачал головой мужчина. – Командор Ли под пытками пытается выбить из них признание, где прячется священник. Если бы инспектор Хан не умер, этим бы занимался он.
Я знала, почему господин Пальбок рассказывает сестре об этом. Он, как и я, был удивлен, что сестра перестала спрашивать об инспекторе Хане. Когда я только вернулась в Инчхон, я все ей подробно изложила: кто такой инспектор Хан, что мы с ним связаны кровью, как он умер. Она с блестящими глазами задавала несметное количество вопросов, но, узнав, что перед смертью он отказался вернуться со мной домой, сестра как будто закрыла рот на замок.
– Инспектор мечтал поймать священника, – прошептала я. – Но, может, будет лучше, если его так никогда и не найдут.
– А его нашли, – сообщил господин Пальбок.
Я почувствовала, как в животе образуется тяжесть.
– Он, по всей видимости, прятался в заброшенном дворце. Его приютили отлученные от двора королевские особы – принцесса Сон и принцесса Син, которые давным-давно приняли католичество. Полиция схватила дворцовую служанку и пытала ее, пока она не созналась. Говорят, священник Чжоу Вэньмо вполне мог снова сбежать, но, видя, как из-за него убивают католиков, он предпочел сдаться полиции.
Сестра вздохнула и пробормотала:
– Брат мечтал убить священника? Когда это он стал таким честолюбивым и жестоким? – Она широкими кругами гладила живот, словно пытаясь согреть ребенка внутри. – А отец всегда говорил: «Нельзя причинять боль другим, иначе больно будет тебе самому». Вот точно вам говорю, это у него в столице характер испортился.
Через несколько дней я узнала, что священника не выслали на родину, а приговорили к смерти. Королева-регентша передумала: кто-то насоветовал ей выдать его смерть за несчастный случай. Ее величество направила в Китай посланца, который должен был предстать перед судом и заявить, что на момент казни власти Чосона не знали, что Чжоу Вэньмо – китаец, потому что он внешностью был вылитый чосонец, одет как чосонец и говорил на чосонском языке.
Вокруг только и разговоров было, что о его смерти. Из слухов я узнала, что казнили священника в Сэнамто у реки Хан, прямо перед Западными воротами. Из-за жуткого ливня рассмотреть ничего было нельзя, зато все прекрасно услышали его слова прямо перед казнью:
– Я приехал в Чосон, несмотря на грозящие мне опасности, потому что я люблю чосонский народ. Учение об Иисусе не несет в себе зла. Однако я не желаю, чтобы из-за меня страдали ни люди Чосона, ни само королевство.
Передо мной предстал его образ: загорелое лицо в мелких рубцах, волосы завязаны в хвост. Я мысленно повторяла его последние слова и представляла, как дрожал его голос перед казнью, словно он вот-вот заплачет. Как можно так сильно грустить по человеку, с которым я даже ни одним словом не перекинулась?
А вот судьба госпожи Кан мне была неизвестна. Я слышала, что девушек из ее «Еретической труппы девственниц» обезглавили, до смерти избили в тюрьме, задушили или отравили, так как они отказались отступиться от веры. Глубоко в душе я надеялась, что госпожа Кан укрылась где-нибудь в горах.
Но я знала, что она мертва. Она была не из трусливых.
* * *
Как-то раз я решила написать Эджон письмо. Я спрашивала, как ей живется в полицейском ведомстве и не узнала ли она что-нибудь новое об инспекторе Хане после его смерти. Каждый последующий день я открывала раздвижные двери и выглядывала на дорогу и тростниковую калитку. Я ждала взметнувшейся в воздух пыли. Ждала посланника с письмом для меня. Но пыль поднималась только из-под копыт крестьянских быков, а приносили нам только сплетни, да и те все больше старшей сестре. Скоро весь двор усыпали засохшие листья, и сколько бы я их ни мела, они все равно возвращались.
Осенью, спустя пять месяцев после того, как я написала Эджон, я расхаживала по террасе, укачивая на спине новорожденного племянника; носки приглушали мои шаги. Сестра с мужем ушли в деревню продавать овощи. Внезапно с дороги донесся цокот копыт. Этот звук в деревне не каждый день услышишь – лошадей могли позволить себе только вельможи, а вельмож в этих краях было немного.
Прикрыв глаза рукой от солнца, я увидела юношу в белых штанах и халате. У него было загорелое лицо, а пряди его черных волос развевались на ветру. Лошадь резко остановилась в нескольких шагах от меня, и я отшатнулась. Племянник проснулся, залился пронзительным криком, но я была слишком ошеломлена представшим передо мной Рюном.
– Давно не виделись. – Рюн соскочил с лошади. – Ты выглядишь совсем как прежде.
Я оглядела юношу с ног до головы и, пока он откидывал волосы за спину, приметила исхудавшие щеки и синяки под глазами.
– А ты выглядишь потрепанно.
Он усмехнулся и отошел к ближайшему дереву привязать поводья. Я сказала, что сейчас подойду.
Племянник все еще ревел у меня на спине, но я прошла на кухню, сняла с полки глиняную банку и налила в чашу рисового вина. Когда я вышла с подносом во двор, Рюн ходил кругами и пинал камни. Увидев меня, он остановился.
– Спасибо, – юноша осушил чашу в два глотка.
Я ждала, пока он достанет какое-нибудь письмо, но вместо этого он вытер рот рукавом и спросил: