На следующий день, как обычно, утром в субботу, этот рыбак вновь проходил мимо дома генерала. Шёл с мрачноватым видом и, увидев генерала и повернув к нему своё обожжённое солнцем лицо, сказал: «Добрый день, генерал». Генерал помедлил, но потом спокойно ответил: «Добрый день».



— * —

Это уважение к Человеку как к личности, отношение к каждому с таящимися в нём неизвестностями, непредсказуемыми опасностями и прелестями он предпочитал объективному обобщению. Что до объективности, то он отдавал это в работу технократам. Поэтому он всегда воздерживался от восхищения фольклором, притом что в Панаме он один из лучших в Латинской Америке.

Народ был для него существом действия, «видящим оком», а не предметом воздействия или даже восхищения. «Это око, что видит тебя, а не глаза, в которые смотришь», — эти слова Антонио Мачадо любил повторять генерал. Антонио был его поэтом. Не знаю, как и откуда он познакомился с его творчеством. Возможно, через Фелипе Гонсалеса.

Ему нравились фестивали в Чангмарин, песни и голос Пилле Койядо там. И нравились так, что он пел их вместе с ним всем своим существом. И всегда его отношение к народу было выражено отношением конкретным, субъективным, здесь и сейчас, а не вообще. Он уходил от объективного и научно-холодного восприятия народа с его насущными проблемами, от этого общенародного молчаливого вопроса в бездонных глазах бедности.

Поэтому он порицал левых художников, поэтов и более всего кинодеятелей за то, что они подчёркивали нищету народа, изображая беззубые и морщинистые лица, вздутые животы и т. д. потому что они изображали тем самым только это безобразие бедности, а не саму бедность. Бедность — понятие абстрактное, и её так не покажешь. И генерал Торрихос видел бедняков красивыми, в том числе и красивыми физически. Так однажды в Коклесито, окружённый очаровательными местными ребятишками (тут, правда, был элемент «засады»: эти дети благодаря ему уже пили регулярно молоко), он сказал: «Это ошибка — подчёркивать безобразие нищеты, потому что нищета бывает там, где бедность, но не всегда бедность — нищета».



Поэт Антонио Мачадо



Нельзя полностью отрицать, что его позиция никогда не рассматривать народ как некую научно рассматриваемую общность, помешала ему найти решения, уже разработанные и показанные в многочисленных социологических, экономических и политических трудах. Для него приоритетным было представление о том, что всякая проблема производит своё собственное решение. Он не считал, что существуют базовые общие проблемы, имеющие одинаковые базовые решения.

«Друзья» — «враги» Торрихоса использовали эту его достойную позицию, чтобы объявить, что наша панамская нищета имеет свою оригинальную специфику и надо находить, соответственно, оригинальное решение для борьбы с ней.

Но нет ничего оригинального в голодающем ребёнке. Голод — он и есть Голод повсюду в мире.

Возможно, что экономические и политические взгляды генерала диалектически колебались между разными мнениями, но он знал точно, что при социализме проблема голода имеет своё решение. Потому что не Бог сказал, что между нами всегда будут жить бедняки. Это сказал Дьявол капитализма. «А голода можно избежать, правильно распределяя всё то, что имеем», — писал генерал Торрихос.

Однажды генерал принимал одного колумбийца и вдруг вызвал меня. Я вошёл в гостиную. Гость встретил меня, потрепав по голове, и сказал: «Здравствуй, ну как ты, Карлито?» «Какой Карлито?» — спросил я.

«Ну как же, Карл Маркс», — смеясь ответил он. «Для меня он не Карлито, — ответил я, — а Дон Карлос…» Генерал дал понять, что такой мой ответ ему понравился, и он пригласил меня присоединиться к беседе.

Колумбиец вовсю, с насмешками и иронией, с вызовом атаковал идею социализма и, в частности, кубинский социализм. Генерал слушал его молча. Неожиданно он, взглянув на часы на запястье, сказал: «А ведь уже 11 вечера. В этот час не все панамские дети легли спать, поев что-либо. И не все колумбийские дети легли спать сытыми. Но все кубинские дети уже получили все свои ежедневные три порции». После этого он встал и пошёл в спальню, оставив меня один на один с тягостным молчанием и колумбийцем, лицо которого и без того, чтобы смотреть на него, излучало стыд.

Тип «социализма», о котором он говорил и хотел для Панамы, был компромиссной смесью между наукой, реальностью и его субъективизмом, которую он объявлял «своим аспирином» для лечения страны. Правда, позднее он перестал называть это своим аспирином, признав это неточной метафорой. Стал говорить просто о хирургии, и даже не о своей собственной. Говорил, что лечить надо от рака, а не от лихорадки. Он становился с каждым днём всё более опасным. Однако он никогда не отказывался от своего субъективизма.

Через призму этого субъективизма нужно рассматривать его дружбу с певцом Даниэлем Сантосом, с никарагуанским композитором и видным сандинистом Карлосом Мехия Годоем, с которым вместо серьёзных бесед о шедшей тогда в Никарагуа партизанской войне мог весь вечер вспоминать старые болеро и о Бэнни Море. Со священником поэтом-сандинистом Эрнесто Карденалем, с которым любил читать вместе его, на мой взгляд, ужасные поэмы, многие из них он знал наизусть, например, «El duelo de canada» и «Brindis del Bohemio».



Карлос Мехия Годой



Эрнесто Карденаль



Карденаль искал в своих стихах «вдохновение» для своей священной войны, он посвящал их генералу, думаю, в том числе для того, чтобы вдохновлять его на большую щедрость в её поддержке. Я говорил этому поэту: «Слушай, скажи правду… Скажи ему, что это старые, залежалые стихи». «Неправда, — отвечал он, — они свежайшие…»

Но поэтом, которого больше всего любил генерал, был Антонио Мачадо. Это странно, Мачадо — непростой поэт. Его стихи и сравнивать нельзя с «Duelo de la Canada». Не знаю, как он его открыл, но факт, что в его кейсе с документами и прочими бумагами всегда был томик полного собрания стихов Антонио Мачадо. Сильно потрёпанная временем и частым пользованием книжка, которую он однажды забыл и довольно издалека приказал найти и доставить её ему.

Возможно, что с «Duelo de la Canada» он познакомился в молодости, а с Мачадо — уже будучи зрелым. Или, может быть, он считал её народной поэмой и потому её знал. Это на него похоже. Или я ошибаюсь и это знаменитое «Duelo» — хорошая поэма. И всё же вряд ли.

Однажды — мы тогда были в США — я показал Лупите, его секретарше, написанный мной сонет. Довольно грубоватый. С обилием «плохих» словечек. Лупита что-то сказала по этому поводу генералу, и он попросил меня: «Почитай-ка, что ты показывал Лупите». И я прочитал:

«Уж десять лет тебя люблю, стерва моя.

Ругаю тебя, ненавижу порой, но думаю и ищу тебя всюду.

Как люблю я холодную спину твою, повёрнутую ко мне, сучка ты моя.

И ненавидит меня за это моя душа и тело, которое одеваю и ношу ежедневно.

Моё сердце истрёпано пыткой видеть и не видеть тебя, любить и ненавидеть тебя

Одновременно. Истекать слезами от пытки такой, моя Лиси.

Десять лет уж люблю я тебя, глотая моё одиночество, слёзы, погибая в этом дерьме, умирая…»

«Ого, — сказал генерал. — Видно, ты и впрямь сильно любил эту женщину. А я бы, пожалуй тоже мог так выстрелить… Например: “О панамский народ!”» И начал импровизировать что-то в том же духе. «Нет, — остановил я его. — Я посвятил это Лиси, любимой женщине Кэведо».

«Ах вот как, — отреагировал он. — Что ж, на этот раз я не оплачу тебе командировочные. Я оплачу тебе “Холидей Инн” на месяц проживания с любой женщиной из любой страны мира на твой выбор».


Так как мы были в США проездом из Японии, где я невинно, но флиртовал с приставленной нам переводчицей, он, вероятно, думал, что я закажу ему японку. Но в итоге это обошлось ему много дешевле.

Ему нравилась не только поэтическая часть, но и стиль поведения персонажей «El Duelo de la Canada», форма их бытия — романтическая игривость. И он посылал, например, каждые 15 дней по ящику вина дону Рохелио Силану.

Как-то я пригласил генерала к себе домой на свежие креветки, и едва мы принялись за них, я начал читать ему «La puesta en el sepulero» — замечательные стихи никарагуанского поэта Карлоса Мартинеса Риваса. Он был так поглощён стихами, что мой знаменитый пёс Матисс съел все его креветки.

Называю пса знаменитым, потому что он таким вышел из-под пера Грэма Грина. В одной из своих книг он написал, что возненавидел моего пса за то, что тому нравилось мастурбировать, сидя у него на коленях, и что он собирается его изобразить в качестве ужасного персонажа в одном из своих произведений. Не так уж много псов в мире, которым посвящаются строки в романах, хотя мой Матисс помянут по довольно обидному поводу.

Ещё рассказываю это потому, что однажды, будучи в Никарагуа, я пришёл вместе с Карлосом Мартинесом Ривасом в дом к Томасу Борхе, уже победителю в войне и министру внутренних дел сандинистского правительства. Пришёл слегка подвыпившим и, действуя в стиле тореро на арене, который хочу здесь назвать «торрихистским стилем», заявил, что от имени генерала Торрихоса назначаю Карлоса официальным представителем правительства Панамы в Никарагуа в должности «консула поэзии». «И всякая книжка стихов, которая поступает в Никарагуа или посылается из республики, — заявил этот пьяный панамский сержант, — должна иметь оттиск печати Карлоса Мартинеса Риваса».

Подавленный и обескураженный, я потом рассказал об этом эпизоде генералу. Но он вдруг сказал: «Какая хорошая идея! Скажи этому (он назвал имя), чтобы он подготовил бумаги об этом назначении». И великий поэт Карлос Мартинес Ривас числился потом в составе правительственных чиновников Панамы вплоть до гибели генерала.

Торрихос не был поэтом в литературном смысле. Но как человек он был им. Поэтому, когда Эрнесто Карденаль, выступая на встрече в верхах в Гаване с участием более чем 300 интеллектуалов мира, назвал генерала Торрихоса не только государственным деятелем, но и поэтом, он не ошибся.



— * —

В этой главе я хотел подчеркнуть достоинства и недостатки субъективного восприятия. Когда ваша любовь и уважение к другому человеку затмевают всё и не позволяют вам относиться к нему так же, и как к объекту социологии, политологии и экономики, ваша любовь и уважение к нему ошибочны. Мне нравится лозунг св. Агустина: «Люби и делай с этим всё, что хочешь!» Так предполагается, что из-за любви ничего плохого не может произойти. И всё же любить — это ещё не достаточно, чтобы из этого появлялось только хорошее.

Хочу закончить эту главу воспоминанием об одном эпизоде, произошедшем в Индии, о чём генерал вспоминает сам в одной из своих публикаций.

Мы были тогда в Бомбее. Неподалёку от отеля на улице выступал факир со знаменитым представлением умиротворения кобры. Технически он делал это гораздо лучше, чем наши куна, о чём я писал выше. После того как он закончил своё действо с танцем кобры под его дудочку, он устроил поединок кобры с мангустой — разновидностью большой крысы, которая быстро прикончила кобру.

Ранее я слышал, что генерал как-то говорил о том, что можно было бы с целью защиты индейцев провинции Дариен от кишащих в сельве змей развести там мангустов. Неизвестно, к чему бы это привело с точки зрения экологического природного равновесия, но тогда генерал думал об этих бедных индейцах, не более того.

Эдилса, секретарь генерала, решила сообщить генералу об этом спектакле с коброй неподалёку от отеля. Он заинтересовался, быстро оделся и направился было к выходу, но вдруг остановился и сказал: «Нет, не пойду. Не хочу, мне стыдно смотреть на этого индуса как на туристический объект. Другое дело, если бы я смог поговорить с ним. Нет, не пойду». И не пошёл.

Мне пришёлся по душе тогда этот Ваш поступок, генерал. Но сегодня, когда Вас нет с нами, я вспоминаю Ваши проекты и свершения, оставленные Вами стране, думаю, что было бы лучше тогда Вам спуститься по лестнице отеля и выйти к тому индусу, чтобы посмотреть на него не субъективно, как на личность, а как на социальный объект. Чтобы, кроме того, чтобы субъективно выразить ему то, что Вы бы захотели, как личность к личности, Вы бы также отнеслись к нему, холодно применив к нему не блещущую оригинальностью научную логику из багажа социологии и экономики. Потому что то, что Вы пока обдумывали вчерне, враг уже детально знал, как начисто стереть это.





Глава 6. Задуманное «вчерне»




Любое, даже глубоко продуманное и системное мировоззрение ничего не стоит, если оно лицемерно, унизительно и противоречит интересам его предмета. Такое мировоззрение, даже если оно вполне объясняет и, более того, преобразует реальность, ничего не стоит, если оно забывает и оставляет на задворках то, что является конечной целью политики, философии и культурологии: человека, конкретного человека, живущего в конкретной реальности, у которого нет жилья и работы, но зато есть дети, которые плачут, и жена, в глазах которой застыл молчаливый вопрос, человека, у которого нет своего угла и которому некуда и не на что уехать, — вот главный предмет любого мировоззрения: человек — вершина всего мироздания.

Идеалисты, такие, например, как Бэркли, могут успешно доказать, что объективного мира не существует, но тем не менее они не станут переходить улицу, по которой едет якобы не существующий грузовик, а униженно подождут, пока это «явление» проедет.

Другой пример — реализация мировоззрения политиков, которые совершают революции ради осуществления исключительно экономических преобразований. И, преобразовав экономику, забывают о необходимости преобразования человека. И оказываются в итоге в гибридной ситуации, когда человека «прошлого» заставляют жить в новом, но враждебном ему обществе.

Эти уроки генерал хорошо усвоил и на практике использовал их в своей любимой (mas mimado) деревне Коклесито, которая стала для него своеобразной лабораторией. Деревня и впрямь внешне походила на лабораторию. Над магазином висела вывеска «Магазин». Перед входом в парк было написано «Парк». Над входом в школу — «Школа», в столовую — «Столовая», над зданием аэропорта — «Аэропорт». Всё имело здесь свои имена, как будто на случай, если вы заболеете «болезнью забвения», о которой говорил в одном из своих романов Гарсия Маркес.

Здесь, в Коклесито, местные мастеровые крестьяне соорудили для генерала дом. Дом, похожий на их дома, кажущийся небольшим снаружи, но просторный внутри, где пространство не слишком забито мебелью, с земляным полом и террасой, выходящей навстречу прохладному ветерку и очарованию тихих вечеров. Ни в какой-либо другой части вселенной генерал не отдыхал с таким удовольствием и раскованностью, как здесь, на этой террасе.

Правда, однажды он принимал в этом доме одного крупного банкира с целью получения от него кредита, когда вдруг в дом вбежала собака и сделала «свои дела» прямо возле ног этого банкира. Не знаю, как там было потом с получением кредита, но после этого случая генерал попросил построить ему двухэтажный дом с деревянными полами. Это был (и есть) тоже довольно красивый дом, в который, как я помню, при мне часто забегали и играли, чтобы показаться генералу, деревенские ребята, особенно нарядные по воскресеньям.

Там же, в Коклесито, генерал проводил свои социальные эксперименты. Бесплатное молоко для детей и стариков. Пробовал ликвидировать денежные расчёты. Планировать производство. Обобществить собственность.

И когда кто-то спрашивал Роситу, самую знаменитую деревенскую девчонку, чьи коровы и буйволы тут гуляют, она отвечала: «Они общие, всех жителей деревни. Чтобы все могли есть и мясо, и овощи».

Что касается буйволов, эксперимент с которыми оказался успешным, то они по-испански не понимали. Их привезли в деревню из Тринидада и Тобаго. И крестьяне звали их по-английски: «Come, buffalo, come!» Дом генерала, возведённый на самой высокой точке деревни, опустел навсегда и обрёл славу заколдованного. Жители деревни говорят, что по ночам там слышны его шаги.

Но не все эксперименты были такими успешными, как с буйволами. Многие из них отмечались противоречиями между нововведениями и менталитетом крестьян.

В Коклесито был введён запрет на употребление самогона «гуаро» в будние дни. Но однажды генерал, прибыв в деревню в середине недели, застал одного крестьянина, назначенного им руководителем очередного проекта, подвыпившим. «Ты, похоже, пьянствуешь», — сказал ему генерал. «Ага, — ответил ему крестьянин. — Когда мы пьём, это называется “пьянкой”, а когда это делаете вы, богачи, то это называется “празднование”…»

Чтобы уязвить его побольнее, генерал, глядя на гроздья красного говяжьего мяса над прилавком, сказал: «Я подумаю над тем, чтобы привезти сюда побольше гринго, чтобы улучшить расу». «Ну да, пожалуй», — ответил крестьянин. — Расу этих», — и выразительно посмотрел вверх на куски развешенного мяса.

И это было не в первый и не в последний раз, когда крестьяне выигрывали в таких перепалках слов с генералом, что в глубине души его радовало, он получал всякий раз урок от них и потому часто занимал сторону крестьян в разных случаях.

Эту разницу между «пьянкой» и «празднованием» он обыграл однажды в разговоре с Грэмом Грином. Он так сказал об этом писателю: «Вот когда вы, европейцы, говорите о склонности человека к напиткам, то называете это “алкогольной зависимостью”, а когда такое происходит у нас, то для вас мы — просто “пьянь”». Увидев, что фраза получилась несколько вызывающей, поскольку в «алкогольной зависимости» тоже ничего хорошего нет, он, непонятно почему, добавил: «А приходи ко мне в субботу, выпьем…»

Всю эту неделю Грэм жил напряжённо, ожидая субботы. Он даже как-то сказал мне, что, кажется, у него грипп и он не пойдёт в субботу к генералу. Но он пошёл. И, конечно, всё прошло у них хорошо.

Я думаю, что главным результатом его эксперимента в Коклесито был вывод о том, что недостаточно произвести в обществе экономические и материальные перемены. Это только половина задачи. Надо, чтобы изменился и человек. И не факт, что если изменились материальные условия, то вслед за этим немедленно изменяется и менталитет человека. В результате только материальных изменений в новом обществе ещё живёт «старый», неблагодарный (за эти изменения. — пер.) человек, а не воображаемый счастливый человек будущего, на руках которого покоятся обильные плоды труда земледельца.

И неслучайно команданте Сандинистской Народной Армии Даниэль Ортега, выступая во время обеда, данного им в честь Грэма Грина, в присутствии всех офицеров его генштаба приказал, чтобы все присутствующие на обеде военные и партизаны обязательно посмотрели фильм кубинского режиссёра Пастора Вега «Портрет Терезы», в котором тот затрагивает именно эту проблему.

Пишу об этом потому, что не хочу, чтобы это было единственным случаем, когда командующий вооружёнными силами вместе со своим генштабом даёт обед такому писателю, как Грэм Грин, и при этом ещё объявляет обязательным просмотр кинофильма Пастора Вега. Поэтому думаю, что такие вооружённые силы не могут проигрывать свои сражения. И заранее никто не предскажет, что у них будет в голове после всего этого. И это преимущество «недоразвитых» стран.