Но они, эти несчастные, и не подумали подчиниться мне! Я думаю, они надеялись, что их поведут в тюрьму, где им будут только рады другие заключённые. Более того, один из мариконов произнёс мне в лицо целую речь: «Вы, кто Вы вообще такие? Гориллы-военные, больше никто. Избиваете всех подряд. Разрушаете эту страну. Тут уже нет демократии…» и т. д. и т. п. Я даже смутился перед ним. А в конце речи он сказал: «Хорошо, мы пойдём отсюда, от вас, но пойдём потихонечку-потихонечку…» И так именно они и сделали, оставив меня на посмешище…
Когда тем же утром я рассказывал эту историю генералу, он смеялся от души.
С тех пор прошло больше десяти лет. По возвращении в Гватемалу они подложили бомбу в автомобиль Роберто Валдевеллано, и он только чудом спасся. Меньше повезло Карлосу Энрике Седеньо, которого расстреляли неподалёку от его дома. Пикки Диаса не было дома, когда они ворвались туда за ним. Вместо него они схватили его сына, увезли и убили его. Генерала Торрихоса убили 31 июля 1981 года.
И тут же Конституция страны была изменена и Ассамблея представителей муниципалитетов была ликвидирована.
Мы, латиноамериканцы, любим пошутить, посмеяться, выпить пару-другую бокалов и хоть немного побыть весёлыми и беззаботными. Но это опасно. В любую минуту враг может прислать нам труп нашего товарища, брата и превратить нашу улыбку в страшную гримасу, наполовину скроенную из её остатков и из нарастающей боли.
— * —
Подобно тому, как связаны между собой любовь и ненависть, в том числе в политике и социуме, где ты любишь жертву и ненавидишь её палача, похоже, такая же связь существует между высокомерием и простотой. Никто не бывает таким униженным и презренным перед хозяином, как высокомерный и горделивый человек перед своими подчинёнными. У Торрихоса же наоборот. Его запальчивость и гордыня перед североамериканским империализмом компенсировалась его простотой поведения с подчинёнными и вообще с людьми. Простотой моральной, политической и философской.
Однажды нашим ВВС предложили приобрести самолёт, и генерал попросил для его демонстрации слетать на нём на Галапагосские острова. Как только мы приземлились там и вышли из самолёта, в нас вселилось странное, одновременно и религиозное, и атеистическое чувство.
Здесь всюду как будто чувствовалось присутствие Дарвина и его теории эволюции. Кажется, именно в путешествии на эти острова он получил весомое подтверждение своей теории. На главном острове архипелага находится институт его имени, но Дарвин здесь повсюду, и более всего в сельве, которая похожа тут на храм природы и гуманизма.
Галапагосские острова
В море и на земле тут огромное количество тюленей, морских львов, гигантских черепах, птиц, но больше всего здесь игуан. Так как запрещено наносить им любой вред, они не боятся людей и взбираются даже на столы, где едят люди.
Генерал говорил тогда, что эти игуаны, несомненно, знакомы с теорией Дарвина и поэтому относятся к нам в буквальном смысле как к братьям. Это наши «дерзкие предки», как назвал их генерал, которые требуют от нас биологической солидарности с нами, почтения и уважения. И они замирали перед нами, глядя нам прямо в глаза, как бы подтверждая только что сказанное генералом.
На следующий день он проснулся очень рано. В отеле, где мы остановились, все ещё спали, и потому мы сами взяли стоявшие у двери два велосипеда и отправились по деревне поискать место, где можно было бы выпить утренний кофе. С трудом, но нашли такое место.
Здесь, и даже раньше, когда мы ещё крутили педали наших велосипедов, генерал переложил в серьёзную форму те наблюдения, над которыми мы подшучивали вчера. Мы не созданы богом. Мы результат долгой, медленной, болезненной, но своей собственной «конкисты», которая привела нас через века от самых примитивных форм жизни к её рациональным и духовным формам сегодняшнего дня. Мы должны были идти по этому пути, приспосабливаясь, соревнуясь, преодолевая препятствия, шаг за шагом, и всё ещё находимся посередине пути. Быть человеком — это наша награда, а не подарок. И даже если Бог существует, он должен быть гуманистом.
Игуана
Генерал был вполне доволен. На этот раз он был своим для игуан и скромно представал перед ними, как перед своими предшественниками.
Мы продолжали ехать по деревенской улице, когда вдруг раздался визг. Это огромной свинье на близком от нас дворе в этот миг отрезали голову. И свинячий визг показался мне иллюстрацией к моим размышлениям: человечество само преодолело огромную дистанцию от рёва и визга примитивных существ до той высокой степени гуманизма души и философии внутреннего мира генерала.
Простота была формой его жизни рядом с природой и природой материального происхождения человека и его души. Для него это было и признанием огромной важности материальных условий существования людей, и как следствие этого — необходимости улучшения этих условий.
Простота была и формой его естественного общения с людьми. Она распространялась порой и на меня. Однажды он послал меня, только что пожалованного всего лишь в сержанты, на одну из встреч глав государств «в верхах» с указанием представиться именно так.
Когда меня спросили моё воинское звание, я представился как ефрейтор. В ответ был задан вопрос: «Это что-то вроде полковника?» Я ответил: «В нашей стране немного другая система…» В итоге меня усадили всё же в огромный лимузин, посланный президентом этой страны, и повезли с сиреной в сопровождении двух мотоциклистов. Сидя в авто, я невольно улыбался, представляя себе, что бы сказали мои товарищи из эскорта генерала, увидев меня сейчас. Когда визит закончился, меня отвезли в аэропорт и перед трапом самолёта постелили красную ковровую дорожку. Трап вёл в салон первого класса, а мой билет был экономического класса. Что только я ни предпринимал, чтобы распроститься с провожавшими меня внизу и подняться в самолёт одному. Но не удалось. Они сопроводили меня в самолёт и увидели, как стюардесса указала мне место в хвосте салона. Но на этом история не закончилась. Через три месяца глава этого государства, куда я совершил визит, направил в Панаму человека из состава своего эскорта с письмом для генерала. То ли он так понял дипломатический протокол, который исповедовал генерал, то ли подумал, что в этой стране «индейцев» не знают, что значит чрезвычайный и полномочный посол, но в Панаму этот глава государства направил весьма серьёзного и культурного господина в очках. В обыкновенных, а не в тех тёмных очках, в которых всегда щеголяют охранники важных персон.
Перед тем как однажды мы полетели с ним в Белград (Югославия), генерал направил нашему послу просьбу об отмене всяческого протокола в ходе всего визита. Но уже в аэропорту его постигло разочарование: его принимали там с полным набором дипломатической и военной фанфаронии, с красной дорожкой и торжественным салютом из 21 залпа артиллерийских орудий. Когда генерал спросил Вергилио Бландфорда, нашего посла там, почему он не выполнил его указаний относительно протокола, тот ответил: «Да, Ваши указания я выполнил, но были ещё и указания мне от маршала Тито».
В день прилёта был предусмотрен ужин с Тито в честь генерала. Когда шеф протокола принимающей стороны передал ему приглашение на этот ужин, тот, чтобы, вероятно, отомстить за 21 залп из артиллерийских орудий, сказал: «Спасибо, возможно, пойду, возможно, не пойду, а может, и наоборот».
И не пошёл. Вместо этого он заказал ужин для персонала роскошного дворца, в котором его разместили. И принял в нём участие, поднимая тосты вместе с официантами и поварами, которые ясно поняли искренность и значение этого его поступка.
Иосип Броз Тито
Он не воспользовался для сна и гигантским королевским ложем в его спальне в этом дворце. Предпочёл скромную кровать в соседней комнатке, предназначенной, вероятно, для слуги бывшего царя Югославии, кому и принадлежал ранее весь этот дворец. Рано утром он попросил меня, однако, помять постельное бельё царской кровати, имитируя её использование. Видимо, всё же не захотел до такой степени обижать кого-либо, кто мог бы подумать, что он не спал в этой роскоши.
Генерал Торрихос был великим государственным деятелем. Но прежде всего он был просто хорошим человеком. Его революционный проект для Панамы и для всего региона, его каждодневные мораль и революционная этика были посвящены человеку и его жизни.
Есть такое понятие — «этика поражения», которая была этикой «старой гвардии» католиков, в которой страдания и жертвы были платой за вход в рай. И есть понятие «этики успеха» — этики другой «старой гвардии» — протестантов, в которой успех в делах, в жизни вообще — признак божьего благословения, знак любви Бога к таким людям.
Я говорю, что речь идёт об этике «старой гвардии», потому что у меня сложилось впечатление, что «современный капитализм» не имеет никакой этики или морали, что это наиболее и глубоко аморальная форма общества.
Хочу сказать этим, что когда сформируются революционная мораль и этика, то они будут этикой и моралью радости и оптимизма революционеров. Радости — потому что только тот, кто выполняет свой долг, может позволить себе радоваться потому, что борется за такую радость для всех. Для всех других любая радость аморальна. И оптимизма — потому что того, кто прав, и поддержит история. Такой оптимизм не гарантирует немедленного триумфа, но даёт огромное преимущество в борьбе за него.
Радость и оптимизм были составными частями революционной этики и морали генерала. Но, оглядываясь назад, я не хочу создавать впечатление о нём как о весельчаке и шутнике. На самом деле генерал был человеком чрезвычайно серьёзным, с осадком грусти в каждой его шутке, о чём я расскажу поподробнее позднее. Да иначе и не могло быть для человека, перед которым стояли такие сложные проблемы и препятствия, преодолеваемые только в долгосрочной перспективе, и у которого погибло столько друзей, разделявших с ним его идеи.
Как-то он предложил Грэму Грину, у которого возникли проблемы с визой в США, надеть форму капитана Национальной гвардии Панамы и поехать туда в составе нашей делегации, направлявшейся туда по приглашению на очередные воинские учения американцев. В этой шутке, на которую, между прочим, не обратил внимания английский писатель, был и политический подтекст.
Когда бывал с ним за рубежом, он представлял меня там в различных формах. Всё зависело от того, кому надо было меня представлять. Студентам, например, он представлял меня: «профессор». Богачам — как «доктора». Если никак не представлял, то я был в роли сержанта охраны. Или в ранге офицера для связи с принимающей стороной, если таковой у неё был.
От того, кем он меня представлял, я мог занимать те или иные позы. Например, профессору можно полностью скрещивать ноги, военному же — нет. Военные могут скрещивать ноги только лодыжками и никогда — до перекрещивания коленей. Единственный военный, который в виде исключения так мог скрещивать ноги, был сам генерал Торрихос. Наподобие неудавшегося профессора.
Мы летели с ним в «Конкорде», сверхзвуковом пассажирском самолёте, летящем быстрее пули. Каким-то образом об этом узнали, и один из членов команды вышел из кабины, чтобы поприветствовать его. И генерал взял и представил тогда меня как своего личного пилота! Об этом было доложено командиру лайнера, и он передал мне приглашение зайти в кабину «Конкорда». Я пошёл и испытывал страх, что меня могут пригласить попробовать управление самолётом. Обычное дело среди пилотов. И генерал ведь знал об этом. К счастью, такого предложения мне не было сделано. Вот такой был юмор у него…
А однажды он сказал: «Слушай, мой сержант, мне говорят, что я из индейцев племени Ньяме, потому что всё время ты рядом со мной. Как тебе это?» «Это абсолютно неотразимый аргумент», — ответил я ему. И ответил так, потому знал, что в тот момент он в очередной раз искал повод для шутки и ощущения радости, которая всегда искала и находила выход в форме струящейся из его глаз и губ улыбки.
У него была своя особая форма наказания подчинённых. Я бы назвал эту форму «наказание премией», или «премиальное наказание». Например, если подчинённый не вставал утром рано, как положено, он посылал ему в постель завтрак и утренние газеты. Или хуже того — приносил это сам.
Меня тоже это коснулось, когда я здорово проспал один раз. На рассвете мой коллега по охране, сержант Хаен, принёс мне в постель «по приказанию моего генерала Торрихоса» завтрак. Я, вместо того чтобы подтвердить через него, что получил наказание, сказал Хаену «спасибо» и спросил, «почему он не принёс мне газеты…» Хаен, наверняка думая, что так хотел генерал, притворился, что споткнулся, и опрокинул мне в постель весь поднос с завтраком…
«Премиальное наказание» может исходить только от лица с высокими моральными качествами. Если он ими не обладает, то наказание не будет наказанием. Обладание же этими качествами делает наказание сильным и действенным, таким же, как моральные качества этого лица.
Образ генерала Торрихоса не будет полным, особенно в связи с его оптимизмом и ощущением радости жизни, если не включить в него и другой контекст — трагедийного характера. Этот контекст в его образе довольно ясно увидел и показал в своей книге о нём Грэм Грин, связав его с каждодневной опасностью и мыслью о смерти.
Я же думаю, что этот трагический оттенок его образа происходил из его ясного и трезвого осознания того, что революция в Панаме возможна только в очень долгосрочном плане. Он никогда не обманывался в отношении ограниченности качества своих лучших сторонников. Никогда не обманывался в отношении оппортунизма, с которым он вынужден был считаться везде и на всех уровнях. И никогда не обманывался в отношении размеров уродливых деформаций, внесённых врагом в сознание народа, который он так любил.
Если бы генерал Торрихос думал, что революция в Панаме невозможна, он был бы похож на классического трагического героя в стиле греческой мифологии. И был бы всё равно революционером. Но он считал, что революция в Панаме хотя и в долгосрочном плане, и после революций в других странах региона, но возможна. Между тем, полагал он, роль Панамы должна заключаться в том, чтобы оставаться хотя и несколько позади революций, идущих в регионе, но готовой предоставлять им необходимую логистику и быть готовой присоединиться к ним.
И если всё-таки было бы излишним считать, что за каждой лучистой улыбкой генерала пряталась грусть, нет никакого сомнения в том, что в его революционном оптимизме была горчинка, имевшая своим происхождением панамскую реальность. Это было одной из причин, по которой он порой отступал от борьбы на внутреннем фронте, чтобы выступить с какой-либо яркой инициативой на международной арене. А второй причиной этой «горчинки» было пришедшее к нему понимание того, что самый короткий путь к революции в Панаме лежит по длинной «дуге» революций в странах Центральной Америки. И это был момент, когда его убили.
Омар Торрихос как человек — это лучший аргумент в пользу торрихизма. Торрихизм — это его политическое содержание, которое я попытался изложить в предыдущей главе. Но это ещё и революционная мораль, этика радости, оптимизма и надежды, хотя бы и не близкой, на то, что мы тоже придём к миру справедливости. Это делает нашу мораль ещё более ценной. Но и не освобождает нас от революционного решения наших национальных задач и глубоко обязывающих нас интернациональных обязательств.
Торрихизм — это и мировоззрение, и образ жизни.
Глава 9. Никарагуа, Никарагуа… Никарагуита…
Никарагуа, революция, la vergona, la arrecha, как её там называют, появилась в Панаме в начале 1975-го. Не помню ни того дня, ни месяца. История — это как процессия. Или ты смотришь на неё с тротуара, или идёшь внутри неё. В тот день революция появилась в Панаме в образе Эдуардо Контрераса. «Маркоса», как мы называли его.
Маркос был членом Руководства Национального фронта сандинистов и всего за несколько недель до его прибытия в Панаму командовал операцией по захвату в заложники одного из никарагуанских олигархов Чемы Кастильо. Он захватил его в доме вместе с его гостями во время застолья в какой-то праздник.
Потом Команданте Зеро, как его звали в Никарагуа, провёл переговоры с очередным и, как оказалось потом, последним диктатором страны Сомосой и обменял этих пленников на политических заключённых режима. Вдобавок он получил от Сомосы и привёз в большой сумке то ли миллион, то ли полмиллиона долларов, которые передал на хранение нашему знаменитому историку и моему другу детства Рикардо Солеро.
Среди политических заключённых, которых тогда освободил Маркос, было немало тех, кто потом играл важные роли в революции: Ленин Серна, нынешний руководитель Службы безопасности Республики, Даниэль Ортега — президент страны. Благодаря этому узники сомосовской тюрьмы дожили до триумфа сандинистской революции и не случился её «апагон» (крах. — пер.), которого так боялся Торрихос.
Даниэль Ортега
Он всегда подчёркивал, что именно те революционные кадры, которые более других преданы революции, чаще всего и именно поэтому попадают в руки врагов и гибнут. Из-за этого в самый неподходящий момент возникает кадровый дефицит революционеров.
Это было одной из причин того, что он, невзирая на свою интимную приверженность героизму и романтике революции, всегда выступал за переговоры, прежде чем вступать в конфронтацию, как это и было в случае с каналом.
Эдуардо Контрерас
Так и акция Эдуардо Контрераса, Команданте Зеро, сделала возможным сохранение, а не «ослабление» кадрового политического потенциала никарагуанской революции к моменту её свершения.
«Маркос» приехал тогда в Панаму в форме посланца от Рене Завалетта, боливийского социолога и коллеги моего брата Рикардо Солеро, с просьбой организовать приём генералом его никарагуанского молодого товарища.
Я воспринял эту просьбу с оттенком недоверия. Эти профессора — народ, которому не всегда можно доверять… Они и ещё медики, за небольшими ценными исключениями, в первую очередь озабочены своей безопасностью и экономическими интересами. В общем, тот ещё народец, да и в такой деликатной области.
Во-вторых, как все никарагунцы, они могут быть агентами Сомосы. И хотя Торрихос и Сомоса тогда ещё вполне воспринимали друг друга, Сомоса был достаточно умён, чтобы понимать, что Торрихос — это его опасный враг. Тогда генерал часто повторял одну шутку, где, когда Сомоса спрашивал своих подчинённых, «который час», те ему отвечали: «Какой прикажете, мой генерал».
Ещё он говорил, что Никарагуа — страна, которая очень легко может прийти к социализму: для этого достаточно национализировать все богатства Сомосы и все средства производства, и оборотные фонды будут государственными. «Никарагуа, — говорил он, — единственная страна в мире, зарегистрированная в Национальном регистре собственности». Сомоса, таким образом, сам ответственен за применение сандинистами в приложении к Никарагуа философии, которую он клеймит как «коммунистическую». Признаюсь, что я ошибался в антиинтеллектуализме этого персонажа. Сомоса — вполне интеллектуал. Хотя бы потому, что так, как он и фашизм, вообще умело преследуют интеллектуалов. Они сволочи, но они отнюдь не дураки, они понимают их значение в обществе, и потому они очень опасны.
Когда тем же утром я рассказывал эту историю генералу, он смеялся от души.
С тех пор прошло больше десяти лет. По возвращении в Гватемалу они подложили бомбу в автомобиль Роберто Валдевеллано, и он только чудом спасся. Меньше повезло Карлосу Энрике Седеньо, которого расстреляли неподалёку от его дома. Пикки Диаса не было дома, когда они ворвались туда за ним. Вместо него они схватили его сына, увезли и убили его. Генерала Торрихоса убили 31 июля 1981 года.
И тут же Конституция страны была изменена и Ассамблея представителей муниципалитетов была ликвидирована.
Мы, латиноамериканцы, любим пошутить, посмеяться, выпить пару-другую бокалов и хоть немного побыть весёлыми и беззаботными. Но это опасно. В любую минуту враг может прислать нам труп нашего товарища, брата и превратить нашу улыбку в страшную гримасу, наполовину скроенную из её остатков и из нарастающей боли.
— * —
Подобно тому, как связаны между собой любовь и ненависть, в том числе в политике и социуме, где ты любишь жертву и ненавидишь её палача, похоже, такая же связь существует между высокомерием и простотой. Никто не бывает таким униженным и презренным перед хозяином, как высокомерный и горделивый человек перед своими подчинёнными. У Торрихоса же наоборот. Его запальчивость и гордыня перед североамериканским империализмом компенсировалась его простотой поведения с подчинёнными и вообще с людьми. Простотой моральной, политической и философской.
Однажды нашим ВВС предложили приобрести самолёт, и генерал попросил для его демонстрации слетать на нём на Галапагосские острова. Как только мы приземлились там и вышли из самолёта, в нас вселилось странное, одновременно и религиозное, и атеистическое чувство.
Здесь всюду как будто чувствовалось присутствие Дарвина и его теории эволюции. Кажется, именно в путешествии на эти острова он получил весомое подтверждение своей теории. На главном острове архипелага находится институт его имени, но Дарвин здесь повсюду, и более всего в сельве, которая похожа тут на храм природы и гуманизма.
Галапагосские острова
В море и на земле тут огромное количество тюленей, морских львов, гигантских черепах, птиц, но больше всего здесь игуан. Так как запрещено наносить им любой вред, они не боятся людей и взбираются даже на столы, где едят люди.
Генерал говорил тогда, что эти игуаны, несомненно, знакомы с теорией Дарвина и поэтому относятся к нам в буквальном смысле как к братьям. Это наши «дерзкие предки», как назвал их генерал, которые требуют от нас биологической солидарности с нами, почтения и уважения. И они замирали перед нами, глядя нам прямо в глаза, как бы подтверждая только что сказанное генералом.
На следующий день он проснулся очень рано. В отеле, где мы остановились, все ещё спали, и потому мы сами взяли стоявшие у двери два велосипеда и отправились по деревне поискать место, где можно было бы выпить утренний кофе. С трудом, но нашли такое место.
Здесь, и даже раньше, когда мы ещё крутили педали наших велосипедов, генерал переложил в серьёзную форму те наблюдения, над которыми мы подшучивали вчера. Мы не созданы богом. Мы результат долгой, медленной, болезненной, но своей собственной «конкисты», которая привела нас через века от самых примитивных форм жизни к её рациональным и духовным формам сегодняшнего дня. Мы должны были идти по этому пути, приспосабливаясь, соревнуясь, преодолевая препятствия, шаг за шагом, и всё ещё находимся посередине пути. Быть человеком — это наша награда, а не подарок. И даже если Бог существует, он должен быть гуманистом.
Игуана
Генерал был вполне доволен. На этот раз он был своим для игуан и скромно представал перед ними, как перед своими предшественниками.
Мы продолжали ехать по деревенской улице, когда вдруг раздался визг. Это огромной свинье на близком от нас дворе в этот миг отрезали голову. И свинячий визг показался мне иллюстрацией к моим размышлениям: человечество само преодолело огромную дистанцию от рёва и визга примитивных существ до той высокой степени гуманизма души и философии внутреннего мира генерала.
Простота была формой его жизни рядом с природой и природой материального происхождения человека и его души. Для него это было и признанием огромной важности материальных условий существования людей, и как следствие этого — необходимости улучшения этих условий.
Простота была и формой его естественного общения с людьми. Она распространялась порой и на меня. Однажды он послал меня, только что пожалованного всего лишь в сержанты, на одну из встреч глав государств «в верхах» с указанием представиться именно так.
Когда меня спросили моё воинское звание, я представился как ефрейтор. В ответ был задан вопрос: «Это что-то вроде полковника?» Я ответил: «В нашей стране немного другая система…» В итоге меня усадили всё же в огромный лимузин, посланный президентом этой страны, и повезли с сиреной в сопровождении двух мотоциклистов. Сидя в авто, я невольно улыбался, представляя себе, что бы сказали мои товарищи из эскорта генерала, увидев меня сейчас. Когда визит закончился, меня отвезли в аэропорт и перед трапом самолёта постелили красную ковровую дорожку. Трап вёл в салон первого класса, а мой билет был экономического класса. Что только я ни предпринимал, чтобы распроститься с провожавшими меня внизу и подняться в самолёт одному. Но не удалось. Они сопроводили меня в самолёт и увидели, как стюардесса указала мне место в хвосте салона. Но на этом история не закончилась. Через три месяца глава этого государства, куда я совершил визит, направил в Панаму человека из состава своего эскорта с письмом для генерала. То ли он так понял дипломатический протокол, который исповедовал генерал, то ли подумал, что в этой стране «индейцев» не знают, что значит чрезвычайный и полномочный посол, но в Панаму этот глава государства направил весьма серьёзного и культурного господина в очках. В обыкновенных, а не в тех тёмных очках, в которых всегда щеголяют охранники важных персон.
Перед тем как однажды мы полетели с ним в Белград (Югославия), генерал направил нашему послу просьбу об отмене всяческого протокола в ходе всего визита. Но уже в аэропорту его постигло разочарование: его принимали там с полным набором дипломатической и военной фанфаронии, с красной дорожкой и торжественным салютом из 21 залпа артиллерийских орудий. Когда генерал спросил Вергилио Бландфорда, нашего посла там, почему он не выполнил его указаний относительно протокола, тот ответил: «Да, Ваши указания я выполнил, но были ещё и указания мне от маршала Тито».
В день прилёта был предусмотрен ужин с Тито в честь генерала. Когда шеф протокола принимающей стороны передал ему приглашение на этот ужин, тот, чтобы, вероятно, отомстить за 21 залп из артиллерийских орудий, сказал: «Спасибо, возможно, пойду, возможно, не пойду, а может, и наоборот».
И не пошёл. Вместо этого он заказал ужин для персонала роскошного дворца, в котором его разместили. И принял в нём участие, поднимая тосты вместе с официантами и поварами, которые ясно поняли искренность и значение этого его поступка.
Иосип Броз Тито
Он не воспользовался для сна и гигантским королевским ложем в его спальне в этом дворце. Предпочёл скромную кровать в соседней комнатке, предназначенной, вероятно, для слуги бывшего царя Югославии, кому и принадлежал ранее весь этот дворец. Рано утром он попросил меня, однако, помять постельное бельё царской кровати, имитируя её использование. Видимо, всё же не захотел до такой степени обижать кого-либо, кто мог бы подумать, что он не спал в этой роскоши.
Генерал Торрихос был великим государственным деятелем. Но прежде всего он был просто хорошим человеком. Его революционный проект для Панамы и для всего региона, его каждодневные мораль и революционная этика были посвящены человеку и его жизни.
Есть такое понятие — «этика поражения», которая была этикой «старой гвардии» католиков, в которой страдания и жертвы были платой за вход в рай. И есть понятие «этики успеха» — этики другой «старой гвардии» — протестантов, в которой успех в делах, в жизни вообще — признак божьего благословения, знак любви Бога к таким людям.
Я говорю, что речь идёт об этике «старой гвардии», потому что у меня сложилось впечатление, что «современный капитализм» не имеет никакой этики или морали, что это наиболее и глубоко аморальная форма общества.
Хочу сказать этим, что когда сформируются революционная мораль и этика, то они будут этикой и моралью радости и оптимизма революционеров. Радости — потому что только тот, кто выполняет свой долг, может позволить себе радоваться потому, что борется за такую радость для всех. Для всех других любая радость аморальна. И оптимизма — потому что того, кто прав, и поддержит история. Такой оптимизм не гарантирует немедленного триумфа, но даёт огромное преимущество в борьбе за него.
Радость и оптимизм были составными частями революционной этики и морали генерала. Но, оглядываясь назад, я не хочу создавать впечатление о нём как о весельчаке и шутнике. На самом деле генерал был человеком чрезвычайно серьёзным, с осадком грусти в каждой его шутке, о чём я расскажу поподробнее позднее. Да иначе и не могло быть для человека, перед которым стояли такие сложные проблемы и препятствия, преодолеваемые только в долгосрочной перспективе, и у которого погибло столько друзей, разделявших с ним его идеи.
Как-то он предложил Грэму Грину, у которого возникли проблемы с визой в США, надеть форму капитана Национальной гвардии Панамы и поехать туда в составе нашей делегации, направлявшейся туда по приглашению на очередные воинские учения американцев. В этой шутке, на которую, между прочим, не обратил внимания английский писатель, был и политический подтекст.
Когда бывал с ним за рубежом, он представлял меня там в различных формах. Всё зависело от того, кому надо было меня представлять. Студентам, например, он представлял меня: «профессор». Богачам — как «доктора». Если никак не представлял, то я был в роли сержанта охраны. Или в ранге офицера для связи с принимающей стороной, если таковой у неё был.
От того, кем он меня представлял, я мог занимать те или иные позы. Например, профессору можно полностью скрещивать ноги, военному же — нет. Военные могут скрещивать ноги только лодыжками и никогда — до перекрещивания коленей. Единственный военный, который в виде исключения так мог скрещивать ноги, был сам генерал Торрихос. Наподобие неудавшегося профессора.
Мы летели с ним в «Конкорде», сверхзвуковом пассажирском самолёте, летящем быстрее пули. Каким-то образом об этом узнали, и один из членов команды вышел из кабины, чтобы поприветствовать его. И генерал взял и представил тогда меня как своего личного пилота! Об этом было доложено командиру лайнера, и он передал мне приглашение зайти в кабину «Конкорда». Я пошёл и испытывал страх, что меня могут пригласить попробовать управление самолётом. Обычное дело среди пилотов. И генерал ведь знал об этом. К счастью, такого предложения мне не было сделано. Вот такой был юмор у него…
А однажды он сказал: «Слушай, мой сержант, мне говорят, что я из индейцев племени Ньяме, потому что всё время ты рядом со мной. Как тебе это?» «Это абсолютно неотразимый аргумент», — ответил я ему. И ответил так, потому знал, что в тот момент он в очередной раз искал повод для шутки и ощущения радости, которая всегда искала и находила выход в форме струящейся из его глаз и губ улыбки.
У него была своя особая форма наказания подчинённых. Я бы назвал эту форму «наказание премией», или «премиальное наказание». Например, если подчинённый не вставал утром рано, как положено, он посылал ему в постель завтрак и утренние газеты. Или хуже того — приносил это сам.
Меня тоже это коснулось, когда я здорово проспал один раз. На рассвете мой коллега по охране, сержант Хаен, принёс мне в постель «по приказанию моего генерала Торрихоса» завтрак. Я, вместо того чтобы подтвердить через него, что получил наказание, сказал Хаену «спасибо» и спросил, «почему он не принёс мне газеты…» Хаен, наверняка думая, что так хотел генерал, притворился, что споткнулся, и опрокинул мне в постель весь поднос с завтраком…
«Премиальное наказание» может исходить только от лица с высокими моральными качествами. Если он ими не обладает, то наказание не будет наказанием. Обладание же этими качествами делает наказание сильным и действенным, таким же, как моральные качества этого лица.
Образ генерала Торрихоса не будет полным, особенно в связи с его оптимизмом и ощущением радости жизни, если не включить в него и другой контекст — трагедийного характера. Этот контекст в его образе довольно ясно увидел и показал в своей книге о нём Грэм Грин, связав его с каждодневной опасностью и мыслью о смерти.
Я же думаю, что этот трагический оттенок его образа происходил из его ясного и трезвого осознания того, что революция в Панаме возможна только в очень долгосрочном плане. Он никогда не обманывался в отношении ограниченности качества своих лучших сторонников. Никогда не обманывался в отношении оппортунизма, с которым он вынужден был считаться везде и на всех уровнях. И никогда не обманывался в отношении размеров уродливых деформаций, внесённых врагом в сознание народа, который он так любил.
Если бы генерал Торрихос думал, что революция в Панаме невозможна, он был бы похож на классического трагического героя в стиле греческой мифологии. И был бы всё равно революционером. Но он считал, что революция в Панаме хотя и в долгосрочном плане, и после революций в других странах региона, но возможна. Между тем, полагал он, роль Панамы должна заключаться в том, чтобы оставаться хотя и несколько позади революций, идущих в регионе, но готовой предоставлять им необходимую логистику и быть готовой присоединиться к ним.
И если всё-таки было бы излишним считать, что за каждой лучистой улыбкой генерала пряталась грусть, нет никакого сомнения в том, что в его революционном оптимизме была горчинка, имевшая своим происхождением панамскую реальность. Это было одной из причин, по которой он порой отступал от борьбы на внутреннем фронте, чтобы выступить с какой-либо яркой инициативой на международной арене. А второй причиной этой «горчинки» было пришедшее к нему понимание того, что самый короткий путь к революции в Панаме лежит по длинной «дуге» революций в странах Центральной Америки. И это был момент, когда его убили.
Омар Торрихос как человек — это лучший аргумент в пользу торрихизма. Торрихизм — это его политическое содержание, которое я попытался изложить в предыдущей главе. Но это ещё и революционная мораль, этика радости, оптимизма и надежды, хотя бы и не близкой, на то, что мы тоже придём к миру справедливости. Это делает нашу мораль ещё более ценной. Но и не освобождает нас от революционного решения наших национальных задач и глубоко обязывающих нас интернациональных обязательств.
Торрихизм — это и мировоззрение, и образ жизни.
Глава 9. Никарагуа, Никарагуа… Никарагуита…
Никарагуа, революция, la vergona, la arrecha, как её там называют, появилась в Панаме в начале 1975-го. Не помню ни того дня, ни месяца. История — это как процессия. Или ты смотришь на неё с тротуара, или идёшь внутри неё. В тот день революция появилась в Панаме в образе Эдуардо Контрераса. «Маркоса», как мы называли его.
Маркос был членом Руководства Национального фронта сандинистов и всего за несколько недель до его прибытия в Панаму командовал операцией по захвату в заложники одного из никарагуанских олигархов Чемы Кастильо. Он захватил его в доме вместе с его гостями во время застолья в какой-то праздник.
Потом Команданте Зеро, как его звали в Никарагуа, провёл переговоры с очередным и, как оказалось потом, последним диктатором страны Сомосой и обменял этих пленников на политических заключённых режима. Вдобавок он получил от Сомосы и привёз в большой сумке то ли миллион, то ли полмиллиона долларов, которые передал на хранение нашему знаменитому историку и моему другу детства Рикардо Солеро.
Среди политических заключённых, которых тогда освободил Маркос, было немало тех, кто потом играл важные роли в революции: Ленин Серна, нынешний руководитель Службы безопасности Республики, Даниэль Ортега — президент страны. Благодаря этому узники сомосовской тюрьмы дожили до триумфа сандинистской революции и не случился её «апагон» (крах. — пер.), которого так боялся Торрихос.
Даниэль Ортега
Он всегда подчёркивал, что именно те революционные кадры, которые более других преданы революции, чаще всего и именно поэтому попадают в руки врагов и гибнут. Из-за этого в самый неподходящий момент возникает кадровый дефицит революционеров.
Это было одной из причин того, что он, невзирая на свою интимную приверженность героизму и романтике революции, всегда выступал за переговоры, прежде чем вступать в конфронтацию, как это и было в случае с каналом.
Эдуардо Контрерас
Так и акция Эдуардо Контрераса, Команданте Зеро, сделала возможным сохранение, а не «ослабление» кадрового политического потенциала никарагуанской революции к моменту её свершения.
«Маркос» приехал тогда в Панаму в форме посланца от Рене Завалетта, боливийского социолога и коллеги моего брата Рикардо Солеро, с просьбой организовать приём генералом его никарагуанского молодого товарища.
Я воспринял эту просьбу с оттенком недоверия. Эти профессора — народ, которому не всегда можно доверять… Они и ещё медики, за небольшими ценными исключениями, в первую очередь озабочены своей безопасностью и экономическими интересами. В общем, тот ещё народец, да и в такой деликатной области.
Во-вторых, как все никарагунцы, они могут быть агентами Сомосы. И хотя Торрихос и Сомоса тогда ещё вполне воспринимали друг друга, Сомоса был достаточно умён, чтобы понимать, что Торрихос — это его опасный враг. Тогда генерал часто повторял одну шутку, где, когда Сомоса спрашивал своих подчинённых, «который час», те ему отвечали: «Какой прикажете, мой генерал».
Ещё он говорил, что Никарагуа — страна, которая очень легко может прийти к социализму: для этого достаточно национализировать все богатства Сомосы и все средства производства, и оборотные фонды будут государственными. «Никарагуа, — говорил он, — единственная страна в мире, зарегистрированная в Национальном регистре собственности». Сомоса, таким образом, сам ответственен за применение сандинистами в приложении к Никарагуа философии, которую он клеймит как «коммунистическую». Признаюсь, что я ошибался в антиинтеллектуализме этого персонажа. Сомоса — вполне интеллектуал. Хотя бы потому, что так, как он и фашизм, вообще умело преследуют интеллектуалов. Они сволочи, но они отнюдь не дураки, они понимают их значение в обществе, и потому они очень опасны.