– А почему вы не брали Йонатана в свои поездки?
У меня захватывает дух, и даже вздрагивают уголки губ. Больше всего при поездках в лифте мне нравится это ощущение.
– Ханна?
Я снова раздраженно кривлю лицо.
– Потому что – я любимый ребенок.
Не знаю, сколько раз еще повторять ей это, чтобы она наконец поняла. Чтобы все вокруг это поняли. Всегда должен быть любимый ребенок, на которого можно положиться.
* * *
В комнате у Йонатана темно, жалюзи на окнах опущены. Видимо, проблема с сетчаткой у нас семейная. К тому же здесь плохо пахнет, застарелыми газами, что неудивительно, потому что никто не подумал о рециркуляторе. И у меня в комнате окно открывают только на то время, когда я ухожу есть или рисовать, или дедушка увозит меня на прием к врачу. Как-то раз я спросила, почему так, но ответа не получила. Думаю, все потому, что на ручках приспособлены маленькие замочки, которые нужно отпереть, прежде чем открыть окно. Должно быть, у них только один ключ, и помощникам фрау Хамштедт постоянно приходится его искать. Я им уже говорила, что они могут сделать так же, как делали мы у себя дома. Нам не приходилось раздумывать, куда подевался ключ, или подолгу искать его, потому что за ключами смотрел папа. Я сказала фрау Хамштедт, что им нужно просто выбрать одного человека, кто держал бы у себя ключи. Конечно, никто меня не послушал. Наверное, они думают, что я всего лишь ребенок и потому не очень-то умная. При этом я намного умнее их.
Йонатан сидит в дальнем углу, подтянув к себе колени. Фрау Хамштедт говорит:
– Здравствуй, Йонатан.
И очень тихо притворяет дверь, чтобы не напугать его. Но мне кажется, Йонатан принимает столько синих таблеток, что ему все равно, кто входит к нему в комнату. Даже не поднимает головы.
– Хочешь, я подожду снаружи? – спрашивает фрау Хамштедт, и я киваю.
Впрочем, снаружи в ее понимании – это встать в дверном проеме спиной к нам. Я приближаюсь к Йонатану мышиными шагами, хотя сомневаюсь, что он представляет угрозу. Теперь он вообще ничего из себя не представляет. Я сажусь рядом с ним, чтобы он услышал, как я шепчу. Если он вообще что-то слышит.
– Зачем ты нарисовал Сару?
Кажется, он едва заметно вздрагивает.
– Ты забыл, как мама кричала из-за нее? Ты на самом деле все позабыл?
Я все хорошо помню. Жуткие вопли. Безобразное лицо. Помню, как мама металась по кровати и била ногами; в конце концов браслет врезался ей в запястье, и кровь потекла по предплечью. Было много крови и еще больше воплей, от которых никто не мог спать. И эта история с Фройляйн Тинки… Если б мама так не кричала из-за Сары, то Фройляйн Тинки не опрокинула бы от испуга чашку с какао. И папа не выставил бы ее за дверь в наказание. Только вечером кошку впустили обратно. Фройляйн Тинки совсем окоченела и еще целую вечность лежала возле печки, пока не отогрелась. И все из-за Сары.
Она была странного цвета. Сиреневая и такая слизистая, обмазанная желтым и красным. Я отказывалась брать ее, пока мама не отмыла. Все было грязное: Сара, мама, вся кровать. Я стащила простыню с матраса. Папа сказал, что мама потеряла куда больше крови, чем в прошлые разы, когда рожала меня и Йонатана. Пятна и в самом деле были очень большие. Еще папа сказал, что нет смысла стирать белье. Он принес рулон больших мусорных мешков, а потом они втроем ушли отмываться. Мама вернулась, когда я уже снимала наволочку с подушки. И передвигалась она как-то странно и медленно, словно боялась, что у нее переломятся ноги. Она села на край кровати. Теперь младенец выглядел получше, стал чистым. Мама сказала, что все превосходно. Она превосходна, Сара. Имя означает «принцесса» [15]. «Превосходно» означает «совершенно». Теперь не было ничего лучше Сары. Я так устала – сначала мамины вопли, теперь писк Сары… Я затолкала белье в два мешка, как велел папа.
– Когда мы снова отправимся в путешествие, мама?
Сначала мама меня не услышала, и пришлось спросить еще раз.
– Пока не получится, Ханна, – ответила мама, не отрывая взгляд от Сары.
Этот ужасающий писк. Я не смогла бы даже определить, всё ли в порядке с рециркулятором.
– Можем взять ее с собой, – предложила я, хоть в действительности мне этого и не хотелось.
– Можем взять ее с собой, – повторила я.
Маме следовало посмотреть на меня, я ведь с ней говорила.
– Мама?
Было невежливо не смотреть на меня.
– Мама!
– Господи, Ханна! – прошипела мама. На этот раз она взглянула на меня, но совсем коротко, потому что Сара снова запищала, еще громче. – Ш-ш-ш, – протянула мама и погладила Сару по голове. – Она ведь еще совсем маленькая, Ханна. С таким маленьким ребенком нельзя путешествовать. Это слишком хлопотно.
– Но, мама…
– Не сейчас, Ханна, – только и сказала она.
– Что не сейчас? – Папа как раз вошел в спальню.
Я уже набрала воздуха, но мама опередила меня:
– Так, ничего.
Как будто наши путешествия ничего для нее не значили, словно их и не было вовсе. Теперь, когда появилась Сара.
– Кажется, мама любит Сару больше, чем нас, – сказала я тогда Йонатану.
Я велела ему сидеть у двери, стеречь Фройляйн Тинки, которая в то время еще была наказана. Нужно было, чтобы она слышала знакомый голос, пусть и за дверью, а иначе могла испугаться еще больше и сбежать в лес. Йонатан сидел на полу, прислонившись к двери. Я села рядом с ним. Фройляйн Тинки царапалась снаружи. Этот звук так ранил мне сердце, что на глазах появились слезы.
– Как это, Ханна?
– Мама не сказала это прямо, но мне кажется, что мы им больше не нужны. Теперь у них есть Сара, и они говорят, что она превосходна. Превосходный – это то же самое, что совершенный.
– Мы им больше не нужны?
Я помотала головой.
* * *
Не может быть, чтобы Йонатан позабыл об этом. И я знаю, что это не так, потому как Йонатан хоть и не подает голоса, но вздрагивает. Возможно, он даже плачет, но я в этом не уверена, поскольку не вижу его лицо.
– Ты нарисовал Сару, чтобы насолить мне, ведь так? Потому что я сказала, что не выношу ее.
На сей раз Йонатан издает звук, похожий на хрюканье.
– Всё в порядке? – спрашивает фрау Хамштедт, повернув голову.
Я отвечаю:
– Да.
И продолжаю шепотом:
– Сколько раз я говорила, что сожалею. Помнишь? Когда папа так ужасно рыдал. Тогда я сразу поняла, что в том числе из-за меня мама ушла с Сарой. Ты только таращился на меня и несколько дней со мной не разговаривал, пока я не напомнила тебе, что ты вообще-то тоже недолюбливал Сару. Так и было, Йонатан.
Он снова хрюкает.
– Очень глупо было рисовать Сару. Но ты все еще мой брат, пусть и болван. Поэтому я расскажу тебе кое-что хорошее. Наш дедушка очень добр. Сегодня он забирает меня домой. Значит, все это правда. Я тебе говорила, а ты мне не верил. Что обещано, того уж не отнять.
Йонатан поворачивает голову, но совсем немного, и отнимает лица от коленей. Я вижу только его неподвижный глаз, но и тот вытаращен от удивления.
– Ты должен постараться снова стать нормальным. Понял, Йонатан? Если ты не станешь нормальным, мы не сможем тебя забрать. Тогда тебе придется остаться здесь одному.
Йонатан снова отворачивает лицо, но при этом кивает. Мне все ясно.
Ясмин
Когда я проснулась первый раз, часы показывали без десяти семь, как всегда. Голос в голове понуждал меня вставать, готовить завтрак для детей. В половине восьмого все должно быть готово. Я повернулась к Кирстен. На лицо ей падала полоска света с улицы – мы всегда оставляли жалюзи чуть приподнятыми. У нее был чуть приоткрыт рот. Я прислушалась к спокойному дыханию: вдох-выдох. Голос в голове стал громче. Дети должны позавтракать, сейчас, завтрак в семь тридцать. Неужели так сложно понять? Детям нужен распорядок. Детям нужен сбалансированный завтрак. Я начала подражать дыханию Кирстен: вдох-выдох. Вопреки понуждению и голосу в голове, просто дышать, в размеренном ритме: вдох-выдох. Должно быть, я и в самом деле снова заснула. Впервые это сработало. Я просто продолжала лежать.
На этот раз меня будит приглушенный голос Кирстен, ее голос и непривычный, позабытый уже свет. Я моргаю. В солнечных лучах пляшет пыль. Сажусь. Кирстен подняла шторы, и в комнату льется свет позднего лета. Сердце ликует, и я улыбаюсь. И ты, Лена, улыбаешься мне со стен. Я обвожу взглядом распечатки и удивляюсь, как разительно отличаются твои фотографии при свете дня. Наконец мне удается переключить внимание на Кирстен. Она в другой комнате, наверное, на кухне, говорит по телефону. Просит подменить ее этой ночью в клубе. По личным причинам, как она выражается, проблемы в семье. Кажется, ее менеджер относится с пониманием, поскольку Кирстен сердечно благодарит. Это тот же самый менеджер, тот же самый клуб, где Кирстен работала до того случая на заднем дворе, тот же график, та же клиентура. Не прошло и недели после изнасилования, как Кирстен вернулась к работе, решительно и уперто. Поначалу она еще брала такси после смены, в эти смутные, полные опасностей часы. Но через некоторое время она вновь стала ходить пешком, той же дорогой, минуя тот самый двор. Я до сих пор недоумеваю, как все соотносится. С одной стороны, эта сила, упрямство, возвращение к жизни. А с другой – наш разрыв. В ту же ночь я спросила Кирстен, почему она не сопротивлялась. Что, конечно же, было глупо и лишено сочувствия.
– Когда ты спросила меня об этом, Ясмин, я как будто пощечину получила. В тот момент что-то между нами разладилось.
Я заверяла ее, что просто устала и была не в себе, но Кирстен это не убеждало, хоть она улыбалась и говорила «все нормально».
Мы протянули еще пару месяцев, после чего она съехала.
– Я больше не могу жить с тобой, Ясмин. Попыталась, но не выходит. – И: – Мы можем остаться друзьями.
В последний раз я слышала это перед самым своим исчезновением. Мы можем остаться друзьями. Но было видно по ее глазам, что ей хотелось тотчас захлопнуть дверь, когда я возникла у ее порога, как идиотка, с хлебом-солью и дорожной сумкой. Хлеб и соль в подарок на новоселье, хоть оно и состоялось еще пару недель назад, и я напрасно ждала от нее приглашения взглянуть на ее новую квартиру. В тот вечер я просто заявилась без предупреждения. В сумке было все самое необходимое. Я могла бы заночевать у нее. Или, если бы мы снова поругались, уехать ближайшим поездом. Просто исчезнуть на несколько дней, выключить телефон, смириться, как того хотелось Кирстен.
– Ты должна смириться, Ясмин! Я не хочу звонков и сообщений. И уж тем более не хочу, чтобы ты вот так заявлялась ко мне. Сейчас я хочу побыть наедине с собой. Прошу, пойми меня правильно.
Я встряхиваю головой, чтобы прогнать воспоминания о том ужасном вечере. Тот вечер уже не имеет значения. Значение имеет то, что сейчас Кирстен здесь. Она вернулась, и я больше не раздумываю над обстоятельствами. Просто она здесь.
На кухне гремит посуда, через открытую дверь в спальню тянет слабым кофейным ароматом. Тонкий аромат нормальной жизни. Я откидываюсь на подушку и закрываю глаза. Наверное, я только задремала, потому что слышу тихий стук в дверь прежде, чем Кирстен прерывает свои занятия на кухне, и стук становится уже громче. Слышу ее шаги по ламинату, слышу, как проворачивается ключ в замке, и затем удивленное: «О, здрасьте. Добрый день». Мужской голос сразу кажется мне знакомым.
– Франк Гизнер, полиция округа Кам, – подтверждает голос.
– Кирстен Тиме, – отвечает Кирстен, и от нее, похоже, не укрылось удивление Кама тем, что ему открыла незнакомая женщина. – Я подруга фрау Грасс, – поясняет она, не дожидаясь вопросов.
У меня захватывает дух, и даже вздрагивают уголки губ. Больше всего при поездках в лифте мне нравится это ощущение.
– Ханна?
Я снова раздраженно кривлю лицо.
– Потому что – я любимый ребенок.
Не знаю, сколько раз еще повторять ей это, чтобы она наконец поняла. Чтобы все вокруг это поняли. Всегда должен быть любимый ребенок, на которого можно положиться.
* * *
В комнате у Йонатана темно, жалюзи на окнах опущены. Видимо, проблема с сетчаткой у нас семейная. К тому же здесь плохо пахнет, застарелыми газами, что неудивительно, потому что никто не подумал о рециркуляторе. И у меня в комнате окно открывают только на то время, когда я ухожу есть или рисовать, или дедушка увозит меня на прием к врачу. Как-то раз я спросила, почему так, но ответа не получила. Думаю, все потому, что на ручках приспособлены маленькие замочки, которые нужно отпереть, прежде чем открыть окно. Должно быть, у них только один ключ, и помощникам фрау Хамштедт постоянно приходится его искать. Я им уже говорила, что они могут сделать так же, как делали мы у себя дома. Нам не приходилось раздумывать, куда подевался ключ, или подолгу искать его, потому что за ключами смотрел папа. Я сказала фрау Хамштедт, что им нужно просто выбрать одного человека, кто держал бы у себя ключи. Конечно, никто меня не послушал. Наверное, они думают, что я всего лишь ребенок и потому не очень-то умная. При этом я намного умнее их.
Йонатан сидит в дальнем углу, подтянув к себе колени. Фрау Хамштедт говорит:
– Здравствуй, Йонатан.
И очень тихо притворяет дверь, чтобы не напугать его. Но мне кажется, Йонатан принимает столько синих таблеток, что ему все равно, кто входит к нему в комнату. Даже не поднимает головы.
– Хочешь, я подожду снаружи? – спрашивает фрау Хамштедт, и я киваю.
Впрочем, снаружи в ее понимании – это встать в дверном проеме спиной к нам. Я приближаюсь к Йонатану мышиными шагами, хотя сомневаюсь, что он представляет угрозу. Теперь он вообще ничего из себя не представляет. Я сажусь рядом с ним, чтобы он услышал, как я шепчу. Если он вообще что-то слышит.
– Зачем ты нарисовал Сару?
Кажется, он едва заметно вздрагивает.
– Ты забыл, как мама кричала из-за нее? Ты на самом деле все позабыл?
Я все хорошо помню. Жуткие вопли. Безобразное лицо. Помню, как мама металась по кровати и била ногами; в конце концов браслет врезался ей в запястье, и кровь потекла по предплечью. Было много крови и еще больше воплей, от которых никто не мог спать. И эта история с Фройляйн Тинки… Если б мама так не кричала из-за Сары, то Фройляйн Тинки не опрокинула бы от испуга чашку с какао. И папа не выставил бы ее за дверь в наказание. Только вечером кошку впустили обратно. Фройляйн Тинки совсем окоченела и еще целую вечность лежала возле печки, пока не отогрелась. И все из-за Сары.
Она была странного цвета. Сиреневая и такая слизистая, обмазанная желтым и красным. Я отказывалась брать ее, пока мама не отмыла. Все было грязное: Сара, мама, вся кровать. Я стащила простыню с матраса. Папа сказал, что мама потеряла куда больше крови, чем в прошлые разы, когда рожала меня и Йонатана. Пятна и в самом деле были очень большие. Еще папа сказал, что нет смысла стирать белье. Он принес рулон больших мусорных мешков, а потом они втроем ушли отмываться. Мама вернулась, когда я уже снимала наволочку с подушки. И передвигалась она как-то странно и медленно, словно боялась, что у нее переломятся ноги. Она села на край кровати. Теперь младенец выглядел получше, стал чистым. Мама сказала, что все превосходно. Она превосходна, Сара. Имя означает «принцесса» [15]. «Превосходно» означает «совершенно». Теперь не было ничего лучше Сары. Я так устала – сначала мамины вопли, теперь писк Сары… Я затолкала белье в два мешка, как велел папа.
– Когда мы снова отправимся в путешествие, мама?
Сначала мама меня не услышала, и пришлось спросить еще раз.
– Пока не получится, Ханна, – ответила мама, не отрывая взгляд от Сары.
Этот ужасающий писк. Я не смогла бы даже определить, всё ли в порядке с рециркулятором.
– Можем взять ее с собой, – предложила я, хоть в действительности мне этого и не хотелось.
– Можем взять ее с собой, – повторила я.
Маме следовало посмотреть на меня, я ведь с ней говорила.
– Мама?
Было невежливо не смотреть на меня.
– Мама!
– Господи, Ханна! – прошипела мама. На этот раз она взглянула на меня, но совсем коротко, потому что Сара снова запищала, еще громче. – Ш-ш-ш, – протянула мама и погладила Сару по голове. – Она ведь еще совсем маленькая, Ханна. С таким маленьким ребенком нельзя путешествовать. Это слишком хлопотно.
– Но, мама…
– Не сейчас, Ханна, – только и сказала она.
– Что не сейчас? – Папа как раз вошел в спальню.
Я уже набрала воздуха, но мама опередила меня:
– Так, ничего.
Как будто наши путешествия ничего для нее не значили, словно их и не было вовсе. Теперь, когда появилась Сара.
– Кажется, мама любит Сару больше, чем нас, – сказала я тогда Йонатану.
Я велела ему сидеть у двери, стеречь Фройляйн Тинки, которая в то время еще была наказана. Нужно было, чтобы она слышала знакомый голос, пусть и за дверью, а иначе могла испугаться еще больше и сбежать в лес. Йонатан сидел на полу, прислонившись к двери. Я села рядом с ним. Фройляйн Тинки царапалась снаружи. Этот звук так ранил мне сердце, что на глазах появились слезы.
– Как это, Ханна?
– Мама не сказала это прямо, но мне кажется, что мы им больше не нужны. Теперь у них есть Сара, и они говорят, что она превосходна. Превосходный – это то же самое, что совершенный.
– Мы им больше не нужны?
Я помотала головой.
* * *
Не может быть, чтобы Йонатан позабыл об этом. И я знаю, что это не так, потому как Йонатан хоть и не подает голоса, но вздрагивает. Возможно, он даже плачет, но я в этом не уверена, поскольку не вижу его лицо.
– Ты нарисовал Сару, чтобы насолить мне, ведь так? Потому что я сказала, что не выношу ее.
На сей раз Йонатан издает звук, похожий на хрюканье.
– Всё в порядке? – спрашивает фрау Хамштедт, повернув голову.
Я отвечаю:
– Да.
И продолжаю шепотом:
– Сколько раз я говорила, что сожалею. Помнишь? Когда папа так ужасно рыдал. Тогда я сразу поняла, что в том числе из-за меня мама ушла с Сарой. Ты только таращился на меня и несколько дней со мной не разговаривал, пока я не напомнила тебе, что ты вообще-то тоже недолюбливал Сару. Так и было, Йонатан.
Он снова хрюкает.
– Очень глупо было рисовать Сару. Но ты все еще мой брат, пусть и болван. Поэтому я расскажу тебе кое-что хорошее. Наш дедушка очень добр. Сегодня он забирает меня домой. Значит, все это правда. Я тебе говорила, а ты мне не верил. Что обещано, того уж не отнять.
Йонатан поворачивает голову, но совсем немного, и отнимает лица от коленей. Я вижу только его неподвижный глаз, но и тот вытаращен от удивления.
– Ты должен постараться снова стать нормальным. Понял, Йонатан? Если ты не станешь нормальным, мы не сможем тебя забрать. Тогда тебе придется остаться здесь одному.
Йонатан снова отворачивает лицо, но при этом кивает. Мне все ясно.
Ясмин
Когда я проснулась первый раз, часы показывали без десяти семь, как всегда. Голос в голове понуждал меня вставать, готовить завтрак для детей. В половине восьмого все должно быть готово. Я повернулась к Кирстен. На лицо ей падала полоска света с улицы – мы всегда оставляли жалюзи чуть приподнятыми. У нее был чуть приоткрыт рот. Я прислушалась к спокойному дыханию: вдох-выдох. Голос в голове стал громче. Дети должны позавтракать, сейчас, завтрак в семь тридцать. Неужели так сложно понять? Детям нужен распорядок. Детям нужен сбалансированный завтрак. Я начала подражать дыханию Кирстен: вдох-выдох. Вопреки понуждению и голосу в голове, просто дышать, в размеренном ритме: вдох-выдох. Должно быть, я и в самом деле снова заснула. Впервые это сработало. Я просто продолжала лежать.
На этот раз меня будит приглушенный голос Кирстен, ее голос и непривычный, позабытый уже свет. Я моргаю. В солнечных лучах пляшет пыль. Сажусь. Кирстен подняла шторы, и в комнату льется свет позднего лета. Сердце ликует, и я улыбаюсь. И ты, Лена, улыбаешься мне со стен. Я обвожу взглядом распечатки и удивляюсь, как разительно отличаются твои фотографии при свете дня. Наконец мне удается переключить внимание на Кирстен. Она в другой комнате, наверное, на кухне, говорит по телефону. Просит подменить ее этой ночью в клубе. По личным причинам, как она выражается, проблемы в семье. Кажется, ее менеджер относится с пониманием, поскольку Кирстен сердечно благодарит. Это тот же самый менеджер, тот же самый клуб, где Кирстен работала до того случая на заднем дворе, тот же график, та же клиентура. Не прошло и недели после изнасилования, как Кирстен вернулась к работе, решительно и уперто. Поначалу она еще брала такси после смены, в эти смутные, полные опасностей часы. Но через некоторое время она вновь стала ходить пешком, той же дорогой, минуя тот самый двор. Я до сих пор недоумеваю, как все соотносится. С одной стороны, эта сила, упрямство, возвращение к жизни. А с другой – наш разрыв. В ту же ночь я спросила Кирстен, почему она не сопротивлялась. Что, конечно же, было глупо и лишено сочувствия.
– Когда ты спросила меня об этом, Ясмин, я как будто пощечину получила. В тот момент что-то между нами разладилось.
Я заверяла ее, что просто устала и была не в себе, но Кирстен это не убеждало, хоть она улыбалась и говорила «все нормально».
Мы протянули еще пару месяцев, после чего она съехала.
– Я больше не могу жить с тобой, Ясмин. Попыталась, но не выходит. – И: – Мы можем остаться друзьями.
В последний раз я слышала это перед самым своим исчезновением. Мы можем остаться друзьями. Но было видно по ее глазам, что ей хотелось тотчас захлопнуть дверь, когда я возникла у ее порога, как идиотка, с хлебом-солью и дорожной сумкой. Хлеб и соль в подарок на новоселье, хоть оно и состоялось еще пару недель назад, и я напрасно ждала от нее приглашения взглянуть на ее новую квартиру. В тот вечер я просто заявилась без предупреждения. В сумке было все самое необходимое. Я могла бы заночевать у нее. Или, если бы мы снова поругались, уехать ближайшим поездом. Просто исчезнуть на несколько дней, выключить телефон, смириться, как того хотелось Кирстен.
– Ты должна смириться, Ясмин! Я не хочу звонков и сообщений. И уж тем более не хочу, чтобы ты вот так заявлялась ко мне. Сейчас я хочу побыть наедине с собой. Прошу, пойми меня правильно.
Я встряхиваю головой, чтобы прогнать воспоминания о том ужасном вечере. Тот вечер уже не имеет значения. Значение имеет то, что сейчас Кирстен здесь. Она вернулась, и я больше не раздумываю над обстоятельствами. Просто она здесь.
На кухне гремит посуда, через открытую дверь в спальню тянет слабым кофейным ароматом. Тонкий аромат нормальной жизни. Я откидываюсь на подушку и закрываю глаза. Наверное, я только задремала, потому что слышу тихий стук в дверь прежде, чем Кирстен прерывает свои занятия на кухне, и стук становится уже громче. Слышу ее шаги по ламинату, слышу, как проворачивается ключ в замке, и затем удивленное: «О, здрасьте. Добрый день». Мужской голос сразу кажется мне знакомым.
– Франк Гизнер, полиция округа Кам, – подтверждает голос.
– Кирстен Тиме, – отвечает Кирстен, и от нее, похоже, не укрылось удивление Кама тем, что ему открыла незнакомая женщина. – Я подруга фрау Грасс, – поясняет она, не дожидаясь вопросов.