– Фрау доктор Хамштедт, герр Гизнер, – произношу я сдержанно и киваю двум полицейским.
– Герр Бек, – фрау Хамштедт улыбается, – хорошо, что вы приехали.
– Что-то с Ханной? Где она?
– Не волнуйтесь, герр Бек. Ханна ждет в кабинете.
– Какие-то проблемы?
Гизнер кладет руку мне на плечо и вздыхает.
– Есть новые подробности, – говорит он затем. – Фрау Хамштедт позвонила мне и рассказала о последнем разговоре с Ханной. Герр Бек, по всей вероятности, есть еще и третий ребенок.
– Сара, – добавляет фрау Хамштедт.
– Сара, – повторяю я машинально.
Фрау Хамштедт кивает.
– Вы нужны нам, герр Бек. Помогите разговорить Ханну.
Ханна
Меня беспокоил мамин крик. Беспокойство – это не страх, но и в нем нет ничего хорошего. Я вскочила с края кровати и прижалась к папе, стоявшему тут же. Какое счастье, что он был с нами! В доме было тепло, он готовил для нас, и вот теперь крепко обнял меня. Его правая ладонь легла мне на правое ухо, так что я слышала море. Левым ухом я прижималась к его животу. С одной стороны шумело море, а с другой – урчал его живот.
– Не бойся, родная, – сказал папа и погладил меня по волосам. – Боль – хороший знак. Это значит, что ребенок вот-вот появится.
Я взглянула на маму. Она металась в постели, и лицо у нее было безобразное. Простыня под ней скомкалась. Серебристый браслет стучал о стойку кровати, ноги путались в одеяле.
– Все хорошо, Ханна, все хорошо, – выдавила мама в промежутке между криками.
– Поможем маме, подержим ее за руку? – предложил папа.
Поначалу я не была уверена, но потом кивнула. Все хорошо, боль – это хороший знак. Ребенок вот-вот должен был появиться.
Но это было не так, они ошибались. Ребенок не появлялся.
А мама кричала уже второй день.
У меня уже не было желания держать ее за руку, ни у кого не было. Мы все устали, не могли спать под крики и нервничали. Даже Фройляйн Тинки. Тем утром она опрокинула мою чашку. Все какао разлилось по столу и заляпало пол. При этом она знала, что ей нельзя на стол. Пришел папа – должно быть, услышал, как я ругаю Фройляйн Тинки. Он подтвердил, что кошкам нечего делать на столе. Фройляйн Тинки пыталась спрятаться под диваном, но папа нашел ее, схватил за шкирку и отнес за дверь. Поначалу я думала, что так и нужно, пусть будет ей уроком. Но как только папа захлопнул дверь, я забеспокоилась. Снаружи опасно. Что, если Фройляйн Тинки заблудится и не найдет обратной дороги? Если испугается? Подумает, что мы ее больше не любим? В тот момент мама закричала особенно громко. Папа хотел проведать ее, а потом принести ведро и тряпку, чтобы я могла убрать за Фройляйн Тинки.
– Папа, – позвала я поспешно, прежде чем он вышел.
Папа повернулся ко мне.
– Ты хотела что-то сказать, Ханна? – Он улыбнулся, опустился на корточки и протянул ко мне руки. Мы встретились взглядами. Папа всегда говорил: если кто-то не смотрит тебе в глаза, значит, он что-то скрывает.
– Надо впустить обратно Фройляйн Тинки, ей там слишком холодно.
– Только так она усвоит урок, Ханна, – сказал папа и поцеловал меня в лоб. – Мне нужно к маме, родная. Я нужен ей.
Я кивнула.
Я слышала мамины крики. И Фройляйн Тинки царапалась в дверь и жалобно мяукала…
* * *
– Ханна?
Дедушка. Должно быть, он заметил, что я погрузилась в раздумья.
Я смотрю поочередно на него, на фрау Хамштедт и на полицейского в сером костюме. Они сидят передо мной в кабинете фрау Хамштедт и ждут, что я расскажу им что-нибудь о Саре. Но мне совсем не хочется рассказывать о Саре. Утром я уже рассказывала о ней фрау Хамштедт, этого достаточно. Я рассказала, что Сара – наша сестренка, и что она прожила с нами совсем недолго. Фрау Хамштедт не захотела слушать дальше.
– Что ты имеешь в виду, Ханна?
– Что это значит?
– Хочешь что-нибудь нарисовать?
Я ответила львиным голосом «нет» и сказала, что хочу обратно в свою комнату. Мне хотелось еще немного отдохнуть. Всегда нужно отдыхать, прежде чем предпринимать что-то особенное. А сегодня мне как раз предстоит нечто особенное.
Дедушка отвезет меня домой. Я – его любимая внучка, мне это давно стало ясно. Ведь с Йонатаном он не ездит к врачам, хотя это и не его вина. Йонатан сам не желает никуда выходить. Поэтому он не был у стоматолога и не получил наклейку-звездочку.
– Ханнахен, – произносит дедушка. – Можешь спокойно рассказывать. Я ведь здесь, тебе нечего бояться.
Я не боюсь. Просто мне не хочется больше говорить о Саре. Почему всех интересует только она, когда есть кое-что и поважнее?
– Кто-нибудь разыскал Фройляйн Тинки? – спрашиваю я. – Наверняка она соскучилась по мне.
Маттиас
Гизнер предложил прогуляться по территории клиники. Я предпочел бы без промедлений забрать Ханну. Мы бы давно уже были в дороге. Но Гизнер сказал:
– Доктор Хамштедт сообщила мне о ваших планах, – и бросил многозначительный взгляд на Ханну.
По крайней мере, ему достало приличия, чтобы не обсуждать при ней мои намерения. Он кивнул на дверь.
– Пройдемся, герр Бек.
Ханна осталась с фрау Хамштедт. Я пообещал ей, что не задержусь надолго, и мне показалось, что уголки ее губ чуть изогнулись в улыбке. Воистину, ее улыбка завораживает.
– Я могу понять ваше желание забрать Ханну, герр Бек, – произносит Гизнер, как только мы оказываемся на усыпанной гравием дорожке.
– Доктор Хамштедт поддерживает эту идею, – замечаю я осторожно.
Если б мы с Ханной выехали в ближайшие полчаса, то смогли бы еще сделать пару остановок. А так будет слишком поздно, в этом Карин права. Она говорила, что будет лучше, если Ханна познакомится со своим новым домом при свете дня. Хотя Карин обосновала это тем, что я еще успею отвезти Ханну обратно, если ей у нас не понравится. Я ответил: «Так мы и поступим, дорогая», – и улыбнулся.
– Это мне тоже известно. – Гизнер достает сигарету. Не знал, что он курит. – Хотите?
Похлопываю себя по груди, по левому отвороту пиджака.
– Мой врач с меня шкуру спустит. Я уже дважды бывал на грани.
Понятия не имею, почему рассказываю ему о своих проблемах с сердцем. Возможно, добиваюсь сочувствия – позвольте старому больному человеку побыть с внучкой, ему все равно недолго осталось. Похоже, Гизнера это и в самом деле трогает.
– Это печально, – говорит он и выпускает через плечо дым от первой затяжки, в сторону от старого больного человека. – Так мне лучше…
– Да ну бросьте, мне не мешает. Вы хотели поговорить со мной.
– Верно. Как я уже сказал, нетрудно понять ваше желание забрать Ханну. Ключевой вопрос тут – и я уже задавал его фрау Хамштедт – вот в чем: не удастся ли извлечь из этого пользу для расследования? Доктор Хамштедт видит в этом неплохой шанс.
– Не понимаю.
Гизнер кивает на скамейку в нескольких шагах от нас.
– Присядем на минутку.
Мы шагаем в молчании, под ногами хрустит гравий.
– Герр Бек, – вновь начинает Гизнер, когда мы усаживаемся на скамейку. – Ханна – очень важный свидетель в этом деле, хоть с ней и непросто. Я не особо разбираюсь в психологии, но даже мне ясно, почему доктор Хамштедт не советует оказывать на нее давление. С другой стороны, в ходе расследования Ханна до сих пор не оказала нам серьезной помощи.
– Я думал, с детьми всегда непросто в таких делах…
– В общем-то, да… – Гизнер делает затяжку. – Когда мы допрашиваем детей, то обычно сталкиваемся с двумя типами реакции. Некоторым требуется время, прежде чем заговорить, поскольку они напуганы, и затем рассказывают лишь самое необходимое. Другие, напротив, заговаривают сразу, и их буквально прорывает, будто они только и ждали такой возможности. И тогда наряду с описанием преступления можно узнать, что они ели на обед и что сказал Эрни в последнем выпуске «Улицы Сезам». – Он усмехается, мое лицо остается неподвижным. Гизнер прокашливается. – Так вот. Эти дети – даже чуть младше Ханны, – по крайней мере, понимают, для чего нам нужна их помощь, и по мере сил стараются внести свой вклад в расследование.
– Честно говоря, я все еще не понимаю, к чему вы клоните, герр Гизнер.
Тот наклоняется, чтобы затушить сигарету о землю.
– Очевидно, Ханна не относится ни к одной из этих категорий, что лишь усложняет дело. – Когда он выпрямляется, я замечаю странное выражение на его лице. – Вы же заметили, до чего она любознательна? – Он хмурит лоб и пристально смотрит на меня. – К примеру, она запросто объяснила, как работает мигалка полицейской машины. Но когда я спрашиваю имя ее отца, то слышу в ответ лишь «папа» или вовсе молчание. Естественно, меня удивляет, как такое возможно. Девочка, которая на любой вопрос пытается найти ответ? Неужели ее не удивило, почему вдруг вместо Лены в хижине появилась фрау Грасс? Выходит, она просто приняла исчезновение мамы как должное?
– Так, стоп. – Я раздраженно взмахиваю рукой. – Не думаете же вы, что Ханна сознательно что-то скрывает? – У меня вырывается смешок. – Это называется травмой, герр Гизнер. Как знать, что вытворял этот маньяк, если Ханна осмеливалась задавать лишние вопросы?
Гизнер опускает взгляд и начинает шаркать по гравию носком ботинка.
– Герр Бек, – фрау Хамштедт улыбается, – хорошо, что вы приехали.
– Что-то с Ханной? Где она?
– Не волнуйтесь, герр Бек. Ханна ждет в кабинете.
– Какие-то проблемы?
Гизнер кладет руку мне на плечо и вздыхает.
– Есть новые подробности, – говорит он затем. – Фрау Хамштедт позвонила мне и рассказала о последнем разговоре с Ханной. Герр Бек, по всей вероятности, есть еще и третий ребенок.
– Сара, – добавляет фрау Хамштедт.
– Сара, – повторяю я машинально.
Фрау Хамштедт кивает.
– Вы нужны нам, герр Бек. Помогите разговорить Ханну.
Ханна
Меня беспокоил мамин крик. Беспокойство – это не страх, но и в нем нет ничего хорошего. Я вскочила с края кровати и прижалась к папе, стоявшему тут же. Какое счастье, что он был с нами! В доме было тепло, он готовил для нас, и вот теперь крепко обнял меня. Его правая ладонь легла мне на правое ухо, так что я слышала море. Левым ухом я прижималась к его животу. С одной стороны шумело море, а с другой – урчал его живот.
– Не бойся, родная, – сказал папа и погладил меня по волосам. – Боль – хороший знак. Это значит, что ребенок вот-вот появится.
Я взглянула на маму. Она металась в постели, и лицо у нее было безобразное. Простыня под ней скомкалась. Серебристый браслет стучал о стойку кровати, ноги путались в одеяле.
– Все хорошо, Ханна, все хорошо, – выдавила мама в промежутке между криками.
– Поможем маме, подержим ее за руку? – предложил папа.
Поначалу я не была уверена, но потом кивнула. Все хорошо, боль – это хороший знак. Ребенок вот-вот должен был появиться.
Но это было не так, они ошибались. Ребенок не появлялся.
А мама кричала уже второй день.
У меня уже не было желания держать ее за руку, ни у кого не было. Мы все устали, не могли спать под крики и нервничали. Даже Фройляйн Тинки. Тем утром она опрокинула мою чашку. Все какао разлилось по столу и заляпало пол. При этом она знала, что ей нельзя на стол. Пришел папа – должно быть, услышал, как я ругаю Фройляйн Тинки. Он подтвердил, что кошкам нечего делать на столе. Фройляйн Тинки пыталась спрятаться под диваном, но папа нашел ее, схватил за шкирку и отнес за дверь. Поначалу я думала, что так и нужно, пусть будет ей уроком. Но как только папа захлопнул дверь, я забеспокоилась. Снаружи опасно. Что, если Фройляйн Тинки заблудится и не найдет обратной дороги? Если испугается? Подумает, что мы ее больше не любим? В тот момент мама закричала особенно громко. Папа хотел проведать ее, а потом принести ведро и тряпку, чтобы я могла убрать за Фройляйн Тинки.
– Папа, – позвала я поспешно, прежде чем он вышел.
Папа повернулся ко мне.
– Ты хотела что-то сказать, Ханна? – Он улыбнулся, опустился на корточки и протянул ко мне руки. Мы встретились взглядами. Папа всегда говорил: если кто-то не смотрит тебе в глаза, значит, он что-то скрывает.
– Надо впустить обратно Фройляйн Тинки, ей там слишком холодно.
– Только так она усвоит урок, Ханна, – сказал папа и поцеловал меня в лоб. – Мне нужно к маме, родная. Я нужен ей.
Я кивнула.
Я слышала мамины крики. И Фройляйн Тинки царапалась в дверь и жалобно мяукала…
* * *
– Ханна?
Дедушка. Должно быть, он заметил, что я погрузилась в раздумья.
Я смотрю поочередно на него, на фрау Хамштедт и на полицейского в сером костюме. Они сидят передо мной в кабинете фрау Хамштедт и ждут, что я расскажу им что-нибудь о Саре. Но мне совсем не хочется рассказывать о Саре. Утром я уже рассказывала о ней фрау Хамштедт, этого достаточно. Я рассказала, что Сара – наша сестренка, и что она прожила с нами совсем недолго. Фрау Хамштедт не захотела слушать дальше.
– Что ты имеешь в виду, Ханна?
– Что это значит?
– Хочешь что-нибудь нарисовать?
Я ответила львиным голосом «нет» и сказала, что хочу обратно в свою комнату. Мне хотелось еще немного отдохнуть. Всегда нужно отдыхать, прежде чем предпринимать что-то особенное. А сегодня мне как раз предстоит нечто особенное.
Дедушка отвезет меня домой. Я – его любимая внучка, мне это давно стало ясно. Ведь с Йонатаном он не ездит к врачам, хотя это и не его вина. Йонатан сам не желает никуда выходить. Поэтому он не был у стоматолога и не получил наклейку-звездочку.
– Ханнахен, – произносит дедушка. – Можешь спокойно рассказывать. Я ведь здесь, тебе нечего бояться.
Я не боюсь. Просто мне не хочется больше говорить о Саре. Почему всех интересует только она, когда есть кое-что и поважнее?
– Кто-нибудь разыскал Фройляйн Тинки? – спрашиваю я. – Наверняка она соскучилась по мне.
Маттиас
Гизнер предложил прогуляться по территории клиники. Я предпочел бы без промедлений забрать Ханну. Мы бы давно уже были в дороге. Но Гизнер сказал:
– Доктор Хамштедт сообщила мне о ваших планах, – и бросил многозначительный взгляд на Ханну.
По крайней мере, ему достало приличия, чтобы не обсуждать при ней мои намерения. Он кивнул на дверь.
– Пройдемся, герр Бек.
Ханна осталась с фрау Хамштедт. Я пообещал ей, что не задержусь надолго, и мне показалось, что уголки ее губ чуть изогнулись в улыбке. Воистину, ее улыбка завораживает.
– Я могу понять ваше желание забрать Ханну, герр Бек, – произносит Гизнер, как только мы оказываемся на усыпанной гравием дорожке.
– Доктор Хамштедт поддерживает эту идею, – замечаю я осторожно.
Если б мы с Ханной выехали в ближайшие полчаса, то смогли бы еще сделать пару остановок. А так будет слишком поздно, в этом Карин права. Она говорила, что будет лучше, если Ханна познакомится со своим новым домом при свете дня. Хотя Карин обосновала это тем, что я еще успею отвезти Ханну обратно, если ей у нас не понравится. Я ответил: «Так мы и поступим, дорогая», – и улыбнулся.
– Это мне тоже известно. – Гизнер достает сигарету. Не знал, что он курит. – Хотите?
Похлопываю себя по груди, по левому отвороту пиджака.
– Мой врач с меня шкуру спустит. Я уже дважды бывал на грани.
Понятия не имею, почему рассказываю ему о своих проблемах с сердцем. Возможно, добиваюсь сочувствия – позвольте старому больному человеку побыть с внучкой, ему все равно недолго осталось. Похоже, Гизнера это и в самом деле трогает.
– Это печально, – говорит он и выпускает через плечо дым от первой затяжки, в сторону от старого больного человека. – Так мне лучше…
– Да ну бросьте, мне не мешает. Вы хотели поговорить со мной.
– Верно. Как я уже сказал, нетрудно понять ваше желание забрать Ханну. Ключевой вопрос тут – и я уже задавал его фрау Хамштедт – вот в чем: не удастся ли извлечь из этого пользу для расследования? Доктор Хамштедт видит в этом неплохой шанс.
– Не понимаю.
Гизнер кивает на скамейку в нескольких шагах от нас.
– Присядем на минутку.
Мы шагаем в молчании, под ногами хрустит гравий.
– Герр Бек, – вновь начинает Гизнер, когда мы усаживаемся на скамейку. – Ханна – очень важный свидетель в этом деле, хоть с ней и непросто. Я не особо разбираюсь в психологии, но даже мне ясно, почему доктор Хамштедт не советует оказывать на нее давление. С другой стороны, в ходе расследования Ханна до сих пор не оказала нам серьезной помощи.
– Я думал, с детьми всегда непросто в таких делах…
– В общем-то, да… – Гизнер делает затяжку. – Когда мы допрашиваем детей, то обычно сталкиваемся с двумя типами реакции. Некоторым требуется время, прежде чем заговорить, поскольку они напуганы, и затем рассказывают лишь самое необходимое. Другие, напротив, заговаривают сразу, и их буквально прорывает, будто они только и ждали такой возможности. И тогда наряду с описанием преступления можно узнать, что они ели на обед и что сказал Эрни в последнем выпуске «Улицы Сезам». – Он усмехается, мое лицо остается неподвижным. Гизнер прокашливается. – Так вот. Эти дети – даже чуть младше Ханны, – по крайней мере, понимают, для чего нам нужна их помощь, и по мере сил стараются внести свой вклад в расследование.
– Честно говоря, я все еще не понимаю, к чему вы клоните, герр Гизнер.
Тот наклоняется, чтобы затушить сигарету о землю.
– Очевидно, Ханна не относится ни к одной из этих категорий, что лишь усложняет дело. – Когда он выпрямляется, я замечаю странное выражение на его лице. – Вы же заметили, до чего она любознательна? – Он хмурит лоб и пристально смотрит на меня. – К примеру, она запросто объяснила, как работает мигалка полицейской машины. Но когда я спрашиваю имя ее отца, то слышу в ответ лишь «папа» или вовсе молчание. Естественно, меня удивляет, как такое возможно. Девочка, которая на любой вопрос пытается найти ответ? Неужели ее не удивило, почему вдруг вместо Лены в хижине появилась фрау Грасс? Выходит, она просто приняла исчезновение мамы как должное?
– Так, стоп. – Я раздраженно взмахиваю рукой. – Не думаете же вы, что Ханна сознательно что-то скрывает? – У меня вырывается смешок. – Это называется травмой, герр Гизнер. Как знать, что вытворял этот маньяк, если Ханна осмеливалась задавать лишние вопросы?
Гизнер опускает взгляд и начинает шаркать по гравию носком ботинка.