Марк усердно кивает.
– Да-да. Вчера мне позвонил этот Бернд Брюлинг. Сказал, что им нужна моя помощь.
– Герд Брюлинг, – поправляю я машинально, в то время как разум пытается постичь значение сказанного. – Твоя помощь? В чем?
– Подробностей я и сам пока не знаю. Но, – тут он глубоко вздыхает, – думаю, очевидно, что я сделаю все от меня зависящее, если это поможет найти Лену.
Карин выглядит тронутой, и он поворачивается к ней.
– У меня ведь у самого дочь. Не представляю, как я продержался бы, окажись на вашем месте. – Он снова переводит взгляд на меня. – Пожалуй, сошел бы с ума.
Я игнорирую его многозначительный взгляд.
– Но что-то ведь Герд Брюлинг сказал тебе по телефону.
Марк пожимает плечами.
– Лишь о том, что я, возможно, сумею помочь. Теперь, когда объявилась другая женщина и у них появился новый след. Как там дети? Мальчик и девочка, так ведь? Господи, – он задумчиво улыбается, – чтобы моя Лена – и мама… немыслимо.
– Твоя Лена…
– Детям непросто в этих обстоятельствах, – торопливо вставляет Карин. – Конечно, нельзя сказать, что они в порядке. Йонатан глубоко травмирован, у Ханны подозревают легкую форму… Дорогой, как там называется этот синдром?
– Аспергера, – выговариваю я сквозь зубы.
– Точно, синдром Аспергера. Это такая форма аутизма, при которой у людей возникают трудности во взаимодействии с окружающими. Они склонны воспринимать вещи буквально и поэтому не в состоянии устанавливать взаимосвязи…
– Да, но это нормально, если человек всю жизнь провел в изоляции, разве нет? Как им взаимодействовать с окружающими? Они этого просто не умеют.
– А я что говорю! – восклицаю я и вскидываю палец кверху. – В точности мои слова, Марк! Нельзя считать это нарушением! Ты бы знал, какая Ханна смышленая!
– Но, Маттиас, фрау Хамштедт тебе ведь объясняла, – напоминает Карин. – У многих пациентов с синдромом Аспергера интеллект развит выше среднего. Речь скорее о том, как они воспринимают мир…
Марк качает головой.
– Может, девочке надо просто привыкнуть ко всему.
– Мои слова, – повторяю я и хлопаю в ладоши.
Карин вздыхает.
– Посмотрим, как пойдут дела. Так или иначе, в Регенсбурге о них позаботятся. Психотерапевт знает свое дело.
– Хотя Карин может лишь предполагать, – замечаю я, обращаясь к Марку. – Ведь она не ездит со мной навещать детей.
– Да ну? – Марк с удивлением смотрит на Карин. Та опускает глаза.
– Наверное, мне тоже нужно ко всем привыкнуть, – произносит она тихим голосом.
– Все будет хорошо. – Марк снова берет ее за руку.
– Когда ты встречаешься с Брюлингом? – спрашиваю я.
– Думаю, чем скорее, тем лучше. По телефону я не мог сказать ему, каким рейсом вылечу. Так что он пока не знает, что я уже в Германии. Но я позвоню ему завтра с утра.
– Держи нас в курсе, ладно?
– Конечно, Маттиас, это само собой.
Отцу пропавшей тусовщицы из Мюнхена предъявлено обвинение в причинении вреда
Мюнхен – Маттиас Бек, отец пропавшей в январе Лены Бек (23 года), обвинен в нанесении телесных повреждений. Суд приговорил мужчину к штрафу в размере 7 тысяч евро после нападения на бывшего друга его дочери, начинающего актера Марка С. (26 лет). Маттиас Бек, по его же показаниям, был убежден, что Марк С. ответственен за исчезновение Лены Бек. Судом было принято во внимание эмоциональное состояние, в котором Маттиас Бек находился в момент нападения. Приговор вступил в силу. Пострадавший доволен решением суда. «Герр Бек бросился на меня, как дикий зверь, я испугался за свою жизнь. И я рад, что ему это не сошло с рук. Его состояние можно понять, но подобное поведение необходимо было пресечь, чтобы обезопасить не только меня, но и других».
Ясмин
Комод, второй ящик сверху. Я сижу на кровати и наблюдаю за Кирстен. Как она берет нужный носок и прощупывает, прежде чем развернуть. Слежу за ее лицом. Ее глаза, всегда такие чистые, а теперь омраченные. Поджатые губы. Дрожащими пальцами она достает из носка стеклянный осколок, на котором еще видны присохшие кровавые разводы.
– Это…
– Осколок снежного шара, который полиция так и не нашла.
– А зачем ты забрала его с собой? Надеюсь, не в качестве сувенира?
Я качаю головой.
– Мне отдала его Ханна, в больнице. Врач дал мне успокоительное, и я уже отключалась. И вот в палате появилась Ханна и вложила осколок мне в руку. И сказала при этом: «Я все запомнила». Когда я пришла в себя, то решила, что это была галлюцинация. Но потом заметила, что держу осколок в руке.
– Но почему она дала его тебе?
– Поначалу я тоже не могла понять. Но теперь, после этого письма, мне кажется, что Ханна пытается напомнить мне о моей вине.
Я вспоминаю те минуты в «Скорой», то странное чувство, которое овладело мною, когда я услышала ее голос. Ее имя Лена, произнес этот голос, и тогда я решила, что он звучит лишь у меня в голове, списала все на шок и успокоительное. Это странное чувство усилилось, когда я узнала от Кама и Мюнхена, что Ханна действительно ехала со мной и теперь находится в больнице, возможно, в палате по соседству или, в крайнем случае, на другом этаже. Странное ощущение, как будто что-то не так. Ханна никогда не покинула бы хижину. При этом я кричала ей, всего несколько часов назад. Кричала им обоим, чтобы бежали за мной. «Бежим, ну! За мной!» Но дети не побежали. Йонатан сидел возле неподвижного тела на полу и тихо скулил. Ханна стояла рядом, потрясенно уставившись на меня. Только что я ударила их отца снежным шаром, со всей силы, с диким воплем.
– Они винят меня в смерти отца.
– Ясси, это маленькие дети.
– Ханне уже тринадцать, а Йонатану – одиннадцать.
– Они дети.
– Осколок – это знак.
– Я тебя прошу.
– И письмо было задумано как напоминание. Я не должна забывать о том, как поступила с ними. Они хотели, чтобы я оставалась их мамой, навечно. А я навечно разрушила их жизнь… – Я понижаю голос до шепота. – Она все запомнила.
– Ясси, на письме нет даже обратного адреса. Его, наверное, просто бросили тебе в ящик. Или ты всерьез полагаешь, что два ребенка в психиатрической клинике сумели выйти, чтобы шататься по Регенсбургу и раскидывать письма по ящикам? – Она поднимает кончиками пальцев окровавленный осколок. – Почему ты не отдала его полиции?
– Не знаю. Наверное, не хотелось снова давать объяснения. Так что я спрятала его под матрасом, а потом, когда мама привезла сумку, переложила туда.
Я делаю паузу, чтобы всмотреться в ее лицо, прежде такое родное. Лицо, в котором движение век содержало в себе ответ, а поджатые губы заменяли целую дискуссию. Лицо, которое теперь кажется мне чужим, как и мое лицо кажется чужим ей. Как и все во мне должно казаться ей чужим.
– Ты не понимаешь, – заключаю я.
Кирстен молчит.
– Ты и не должна, все нормально.
– Но я хочу тебя понять, Ясси! Только это нереально сложно.
Я слабо улыбаюсь. Он был прав.
У тебя нет никого, кроме нас. Будет лучше, если ты осознаешь это.
Ханна
Поначалу мне здесь больше нравилось. В больнице, я имею в виду. Не сказать, что было хорошо, но получше. Нам с Йонатаном разрешали спать в одной комнате. И есть мы могли там же, только мы вдвоем, и нам не приходилось сидеть в большом зале с другими детьми. И никто нам не досаждал. Конечно, фрау Хамштедт со своими помощниками частенько заглядывали, но нам это не мешало. Нам разрешали ходить в туалет строго по графику, и они постоянно спрашивали, не нужно ли нам чего. Я попросила принести мне Фройляйн Тинки, но фрау Хамштедт сказала, что полиция не нашла ее. Наверное, она улизнула, когда мы с мамой сбежали из хижины. Или когда входили полицейские. Наверняка они толком не заперли дверь. Представляю, как испугалась Фройляйн Тинки, когда незнакомые люди вломились в хижину, и сбежала в лес. И теперь сидит где-нибудь в зарослях, напуганная и голодная, и не может найти дорогу домой. Или, что кажется мне более вероятным, отыскала обратную дорогу, но перепугалась еще больше, когда обнаружила, что нас там уже нет.
– Мне жаль, Ханна, – сказала фрау Хамштедт, когда я загрустила. – Представляю, как ты любила эту кошку. И я уверена: с ней все хорошо.
Потом она добавила, что держать животных в больнице все равно нельзя. Тогда я впервые подумала, что здесь не так уж хорошо, как могло показаться.
И еще через несколько дней я в этом удостоверилась.
Нам сообщили, что будет лучше, если мы с Йонатаном расселимся по разным комнатам и начнем есть вместе со всеми. Перестали спрашивать, чего мы хотим, и заперли туалет. Я как-то еще перенесла это, а вот Йонатан трижды в день напускал в штаны. Тогда ему стали давать желтые таблетки, и все было неплохо. По крайней мере, он еще старался на сеансах по рисованию и разговаривал со мной. Только со мной, больше ни с кем. Как-то раз он сказал, что ему кажется, будто нас держат здесь в наказание. Я сказала, что это не так и ему не о чем беспокоиться, потому что нас скоро заберут. Что обещано, того уже не отнять. Йонатан мне не поверил.
Вскоре после этого он стал во время еды биться головой о стол. И ему начали давать синие таблетки. Теперь он вообще не разговаривает и на сеансах рисования просто чиркает по листу. Я говорила ему, чтобы он старался лучше, а Йонатан словно не слышал меня. И каракули его так безобразны, что нам даже не дают рисовать в одно время. Теперь он начинает на час раньше меня, и мы почти не видимся. Только когда он выходит после рисования из кабинета фрау Хамштедт, а я дожидаюсь в коридоре своей очереди. Вот как сегодня.
Мне не нравятся его пустые глаза. Я знаю, что он таращится так только из-за синих таблеток, но мне все труднее любить его. Он даже не здоровается, когда видит меня. Всегда нужно быть вежливым и здороваться. Фрау Хамштедт выводит его за дверь, и в коридоре его уже ждет санитар, который привел меня.
– Позаботитесь о молодом человеке, Петер?
Санитар отвечает:
– Лады, – хотя такого слова вообще не существует, и обращается к Йонатану: – Ну, малой, как дела? Что сегодня нарисовали с фрау Хамштедт?
– Да-да. Вчера мне позвонил этот Бернд Брюлинг. Сказал, что им нужна моя помощь.
– Герд Брюлинг, – поправляю я машинально, в то время как разум пытается постичь значение сказанного. – Твоя помощь? В чем?
– Подробностей я и сам пока не знаю. Но, – тут он глубоко вздыхает, – думаю, очевидно, что я сделаю все от меня зависящее, если это поможет найти Лену.
Карин выглядит тронутой, и он поворачивается к ней.
– У меня ведь у самого дочь. Не представляю, как я продержался бы, окажись на вашем месте. – Он снова переводит взгляд на меня. – Пожалуй, сошел бы с ума.
Я игнорирую его многозначительный взгляд.
– Но что-то ведь Герд Брюлинг сказал тебе по телефону.
Марк пожимает плечами.
– Лишь о том, что я, возможно, сумею помочь. Теперь, когда объявилась другая женщина и у них появился новый след. Как там дети? Мальчик и девочка, так ведь? Господи, – он задумчиво улыбается, – чтобы моя Лена – и мама… немыслимо.
– Твоя Лена…
– Детям непросто в этих обстоятельствах, – торопливо вставляет Карин. – Конечно, нельзя сказать, что они в порядке. Йонатан глубоко травмирован, у Ханны подозревают легкую форму… Дорогой, как там называется этот синдром?
– Аспергера, – выговариваю я сквозь зубы.
– Точно, синдром Аспергера. Это такая форма аутизма, при которой у людей возникают трудности во взаимодействии с окружающими. Они склонны воспринимать вещи буквально и поэтому не в состоянии устанавливать взаимосвязи…
– Да, но это нормально, если человек всю жизнь провел в изоляции, разве нет? Как им взаимодействовать с окружающими? Они этого просто не умеют.
– А я что говорю! – восклицаю я и вскидываю палец кверху. – В точности мои слова, Марк! Нельзя считать это нарушением! Ты бы знал, какая Ханна смышленая!
– Но, Маттиас, фрау Хамштедт тебе ведь объясняла, – напоминает Карин. – У многих пациентов с синдромом Аспергера интеллект развит выше среднего. Речь скорее о том, как они воспринимают мир…
Марк качает головой.
– Может, девочке надо просто привыкнуть ко всему.
– Мои слова, – повторяю я и хлопаю в ладоши.
Карин вздыхает.
– Посмотрим, как пойдут дела. Так или иначе, в Регенсбурге о них позаботятся. Психотерапевт знает свое дело.
– Хотя Карин может лишь предполагать, – замечаю я, обращаясь к Марку. – Ведь она не ездит со мной навещать детей.
– Да ну? – Марк с удивлением смотрит на Карин. Та опускает глаза.
– Наверное, мне тоже нужно ко всем привыкнуть, – произносит она тихим голосом.
– Все будет хорошо. – Марк снова берет ее за руку.
– Когда ты встречаешься с Брюлингом? – спрашиваю я.
– Думаю, чем скорее, тем лучше. По телефону я не мог сказать ему, каким рейсом вылечу. Так что он пока не знает, что я уже в Германии. Но я позвоню ему завтра с утра.
– Держи нас в курсе, ладно?
– Конечно, Маттиас, это само собой.
Отцу пропавшей тусовщицы из Мюнхена предъявлено обвинение в причинении вреда
Мюнхен – Маттиас Бек, отец пропавшей в январе Лены Бек (23 года), обвинен в нанесении телесных повреждений. Суд приговорил мужчину к штрафу в размере 7 тысяч евро после нападения на бывшего друга его дочери, начинающего актера Марка С. (26 лет). Маттиас Бек, по его же показаниям, был убежден, что Марк С. ответственен за исчезновение Лены Бек. Судом было принято во внимание эмоциональное состояние, в котором Маттиас Бек находился в момент нападения. Приговор вступил в силу. Пострадавший доволен решением суда. «Герр Бек бросился на меня, как дикий зверь, я испугался за свою жизнь. И я рад, что ему это не сошло с рук. Его состояние можно понять, но подобное поведение необходимо было пресечь, чтобы обезопасить не только меня, но и других».
Ясмин
Комод, второй ящик сверху. Я сижу на кровати и наблюдаю за Кирстен. Как она берет нужный носок и прощупывает, прежде чем развернуть. Слежу за ее лицом. Ее глаза, всегда такие чистые, а теперь омраченные. Поджатые губы. Дрожащими пальцами она достает из носка стеклянный осколок, на котором еще видны присохшие кровавые разводы.
– Это…
– Осколок снежного шара, который полиция так и не нашла.
– А зачем ты забрала его с собой? Надеюсь, не в качестве сувенира?
Я качаю головой.
– Мне отдала его Ханна, в больнице. Врач дал мне успокоительное, и я уже отключалась. И вот в палате появилась Ханна и вложила осколок мне в руку. И сказала при этом: «Я все запомнила». Когда я пришла в себя, то решила, что это была галлюцинация. Но потом заметила, что держу осколок в руке.
– Но почему она дала его тебе?
– Поначалу я тоже не могла понять. Но теперь, после этого письма, мне кажется, что Ханна пытается напомнить мне о моей вине.
Я вспоминаю те минуты в «Скорой», то странное чувство, которое овладело мною, когда я услышала ее голос. Ее имя Лена, произнес этот голос, и тогда я решила, что он звучит лишь у меня в голове, списала все на шок и успокоительное. Это странное чувство усилилось, когда я узнала от Кама и Мюнхена, что Ханна действительно ехала со мной и теперь находится в больнице, возможно, в палате по соседству или, в крайнем случае, на другом этаже. Странное ощущение, как будто что-то не так. Ханна никогда не покинула бы хижину. При этом я кричала ей, всего несколько часов назад. Кричала им обоим, чтобы бежали за мной. «Бежим, ну! За мной!» Но дети не побежали. Йонатан сидел возле неподвижного тела на полу и тихо скулил. Ханна стояла рядом, потрясенно уставившись на меня. Только что я ударила их отца снежным шаром, со всей силы, с диким воплем.
– Они винят меня в смерти отца.
– Ясси, это маленькие дети.
– Ханне уже тринадцать, а Йонатану – одиннадцать.
– Они дети.
– Осколок – это знак.
– Я тебя прошу.
– И письмо было задумано как напоминание. Я не должна забывать о том, как поступила с ними. Они хотели, чтобы я оставалась их мамой, навечно. А я навечно разрушила их жизнь… – Я понижаю голос до шепота. – Она все запомнила.
– Ясси, на письме нет даже обратного адреса. Его, наверное, просто бросили тебе в ящик. Или ты всерьез полагаешь, что два ребенка в психиатрической клинике сумели выйти, чтобы шататься по Регенсбургу и раскидывать письма по ящикам? – Она поднимает кончиками пальцев окровавленный осколок. – Почему ты не отдала его полиции?
– Не знаю. Наверное, не хотелось снова давать объяснения. Так что я спрятала его под матрасом, а потом, когда мама привезла сумку, переложила туда.
Я делаю паузу, чтобы всмотреться в ее лицо, прежде такое родное. Лицо, в котором движение век содержало в себе ответ, а поджатые губы заменяли целую дискуссию. Лицо, которое теперь кажется мне чужим, как и мое лицо кажется чужим ей. Как и все во мне должно казаться ей чужим.
– Ты не понимаешь, – заключаю я.
Кирстен молчит.
– Ты и не должна, все нормально.
– Но я хочу тебя понять, Ясси! Только это нереально сложно.
Я слабо улыбаюсь. Он был прав.
У тебя нет никого, кроме нас. Будет лучше, если ты осознаешь это.
Ханна
Поначалу мне здесь больше нравилось. В больнице, я имею в виду. Не сказать, что было хорошо, но получше. Нам с Йонатаном разрешали спать в одной комнате. И есть мы могли там же, только мы вдвоем, и нам не приходилось сидеть в большом зале с другими детьми. И никто нам не досаждал. Конечно, фрау Хамштедт со своими помощниками частенько заглядывали, но нам это не мешало. Нам разрешали ходить в туалет строго по графику, и они постоянно спрашивали, не нужно ли нам чего. Я попросила принести мне Фройляйн Тинки, но фрау Хамштедт сказала, что полиция не нашла ее. Наверное, она улизнула, когда мы с мамой сбежали из хижины. Или когда входили полицейские. Наверняка они толком не заперли дверь. Представляю, как испугалась Фройляйн Тинки, когда незнакомые люди вломились в хижину, и сбежала в лес. И теперь сидит где-нибудь в зарослях, напуганная и голодная, и не может найти дорогу домой. Или, что кажется мне более вероятным, отыскала обратную дорогу, но перепугалась еще больше, когда обнаружила, что нас там уже нет.
– Мне жаль, Ханна, – сказала фрау Хамштедт, когда я загрустила. – Представляю, как ты любила эту кошку. И я уверена: с ней все хорошо.
Потом она добавила, что держать животных в больнице все равно нельзя. Тогда я впервые подумала, что здесь не так уж хорошо, как могло показаться.
И еще через несколько дней я в этом удостоверилась.
Нам сообщили, что будет лучше, если мы с Йонатаном расселимся по разным комнатам и начнем есть вместе со всеми. Перестали спрашивать, чего мы хотим, и заперли туалет. Я как-то еще перенесла это, а вот Йонатан трижды в день напускал в штаны. Тогда ему стали давать желтые таблетки, и все было неплохо. По крайней мере, он еще старался на сеансах по рисованию и разговаривал со мной. Только со мной, больше ни с кем. Как-то раз он сказал, что ему кажется, будто нас держат здесь в наказание. Я сказала, что это не так и ему не о чем беспокоиться, потому что нас скоро заберут. Что обещано, того уже не отнять. Йонатан мне не поверил.
Вскоре после этого он стал во время еды биться головой о стол. И ему начали давать синие таблетки. Теперь он вообще не разговаривает и на сеансах рисования просто чиркает по листу. Я говорила ему, чтобы он старался лучше, а Йонатан словно не слышал меня. И каракули его так безобразны, что нам даже не дают рисовать в одно время. Теперь он начинает на час раньше меня, и мы почти не видимся. Только когда он выходит после рисования из кабинета фрау Хамштедт, а я дожидаюсь в коридоре своей очереди. Вот как сегодня.
Мне не нравятся его пустые глаза. Я знаю, что он таращится так только из-за синих таблеток, но мне все труднее любить его. Он даже не здоровается, когда видит меня. Всегда нужно быть вежливым и здороваться. Фрау Хамштедт выводит его за дверь, и в коридоре его уже ждет санитар, который привел меня.
– Позаботитесь о молодом человеке, Петер?
Санитар отвечает:
– Лады, – хотя такого слова вообще не существует, и обращается к Йонатану: – Ну, малой, как дела? Что сегодня нарисовали с фрау Хамштедт?