Мюнхен подскочил ко мне, схватил телефон и нажал кнопку, чтобы погасить дисплей. Затем вернул его Каму, и тот вновь разблокировал экран.
– Нужно удостовериться, действительно ли эти травмы нанесены стеклянным шаром, – произнес он взвешенно. – На первый взгляд это похоже скорее…
– Нет, нет, нет! – Я снова закричала. – Я этого не делала! Ударила всего раз… снежным шаром… только один раз…
Крик застрял у меня в глотке, и я замолчала. До меня постепенно стало доходить.
Я разбила твоему мужу голову. Сломала каждую кость на лице. Располосовала кожу.
Должно быть, я утратила рассудок и молотила его по лицу, пока – памм! – не размозжила голову. В точности с таким звуком как говорил он сам.
Памм! Как будто арбуз разбивается об пол.
Сделать медленный вдох, сказал доктор Швиндт.
Сделать медленный вдох, повторяю я про себя, и веки тяжелеют. Я чувствую, как тяжесть сковывает тело, и становится все холоднее, холод расползается по конечностям, и те немеют. Об этом доктор Швиндт также предупреждал, об онемении в руках и ногах. И это совершенно нормально, нет повода для беспокойства. Вот если б еще не было так холодно…
«Тебе холодно, мама?» – звучит голос у меня в голове, и я слабо киваю.
Да, Йонатан, очень холодно.
Что-то пошло совсем не так. Я убила его, Лена. Убила твоего мужа. До неузнаваемости размозжила ему лицо. Памм! раздавалось при этом, снова и снова, памм!
Голова заваливается набок. Кажется, постучали в дверь? Веки медленно приподнимаются.
Дверь открывается, входит женщина. Я уже слишком далеко, чтобы различить, происходит ли это во сне или в реальности.
– Здравствуйте, – кажется, говорит женщина. – Кое-кто хотел вас навестить.
Движение за ее спиной, я моргаю, реальность или видение… Из-за спины появляется Ханна и приближается к моей кровати. Все происходит как в замедленной съемке. Она запускает руку в правый кармашек платья. Я чувствую, как мои глаза приходят в движение. Чувствую, как от прикосновения Ханны ладонь складывается в кулак. Как Ханна осторожно, один за другим, разгибает мне пальцы. Как она что-то кладет мне в ладонь и так же осторожно складывает ее обратно в кулак. Как дрожат мои веки, и Ханна мягко целует меня в лоб, прямо в шрам. И ее голос шепчет:
– Я все запомнила.
У меня смыкаются веки, и я проваливаюсь в сон.
Женщина сбежала из плена после четырех месяцев заточения
Кам/Мюнхен – Это граничит с чудом: пропавшая в середине мая Ясмин Г. (35 лет) сбежала после четырех месяцев заключения из отдаленной лесной хижины недалеко от баварско-чешской границы. Становятся известными подробности ее пребывания в плену, которые шокируют воображение. Жертва была вынуждена проживать с человеком, личность которого полиция пока не раскрывает, и его несовершеннолетними детьми. Источники сообщают также о крайних формах сексуального и психического насилия. Так, Ясмин Г. больше недели содержалась на цепи и питалась из собачьей миски. Во вторник ей наконец удалось сбежать из плена. При этом, как сообщил утром в среду один из руководителей расследования, комиссар Брюлинг, похититель был убит жертвой. Этот случай имеет непосредственную связь с исчезновением в январе 2004-го Лены Бек из Мюнхена (23 года на тот момент).
Как и двое детей предполагаемого похитителя (девочка и мальчик, 13 и 11 лет соответственно), Ясмин Г. в настоящий момент проходит лечение в клинике. У одного из детей, помимо психических проблем, наблюдаются также физические отклонения – вероятно, дефект развития. Подвергались ли они сексуальному насилию, как Ясмин Г., пока не указывается.
Две недели спустя
Ясмин
Порядок такой: три коротких и два длинных.
Тук-тук-тук – тук – тук.
Я крадусь по коридору, но предусмотрительно выжидаю пару мгновений. За дверью скрипит половица. «Ну, топай уже», – ворчу я про себя, представляя, как фрау Бар-Лев по ту сторону двери напряженно прислушивается к звукам из квартиры. Только не сегодня, старая корова.
Вчера я так оголодала, что поспешила открыть дверь – и явила ее взору жалкое зрелище. С тех пор мне представляется, как фрау Бар-Лев у себя в гостиной наливает кофе репортеру.
– Бедняжка в ужасающем состоянии. Так исхудала, перестала мыть волосы, ходит в грязной футболке и растянутых штанах… Все по ней видно.
«По ней видно, через что ей пришлось пройти», – хочет она сказать и надкусывает кекс вставными зубами. Репортер усердно записывает. О поцелуях и прикосновениях, от которых не отмыть лицо и тело, и о том, как я прекратила принимать душ и докрасна растирать кожу, потому что у меня не осталось сил, и холодный пот въелся глубоко в поры. Остатками своего скудного разума я понимаю, что фрау Бар-Лев никогда не пойдет на такое. Но воображение рисует слишком красочные и навязчивые образы. У нее совсем небольшая пенсия, и лишние деньги не помешали бы. Хватит. Читайте сегодня: эксклюзивное интервью с соседкой похищенной женщины. Прекрати!
В животе урчит. Из-под двери тянет запахом свежеприготовленной еды. Наверняка айнтопф [9]. Снова скрипит половица, и через мгновение я слышу шаги по лестнице. У фрау Бар-Лев больное бедро, и ходит она медленно. Теперь меня грызет совесть. Каждый день, с тех пор как я вернулась домой, эта чудесная старая женщина поднимается на мой этаж, и для нее это равносильно восхождению на Килиманджаро. Она давно могла связаться с репортерами. Но вместо этого стоит у себя на кухне, с больным бедром, и готовит для меня. Стыдно должно быть.
Я выжидаю, пока двумя пролетами ниже не хлопнет дверь, потом еще мгновение, чтобы убедиться, что на площадке тихо. Поворачиваю ключ, распахиваю дверь, подхватываю кастрюльку с коврика, захлопываю дверь и снова поворачиваю ключ. Меньше трех секунд, лучшее время. Прислоняюсь к запертой двери, и стою так несколько секунд, с кастрюлькой в руках, и дышу так, словно пробежала марафон. «Все хорошо, спокойно, дыши ровно», – твержу я, чтобы унять биение в груди. Приподнимаю крышку на кастрюле: гуляш. Могу поклясться, что чуяла запах айнтопфа.
Могу поклясться, что ударила твоего мужа всего раз.
Отношу кастрюльку на кухню и ставлю на плиту.
Я так его изуродовала, что с первого взгляда неясно, действительно ли орудием убийства, как они его называют, был снежный шар. Вероятно, служащие обыскали комнаты на предмет другого оружия, но в хижине не нашлось ни молотка, которым объяснялась бы сила ударов, ни ножа, который объяснял бы глубокие порезы. Конечно, там был и молоток, и другие инструменты, и ножи, притом очень острые, какие применяются при разделке туш. Но все эти предметы содержались под замком, и я не смогла бы до них добраться. Только после подробного отчета судмедэкспертизы снежный шар был признан единственно возможным орудием убийства. Возможно, они даже восстановили его, собрали почти целиком. Недостает лишь одного элемента, и никто его уже не отыщет.
Твой муж мертв, Лена.
Твои дети в психбольнице.
Мне следует чувствовать себя лучше, ведь я осталась жива, я победила. И должна жадно и с благодарностью глотать жизнь, за которую отчаянно боролась на протяжении четырех месяцев. В реальности все иначе. В квартире царит полумрак. Небо, которого мне так не хватало, солнце, пение птиц – мне невыносимо от всего этого. Дверной звонок выключен; я реагирую лишь на определенную последовательность стука. Я выдернула шнур стационарного телефона и полагаюсь только на мобильный, чтобы не пропускать звонков от полиции и моего мозгоправа. Лаконично отвечаю на уточняющие вопросы полиции, которым, кажется, не будет конца, а психотерапевту говорю, что у меня все хорошо. Что сегодня я выходила в супермаркет за углом, одна, без сопровождения. Аплодисменты мне. Что собираюсь приготовить что-нибудь вкусненькое, а потом наверстать последний сезон «Девочек Гилмор» [10]. Что мне, к сожалению, придется пропустить следующий сеанс, потому что обещала заглянуть мама или подруга. У меня пересыхает в горле от бесконечного потока лжи.
Хочешь знать, как на самом деле проходит мой день? Я по-прежнему просыпаюсь точно в шесть пятьдесят, и правая рука вытянута над головой – во времена моего заточения это была единственно возможная поза. Иногда я пытаюсь бунтовать и снова закрываю глаза. Меняю позу, хочу перевернуться и спать дальше. Но ничего не выходит. Нужно вставать, готовить завтрак для детей. Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе они слишком возбуждаются. Гоняются друг за другом по гостиной, как бешеные попрыгунчики, и так при этом визжат, что череп готов взорваться. Прошу вас, дети, потише!
Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе он кричит на меня. И ты называешь себя матерью? Я называю тебя чудовищем.
Его здесь нет, я точно это знаю. Он мертв, я убила его. Я знаю. Полиция нашла его труп. Но я не могу прочувствовать это. Когда психотерапевт услышала мой рассказ, она не придумала ничего умнее, кроме: «Это совершенно нормально. Это требует времени».
Знай, она просто не слышит меня. В моей жизни время больше не играет роли. Оно перестало существовать для меня с первого дня в хижине. Существует только его время. Он решает, когда наступит день, а когда – ночь. До сих пор.
Конечно, я не готовлю завтрак, все-таки здесь нет детей, и я одна в своей квартире, на – ха-ха — свободе. Тем не менее каждое утро в половине восьмого я стою на кухне. И не важно, что я просто держусь за столешницу и пытаюсь подавить голос в голове.
Ты неблагодарная, Лена. Неблагодарная и плохая.
«Я хорошая», – возражаю я голосу; жалкая попытка. Что у меня действительно хорошо получается, так это перебираться из кровати на диван или в кресло для чтения. И читать книги, ничего не понимая. «Там была река. День стоял жаркий», – пишет Хемингуэй. До тех пор меня еще хватает. Потом буквы начинают плясать перед глазами, и река из книги изгибается, подхватывает меня и несет в неистовом потоке, а жаркий день сменяется нестерпимым, огненным зноем, от которого пот градом и жжет глаза. У меня отлично получается захлопывать книги и швырять в сторону. Неплохо получается заглатывать еду, которую приносит фрау Бар-Лев, чтобы потом исторгнуть все без остатка. И получается справлять свои потребности по его расписанию, до сих пор. «Ты ходишь в туалет в семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов, – повторил он, доставая из кармана ключ. – Сейчас двадцать часов».
Во что превращается человек, если он запрещает себе испражниться только потому, что еще лишь половина пятого? В кого я превратилась?
Я часто становлюсь перед подставкой для ножей, и порой рука, будто по собственной воле, ложится на рукоять. Это не самый большой нож в стойке, но самый острый. Когда-то мама подарила мне его на Рождество. «Режет все, – сказала она тогда, – овощи, хлеб, мясо». Мясо, Лена.
Внутри меня пустота, если не считать одного конкретного чувства. Оно укоренилось во мне, и я просто не могу от него отделаться. У меня горит в желудке, виски словно сжимает тисками, и с каждым днем их стягивает все туже. Психотерапевт и это считает нормальным. Нужно время, чтобы произошедшее улеглось в голове и я наконец-то осознала, что всё позади.
По-моему, она ошибается. Но я не решаюсь заострять ее внимание на этом ощущении. Мне и так потребовалась уйма сил и все мое актерское мастерство, чтобы выбраться из больницы. Я боюсь, что они сочтут меня сумасшедшей и снова упрячут.
Тебе следует знать, что на третьи сутки меня перевели из отделения «Скорой помощи» в закрытый корпус. Это отделение для тех пациентов, которые представляют опасность для самих себя или окружающих. Палаты, где дверные ручки снимаются с внутренней стороны. Не знаю, действительно ли они опасались, что я могу причинить вред себе или кому-то еще. А если так, то недоумеваю, почему не удосужились заглянуть в сумку, которую мама принесла мне в больницу. Я могла бы сделать это, Лена. Стараниями твоей дочери у меня было все, что для этого требуется. Но я предпочитала думать, что меня содержали в той палате, чтобы – как выражался персонал клиники – обеспечить мою безопасность и оградить меня от нежелательных посетителей. К примеру, от рьяных репортеров. Полагаю, нет нужды объяснять, какое воздействие оказывала на меня подобная мера защиты. Как я вслушивалась в шаги охранников, дежуривших за дверью в первую неделю, и слышала в них нечто иное. Казалось, это идут за мной, чтобы наказать меня. Нет смысла объяснять, что в этой запертой палате я вновь почувствовала себя в заключении, в то время как все вокруг меня говорило о свободе, об окончании мучений. Парадокс. Свобода не отменит того факта, что я была в плену. По мнению психотерапевта, важно, чтобы я виделась с твоими детьми. Но я не могу. Не могу смотреть им в глаза после того, как убила их отца.
Так, может, в этом все дело, Лена? Чувство, от которого голову словно зажимает в тисках. Может, это чувство вины?
Я принимаю обезболивающее, потому что у меня сломаны три ребра. Каждый раз я принимаю лишние полтаблетки в надежде, что это заглушит и другую боль. Лена, мне так одиноко… И вместе с тем я не могу пересилить себя, взять телефон и кого-нибудь позвать. Я думаю об отце, и о Кирстен, и о том, как было бы здорово, если б кто-то из них постучал в дверь. Три коротких и два длинных. Но этому не бывать. Оба утеряны для меня, безвозвратно. Отец погиб в аварии, когда мне было семь. Вместе с ним я лишилась и матери – не в прямом смысле, но все очень сложно. Мама проживает в Штраубинге, в пятнадцати километрах отсюда, и не жалуется на здоровье. Но после смерти отца она уже не садилась на край кровати и не пела мне детских песенок. И на прошлой неделе, когда забирала меня из больницы, она протянула мне руку в знак приветствия. Ну а Кирстен не переносила меня еще до моего исчезновения. Как видишь, Лена, твой муж не нашел бы человека менее подходящего, чем я, для своей нездоровой игры в семью. Вероятно, я была худшей кандидатурой на твою роль. Впрочем, в последние дни я часто гадаю, настолько ли она очевидна, твоя роль. При этом я имею в виду вовсе не то, к чему принуждал меня твой муж. Я имею в виду тебя, Лена. Я начала читать в интернете заметки о твоем исчезновении. Пока не могу читать подолгу – от пляшущих букв и яркого экрана у меня слезятся глаза, и от твоих фотографий, от нашей схожести в горле появляется вкус желчи. Кто ты в действительности? Кто ты, Лена Бек?
Маттиас
Герр Рогнер!
Я уже неоднократно пытался связаться с Вами через редакцию, но мне сказали, что Вы заболели. Это, на мой взгляд, не освобождает Вас от ответственности. Будучи главным редактором, Вы должны отвечать за публикуемые материалы даже в свое отсутствие. Почему Ваши сотрудники позволяют себе сочинять подобные статьи? Почему Вы допускаете, чтобы подобную дрянь еще и печатали? Я крайне разочарован Вами, герр Рогнер! Ведь Вам не понаслышке известно, каково это – пережить столь тяжелую утрату, – но именно Вам хватает наглости после моей дочери смешивать с грязью еще и имя моей внучки? Хочу выразить в связи с этим свое возмущение и подчеркнуть со всей ясностью, и Вы можете меня процитировать: Ханна вполне здорова, как умственно, так и физически – насколько человек может быть здоровым, учитывая известные обстоятельства. По причине нехватки витамина D в течение многих лет рост Ханны несколько меньше того, что считается нормальным для детей ее возраста. Верите Вы или нет, но Ханна совершенно нормальный ребенок! Она в состоянии держать ложку и не обляпаться при этом. Она не пускает слюни. Умеет ходить в туалет и даже моет руки после того. Кроме того, врачи не обнаружили следов физического насилия. Ее зубы в безупречном состоянии. Стоматолог даже вручил ей наклейку-звездочку. Вам вообще известно, что означает такая наклейка? Такие наклейки достаются исключительно – подчеркиваю, исключительно – тем детям, которые очень хорошо чистят зубы. Ханна не изъясняется звериными звуками – напротив, у нее богатый словарный запас; по крайней мере, он превосходит лексикон Вашей газетенки. Более того, Ханна говорит на четырех иностранных языках, если Вам интересно: английский, французский, испанский и итальянский. Так что Вы и Ваши коллеги можете выбрать, на каком языке она может сказать, чтобы Вы прекратили это непотребство! Мое возмущение последними публикациями не поддается измерению, и я настоятельно прошу Вас урезонить их автора. Предупреждаю, что готов принять в отношении Вашей газеты меры правового характера, если Вы и впредь позволите себе столь аморальное поведение.
Со всей категоричностью,
Маттиас Бек.
Я тяну пару мгновений, прежде чем нажать «Отправить». Вероятно, из-за Карин. Она сказала, чтобы я даже не пытался вступать в грызню с газетами – ведь мне по собственному опыту известно, какие они, эти стервятники. И добавила, что мне следует поберечь сердце. Что у меня есть дела поважнее, чем торчать в кабинете и строчить гневные – и бессмысленные, как выразилась Карин, – письма.
Но разве это возможно? Зомби-девочка и ребенок-призрак – так окрестили Ханну в прессе. У них есть лишь одно фото, одно-единственное, но в интернете заголовки к нему попадаются даже на кириллице и китайском. Я рад, что не могу прочитать этих заголовков. Мне достаточно зомби-девочки. Жалкие писаки! Как будто нам еще недостаточно пришлось пережить…
– Вот именно, – сказала Карин, когда я сразу после завтрака собрался к себе в кабинет, чтобы включить компьютер.
На столе между тарелок с надкусанными тостами лежала сегодняшняя газета. Заголовок первой полосы напрочь сбил нам аппетит. Первое фото: зомби-девочка из лесной хижины!
– О том и речь: мы и так слишком много пережили.
Карин произнесла это с присущим ей спокойствием, но по ее взгляду я сразу понял, что она хотела сказать: меня понесло не туда. Нам следует оплакивать дочь. Потому что так нам приличествует или просто потому, что мы заслужили это после долгих лет ожидания и неизвестности. Что мы, прежде всего, должны пережить то, что случилось в ту ночь, две недели назад. Эту безжалостную моральную сумятицу, когда мы на несколько мгновений вновь обрели нашу Лену – чтобы тотчас снова ее потерять.
– Так хотелось бы Лене, – таков был мой ответ.
Это надламывает ей хребет, каждый раз. На это ей нечем возразить, и она мгновенно затихает. Лена оставила нам бесценный дар. Именно поэтому я жму «Отправить» и направляю свое возмущение главному редактору ежедневной газеты.
– Нужно удостовериться, действительно ли эти травмы нанесены стеклянным шаром, – произнес он взвешенно. – На первый взгляд это похоже скорее…
– Нет, нет, нет! – Я снова закричала. – Я этого не делала! Ударила всего раз… снежным шаром… только один раз…
Крик застрял у меня в глотке, и я замолчала. До меня постепенно стало доходить.
Я разбила твоему мужу голову. Сломала каждую кость на лице. Располосовала кожу.
Должно быть, я утратила рассудок и молотила его по лицу, пока – памм! – не размозжила голову. В точности с таким звуком как говорил он сам.
Памм! Как будто арбуз разбивается об пол.
Сделать медленный вдох, сказал доктор Швиндт.
Сделать медленный вдох, повторяю я про себя, и веки тяжелеют. Я чувствую, как тяжесть сковывает тело, и становится все холоднее, холод расползается по конечностям, и те немеют. Об этом доктор Швиндт также предупреждал, об онемении в руках и ногах. И это совершенно нормально, нет повода для беспокойства. Вот если б еще не было так холодно…
«Тебе холодно, мама?» – звучит голос у меня в голове, и я слабо киваю.
Да, Йонатан, очень холодно.
Что-то пошло совсем не так. Я убила его, Лена. Убила твоего мужа. До неузнаваемости размозжила ему лицо. Памм! раздавалось при этом, снова и снова, памм!
Голова заваливается набок. Кажется, постучали в дверь? Веки медленно приподнимаются.
Дверь открывается, входит женщина. Я уже слишком далеко, чтобы различить, происходит ли это во сне или в реальности.
– Здравствуйте, – кажется, говорит женщина. – Кое-кто хотел вас навестить.
Движение за ее спиной, я моргаю, реальность или видение… Из-за спины появляется Ханна и приближается к моей кровати. Все происходит как в замедленной съемке. Она запускает руку в правый кармашек платья. Я чувствую, как мои глаза приходят в движение. Чувствую, как от прикосновения Ханны ладонь складывается в кулак. Как Ханна осторожно, один за другим, разгибает мне пальцы. Как она что-то кладет мне в ладонь и так же осторожно складывает ее обратно в кулак. Как дрожат мои веки, и Ханна мягко целует меня в лоб, прямо в шрам. И ее голос шепчет:
– Я все запомнила.
У меня смыкаются веки, и я проваливаюсь в сон.
Женщина сбежала из плена после четырех месяцев заточения
Кам/Мюнхен – Это граничит с чудом: пропавшая в середине мая Ясмин Г. (35 лет) сбежала после четырех месяцев заключения из отдаленной лесной хижины недалеко от баварско-чешской границы. Становятся известными подробности ее пребывания в плену, которые шокируют воображение. Жертва была вынуждена проживать с человеком, личность которого полиция пока не раскрывает, и его несовершеннолетними детьми. Источники сообщают также о крайних формах сексуального и психического насилия. Так, Ясмин Г. больше недели содержалась на цепи и питалась из собачьей миски. Во вторник ей наконец удалось сбежать из плена. При этом, как сообщил утром в среду один из руководителей расследования, комиссар Брюлинг, похититель был убит жертвой. Этот случай имеет непосредственную связь с исчезновением в январе 2004-го Лены Бек из Мюнхена (23 года на тот момент).
Как и двое детей предполагаемого похитителя (девочка и мальчик, 13 и 11 лет соответственно), Ясмин Г. в настоящий момент проходит лечение в клинике. У одного из детей, помимо психических проблем, наблюдаются также физические отклонения – вероятно, дефект развития. Подвергались ли они сексуальному насилию, как Ясмин Г., пока не указывается.
Две недели спустя
Ясмин
Порядок такой: три коротких и два длинных.
Тук-тук-тук – тук – тук.
Я крадусь по коридору, но предусмотрительно выжидаю пару мгновений. За дверью скрипит половица. «Ну, топай уже», – ворчу я про себя, представляя, как фрау Бар-Лев по ту сторону двери напряженно прислушивается к звукам из квартиры. Только не сегодня, старая корова.
Вчера я так оголодала, что поспешила открыть дверь – и явила ее взору жалкое зрелище. С тех пор мне представляется, как фрау Бар-Лев у себя в гостиной наливает кофе репортеру.
– Бедняжка в ужасающем состоянии. Так исхудала, перестала мыть волосы, ходит в грязной футболке и растянутых штанах… Все по ней видно.
«По ней видно, через что ей пришлось пройти», – хочет она сказать и надкусывает кекс вставными зубами. Репортер усердно записывает. О поцелуях и прикосновениях, от которых не отмыть лицо и тело, и о том, как я прекратила принимать душ и докрасна растирать кожу, потому что у меня не осталось сил, и холодный пот въелся глубоко в поры. Остатками своего скудного разума я понимаю, что фрау Бар-Лев никогда не пойдет на такое. Но воображение рисует слишком красочные и навязчивые образы. У нее совсем небольшая пенсия, и лишние деньги не помешали бы. Хватит. Читайте сегодня: эксклюзивное интервью с соседкой похищенной женщины. Прекрати!
В животе урчит. Из-под двери тянет запахом свежеприготовленной еды. Наверняка айнтопф [9]. Снова скрипит половица, и через мгновение я слышу шаги по лестнице. У фрау Бар-Лев больное бедро, и ходит она медленно. Теперь меня грызет совесть. Каждый день, с тех пор как я вернулась домой, эта чудесная старая женщина поднимается на мой этаж, и для нее это равносильно восхождению на Килиманджаро. Она давно могла связаться с репортерами. Но вместо этого стоит у себя на кухне, с больным бедром, и готовит для меня. Стыдно должно быть.
Я выжидаю, пока двумя пролетами ниже не хлопнет дверь, потом еще мгновение, чтобы убедиться, что на площадке тихо. Поворачиваю ключ, распахиваю дверь, подхватываю кастрюльку с коврика, захлопываю дверь и снова поворачиваю ключ. Меньше трех секунд, лучшее время. Прислоняюсь к запертой двери, и стою так несколько секунд, с кастрюлькой в руках, и дышу так, словно пробежала марафон. «Все хорошо, спокойно, дыши ровно», – твержу я, чтобы унять биение в груди. Приподнимаю крышку на кастрюле: гуляш. Могу поклясться, что чуяла запах айнтопфа.
Могу поклясться, что ударила твоего мужа всего раз.
Отношу кастрюльку на кухню и ставлю на плиту.
Я так его изуродовала, что с первого взгляда неясно, действительно ли орудием убийства, как они его называют, был снежный шар. Вероятно, служащие обыскали комнаты на предмет другого оружия, но в хижине не нашлось ни молотка, которым объяснялась бы сила ударов, ни ножа, который объяснял бы глубокие порезы. Конечно, там был и молоток, и другие инструменты, и ножи, притом очень острые, какие применяются при разделке туш. Но все эти предметы содержались под замком, и я не смогла бы до них добраться. Только после подробного отчета судмедэкспертизы снежный шар был признан единственно возможным орудием убийства. Возможно, они даже восстановили его, собрали почти целиком. Недостает лишь одного элемента, и никто его уже не отыщет.
Твой муж мертв, Лена.
Твои дети в психбольнице.
Мне следует чувствовать себя лучше, ведь я осталась жива, я победила. И должна жадно и с благодарностью глотать жизнь, за которую отчаянно боролась на протяжении четырех месяцев. В реальности все иначе. В квартире царит полумрак. Небо, которого мне так не хватало, солнце, пение птиц – мне невыносимо от всего этого. Дверной звонок выключен; я реагирую лишь на определенную последовательность стука. Я выдернула шнур стационарного телефона и полагаюсь только на мобильный, чтобы не пропускать звонков от полиции и моего мозгоправа. Лаконично отвечаю на уточняющие вопросы полиции, которым, кажется, не будет конца, а психотерапевту говорю, что у меня все хорошо. Что сегодня я выходила в супермаркет за углом, одна, без сопровождения. Аплодисменты мне. Что собираюсь приготовить что-нибудь вкусненькое, а потом наверстать последний сезон «Девочек Гилмор» [10]. Что мне, к сожалению, придется пропустить следующий сеанс, потому что обещала заглянуть мама или подруга. У меня пересыхает в горле от бесконечного потока лжи.
Хочешь знать, как на самом деле проходит мой день? Я по-прежнему просыпаюсь точно в шесть пятьдесят, и правая рука вытянута над головой – во времена моего заточения это была единственно возможная поза. Иногда я пытаюсь бунтовать и снова закрываю глаза. Меняю позу, хочу перевернуться и спать дальше. Но ничего не выходит. Нужно вставать, готовить завтрак для детей. Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе они слишком возбуждаются. Гоняются друг за другом по гостиной, как бешеные попрыгунчики, и так при этом визжат, что череп готов взорваться. Прошу вас, дети, потише!
Ровно в половине восьмого все должно быть на столе, иначе он кричит на меня. И ты называешь себя матерью? Я называю тебя чудовищем.
Его здесь нет, я точно это знаю. Он мертв, я убила его. Я знаю. Полиция нашла его труп. Но я не могу прочувствовать это. Когда психотерапевт услышала мой рассказ, она не придумала ничего умнее, кроме: «Это совершенно нормально. Это требует времени».
Знай, она просто не слышит меня. В моей жизни время больше не играет роли. Оно перестало существовать для меня с первого дня в хижине. Существует только его время. Он решает, когда наступит день, а когда – ночь. До сих пор.
Конечно, я не готовлю завтрак, все-таки здесь нет детей, и я одна в своей квартире, на – ха-ха — свободе. Тем не менее каждое утро в половине восьмого я стою на кухне. И не важно, что я просто держусь за столешницу и пытаюсь подавить голос в голове.
Ты неблагодарная, Лена. Неблагодарная и плохая.
«Я хорошая», – возражаю я голосу; жалкая попытка. Что у меня действительно хорошо получается, так это перебираться из кровати на диван или в кресло для чтения. И читать книги, ничего не понимая. «Там была река. День стоял жаркий», – пишет Хемингуэй. До тех пор меня еще хватает. Потом буквы начинают плясать перед глазами, и река из книги изгибается, подхватывает меня и несет в неистовом потоке, а жаркий день сменяется нестерпимым, огненным зноем, от которого пот градом и жжет глаза. У меня отлично получается захлопывать книги и швырять в сторону. Неплохо получается заглатывать еду, которую приносит фрау Бар-Лев, чтобы потом исторгнуть все без остатка. И получается справлять свои потребности по его расписанию, до сих пор. «Ты ходишь в туалет в семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов, – повторил он, доставая из кармана ключ. – Сейчас двадцать часов».
Во что превращается человек, если он запрещает себе испражниться только потому, что еще лишь половина пятого? В кого я превратилась?
Я часто становлюсь перед подставкой для ножей, и порой рука, будто по собственной воле, ложится на рукоять. Это не самый большой нож в стойке, но самый острый. Когда-то мама подарила мне его на Рождество. «Режет все, – сказала она тогда, – овощи, хлеб, мясо». Мясо, Лена.
Внутри меня пустота, если не считать одного конкретного чувства. Оно укоренилось во мне, и я просто не могу от него отделаться. У меня горит в желудке, виски словно сжимает тисками, и с каждым днем их стягивает все туже. Психотерапевт и это считает нормальным. Нужно время, чтобы произошедшее улеглось в голове и я наконец-то осознала, что всё позади.
По-моему, она ошибается. Но я не решаюсь заострять ее внимание на этом ощущении. Мне и так потребовалась уйма сил и все мое актерское мастерство, чтобы выбраться из больницы. Я боюсь, что они сочтут меня сумасшедшей и снова упрячут.
Тебе следует знать, что на третьи сутки меня перевели из отделения «Скорой помощи» в закрытый корпус. Это отделение для тех пациентов, которые представляют опасность для самих себя или окружающих. Палаты, где дверные ручки снимаются с внутренней стороны. Не знаю, действительно ли они опасались, что я могу причинить вред себе или кому-то еще. А если так, то недоумеваю, почему не удосужились заглянуть в сумку, которую мама принесла мне в больницу. Я могла бы сделать это, Лена. Стараниями твоей дочери у меня было все, что для этого требуется. Но я предпочитала думать, что меня содержали в той палате, чтобы – как выражался персонал клиники – обеспечить мою безопасность и оградить меня от нежелательных посетителей. К примеру, от рьяных репортеров. Полагаю, нет нужды объяснять, какое воздействие оказывала на меня подобная мера защиты. Как я вслушивалась в шаги охранников, дежуривших за дверью в первую неделю, и слышала в них нечто иное. Казалось, это идут за мной, чтобы наказать меня. Нет смысла объяснять, что в этой запертой палате я вновь почувствовала себя в заключении, в то время как все вокруг меня говорило о свободе, об окончании мучений. Парадокс. Свобода не отменит того факта, что я была в плену. По мнению психотерапевта, важно, чтобы я виделась с твоими детьми. Но я не могу. Не могу смотреть им в глаза после того, как убила их отца.
Так, может, в этом все дело, Лена? Чувство, от которого голову словно зажимает в тисках. Может, это чувство вины?
Я принимаю обезболивающее, потому что у меня сломаны три ребра. Каждый раз я принимаю лишние полтаблетки в надежде, что это заглушит и другую боль. Лена, мне так одиноко… И вместе с тем я не могу пересилить себя, взять телефон и кого-нибудь позвать. Я думаю об отце, и о Кирстен, и о том, как было бы здорово, если б кто-то из них постучал в дверь. Три коротких и два длинных. Но этому не бывать. Оба утеряны для меня, безвозвратно. Отец погиб в аварии, когда мне было семь. Вместе с ним я лишилась и матери – не в прямом смысле, но все очень сложно. Мама проживает в Штраубинге, в пятнадцати километрах отсюда, и не жалуется на здоровье. Но после смерти отца она уже не садилась на край кровати и не пела мне детских песенок. И на прошлой неделе, когда забирала меня из больницы, она протянула мне руку в знак приветствия. Ну а Кирстен не переносила меня еще до моего исчезновения. Как видишь, Лена, твой муж не нашел бы человека менее подходящего, чем я, для своей нездоровой игры в семью. Вероятно, я была худшей кандидатурой на твою роль. Впрочем, в последние дни я часто гадаю, настолько ли она очевидна, твоя роль. При этом я имею в виду вовсе не то, к чему принуждал меня твой муж. Я имею в виду тебя, Лена. Я начала читать в интернете заметки о твоем исчезновении. Пока не могу читать подолгу – от пляшущих букв и яркого экрана у меня слезятся глаза, и от твоих фотографий, от нашей схожести в горле появляется вкус желчи. Кто ты в действительности? Кто ты, Лена Бек?
Маттиас
Герр Рогнер!
Я уже неоднократно пытался связаться с Вами через редакцию, но мне сказали, что Вы заболели. Это, на мой взгляд, не освобождает Вас от ответственности. Будучи главным редактором, Вы должны отвечать за публикуемые материалы даже в свое отсутствие. Почему Ваши сотрудники позволяют себе сочинять подобные статьи? Почему Вы допускаете, чтобы подобную дрянь еще и печатали? Я крайне разочарован Вами, герр Рогнер! Ведь Вам не понаслышке известно, каково это – пережить столь тяжелую утрату, – но именно Вам хватает наглости после моей дочери смешивать с грязью еще и имя моей внучки? Хочу выразить в связи с этим свое возмущение и подчеркнуть со всей ясностью, и Вы можете меня процитировать: Ханна вполне здорова, как умственно, так и физически – насколько человек может быть здоровым, учитывая известные обстоятельства. По причине нехватки витамина D в течение многих лет рост Ханны несколько меньше того, что считается нормальным для детей ее возраста. Верите Вы или нет, но Ханна совершенно нормальный ребенок! Она в состоянии держать ложку и не обляпаться при этом. Она не пускает слюни. Умеет ходить в туалет и даже моет руки после того. Кроме того, врачи не обнаружили следов физического насилия. Ее зубы в безупречном состоянии. Стоматолог даже вручил ей наклейку-звездочку. Вам вообще известно, что означает такая наклейка? Такие наклейки достаются исключительно – подчеркиваю, исключительно – тем детям, которые очень хорошо чистят зубы. Ханна не изъясняется звериными звуками – напротив, у нее богатый словарный запас; по крайней мере, он превосходит лексикон Вашей газетенки. Более того, Ханна говорит на четырех иностранных языках, если Вам интересно: английский, французский, испанский и итальянский. Так что Вы и Ваши коллеги можете выбрать, на каком языке она может сказать, чтобы Вы прекратили это непотребство! Мое возмущение последними публикациями не поддается измерению, и я настоятельно прошу Вас урезонить их автора. Предупреждаю, что готов принять в отношении Вашей газеты меры правового характера, если Вы и впредь позволите себе столь аморальное поведение.
Со всей категоричностью,
Маттиас Бек.
Я тяну пару мгновений, прежде чем нажать «Отправить». Вероятно, из-за Карин. Она сказала, чтобы я даже не пытался вступать в грызню с газетами – ведь мне по собственному опыту известно, какие они, эти стервятники. И добавила, что мне следует поберечь сердце. Что у меня есть дела поважнее, чем торчать в кабинете и строчить гневные – и бессмысленные, как выразилась Карин, – письма.
Но разве это возможно? Зомби-девочка и ребенок-призрак – так окрестили Ханну в прессе. У них есть лишь одно фото, одно-единственное, но в интернете заголовки к нему попадаются даже на кириллице и китайском. Я рад, что не могу прочитать этих заголовков. Мне достаточно зомби-девочки. Жалкие писаки! Как будто нам еще недостаточно пришлось пережить…
– Вот именно, – сказала Карин, когда я сразу после завтрака собрался к себе в кабинет, чтобы включить компьютер.
На столе между тарелок с надкусанными тостами лежала сегодняшняя газета. Заголовок первой полосы напрочь сбил нам аппетит. Первое фото: зомби-девочка из лесной хижины!
– О том и речь: мы и так слишком много пережили.
Карин произнесла это с присущим ей спокойствием, но по ее взгляду я сразу понял, что она хотела сказать: меня понесло не туда. Нам следует оплакивать дочь. Потому что так нам приличествует или просто потому, что мы заслужили это после долгих лет ожидания и неизвестности. Что мы, прежде всего, должны пережить то, что случилось в ту ночь, две недели назад. Эту безжалостную моральную сумятицу, когда мы на несколько мгновений вновь обрели нашу Лену – чтобы тотчас снова ее потерять.
– Так хотелось бы Лене, – таков был мой ответ.
Это надламывает ей хребет, каждый раз. На это ей нечем возразить, и она мгновенно затихает. Лена оставила нам бесценный дар. Именно поэтому я жму «Отправить» и направляю свое возмущение главному редактору ежедневной газеты.