Она не смогла бы объяснить, почему делает именно так, почему набивает именно этот, а не иной узор, почему ритмично постукивает пальцами. Мастерство часто проявляет себя странным образом, оставляя мастера словно бы ни при чем, отдалив его, но завладев его руками.

Возможно, на самом деле это и есть мастерство, когда без остатка растворяешься в том, что делаешь, когда непонятно вообще, есть ты или нет, дышишь ли, существуешь ли, или сам ты – букет.

Барбарис, дрок.

Листья теснились, листья вплетались, переливы света плыли от одного края доски к другому, расцветая оттенками.

Чуть-чуть яблони. Закругление. Очень осторожно ноготком. Веточка пижмы с желтыми головками соцветий.

Вот он, Деодор.

Деодор обнаженный. Неуверенный, в противовес развалившемуся прообразу на лавке. Не всегда приятный. Обидчивый. Прячущий боль за смехом и развязностью. Не умеющий шутить. Воспитанный матерью. Человек, который ходит за любовью в дом на северной окраине и вздыхает по дочке пекаря.

Весь он.

С неясными мечтами и грязными желаниями. Способный как на гнусность, так и на героический поступок. Чего в нем больше?

– Поправь его, – шепнула сбоку Унисса.

– Как?

– Сделай чуточку лучше.

– Я не умею.

– Присмотрись – сама увидишь.

И точно.

Стоило Эльге отнять руку и взглянуть на букет целиком, она сразу поняла, где рисунок теряет гармонию и четкость, где листья сплетаются нарывом, а где, наоборот, обрываются в пустоту и узор неловко скачет с соцветия на соцветие. Впрочем, мизинец ее уже знал, где подрезать, а глаза видели, как это будет.

Пальцы… Ах, остальные пальцы были уже при деле, просеивали, сортировали, выбирали Деодору будущее.

Папоротник. Жасмин. Горький осот.

Нет, Эльга не хотела перекраивать Деодора наново. Да это и не получилось бы. Она вдруг поняла, что менять можно только то, к чему человек и сам внутренне готов, что допускал в себе мысленно.

Иное разве что грандалю было подвластно.

Эльга коснулась букета, и Деодор за столом вздрогнул. Очень нежно, медленно она подровняла липу и пропустила между листьями крохотные стебельки папоротника. Это надежда, живущая в человеке. Придет время, и она расцветет настоящим чудом. Рядом с репейником поселились нарезанные ногтем завитки осота. Это горечь, это неудовлетворенность собой, это желание меняться.

И третье.

Жасмин. Любовь. Огонек в сердце. Деодор хочет этого всей душой, но ищет не там, не в той стороне, не ту.

Осторожно и легко пробежав по букету подушечками пальцев, Эльга подсунула тонкие белые лепестки к чарнику. Вот так.

Она выдохнула.

– Все? – спросил Деодор.

Унисса встала у Эльги за спиной. Ее молчание длилось долго. Она смотрела на букет, легко, ногтем теребя ткань платья на бедре. У Эльги свело живот.

– Хм, – наконец сказала мастер голосом, похожим на лиственный шелест. – Я бы сделала иначе. Но так тоже хорошо.

Неужели?

Эльге показалось, будто все мышцы в ней разом ослабли. Было удивительно, что она не стекла со стула на пол.

Хорошо. Чудо как хорошо.

– Деодор, – Унисса сняла доску с марбетты, – мне кажется, вам следует оценить работу моей ученицы.

– С удовольствием. – Деодор отряхнул ладони от хлебных крошек. – Обязуюсь быть честным, хотя, конечно, мой интерес…

Он умолк, когда букет оказался в его руках.

Эльга не видела его лица. Но ей и не надо было видеть. Странная связь между ними еще держалась, и она будто собственными губами ощущала, как вянет и горчит легкомысленная, предвкушающая улыбка.

Что это?

Перехватило дыхание. Растерянность в изумленно расширенных зрачках. Густой, тревожный звон в голове.


Бом-м!

– Это я? – произнес вдруг Деодор.

– А есть сомнения? – спросила Унисса.

Господин Кеммих не ответил.

Он смотрел в букет долго и пристально, и кровь то приливала к его щекам, то отступала, сменяясь синеватой бледностью.

Что там осталось от улыбки?

– Это я, – прошептал Деодор, и в его голосе послышалась радость узнавания. – Госпожа мастер, это я. Весь я.

Он прижал букет к свитке. На глазах его заблестели слезы.

– Вы понимаете, – сбивчиво заговорил Деодор, – я и не знал… Я забыл. Я утратил… Нет, не то, не так… Я не могу выразить. Это словно зеркало протереть, на него налипло всякое, годы, разочарования, и вот заново. Ведь все еще можно изменить?

Он с надеждой посмотрел на Униссу.

– Да, господин Кеммих, все еще можно изменить, – кивнула мастер.

Деодор снова взглянул на букет.

– Я знаю как, – тихо сказал он.

– Мы очень рады. Эльга, – позвала Унисса.

Эльга встала.

– Да, мастер Мару.

– Подойди.

Листья были всюду.

Эльга поплыла на голос, утопая в них сначала по щиколотку, потом – по подол платья. Воздух касался губ бледными лепестками, ловил дыхание.

Как Свия в воду, Эльга погрузилась в лиственный мир. Сил сопротивляться ему не было. Можно ли утонуть?

Шаг, другой. Шелест и шелест.

– Господин Кеммих, моя ученица справилась с заданием?

– Госпожа мастер, я могу?

– Да.

Эльга почувствовала, как ее взяли за руку.

Воздух уступил место липовому узору, репейным щекам, малиновому рту, свитке из капустных листьев. Огоньку чарника где-то под. В стороне ива и чистотел сплетались в невысокую женскую фигуру, алый мак и твердый ясень, ясный взгляд, отросшая солома волос. Вроде и гадать не надо, где Унисса, а где пухлый Деодор, но листья будто нарочно перетекали от одного к другому.

Потом Эльга поняла, что Деодор, встав на колено, осторожно прикоснулся губами к тыльной стороне ее ладони. Рядом с печатью.

– Не вам, девушка, а мне быть вашим слугой.

– Я просто делала что умею, – сказала Эльга.

Слова были лепестки льна, удивительно-голубые, они, проплывая, терялись внутри лиственного Деодора.



– Кажется, ты слегка перестаралась, – сказала Унисса, когда господин Кеммих с букетом вышел в дверцу у ворот. – В следующий раз работай мягче. И папоротник и осот – не самое лучшее сочетание.

– Это плохо? – спросила Эльга, помогая мастеру убирать со стола.

– Нет. Ты – молодец. Ты подарила ему самого себя. Но можно было сделать лучше, тоньше. Увы, ты пока не грандаль.

– С южной сливой?

– В том числе.

Эльга задумалась.

– Все, не стой, – сказала ей Унисса, – иди-ка наверх, выспись.