И, глядя ему вслед, подумал: ну и кадры у меня! За каких-то четверть часа объявились сразу два специалиста по колдовству. И на шее у меня теперь натуральная колдунья – правда, никакая, безобидная, и нет никаких оснований для тревоги – вспоминая, что Колька рассказывал про эту самую Яринку. Интересно, что Линда еще умеет, если вообще умеет? Но как-то неудобно, что ли, расспрашивать – а вот обмороченным я себя не чувствую, я же ее твердо собрался в монастырь пристроить…
…Говаривал же славный генералиссимус Суворов: после бани укради, но выпей. Горячая ванна беглого доктора с успехом заменила иную баню и по сравнению с некоторыми нашими привалами была царской роскошью, ну а красть ничего и не пришлось, у нас у самих все было. Так что с темнотой устроили надлежащее чаепитие, достали наш самовар, дореволюционной работы, с медалями, раздобытый еще в Белоруссии и с тех пор с нами не расстававшийся. Можно сказать, получивший легкое ранение ветеран – под Сандомиром, при налете «штукасов», пробило ему бок осколком, но мастера у меня в батальоне боевое ранение залечили в лучшем виде, так ни разу и не протек.
Расположились все вчетвером в аккуратной немецкой кухне, как все они, что мы видели допрежь, смахивавшей на операционную – в чистом белье, распаренные, благодушные и от ванны, и от предстоящего застолья, и от мирной тишины, которую в ближайшее время, это уж точно, ничто и никто не нарушили бы.
Смело можно сказать, что Линда освоилась. Правда, первое время видно было, что она чуточку удивлена: майор, командир батальона, запросто и явно не в первый раз чаевничает с нижними чинами. Только, в отличие от фрау фон, свои впечатления держала при себе. А я – к чему лишнее суесловие? – не стал ей объяснять, что и у нас в больших частях командиры не гоняют чаи с рядовыми и сержантами. Другое дело – небольшие воинские коллективы: расчеты артиллерийских батарей, разведчики, мы трое. Дистанция изрядно стирается – хотя субординация, конечно же, остается, панибратства не бывает.
Разговор поначалу откровенно не клеился. Именно что из-за присутствия Линды – как ни крути, два совершенно разных мира соприкоснулись. Мы уж безусловно не могли при ней рассказывать фронтовые байки, даже смешные и безобидные, вообще упоминать о войне, а она наверняка понимала, что нам неинтересны рассказы о ее студенческом житье-бытье и что ей безусловно не стоит рассказывать, как она видела войну со своей стороны.
Потом наладилось – стараниями Линды. Она просто-напросто стала рассказывать местные легенды, которых знала множество. В таких вот местах, где хватает чащоб и гор, легенд гуляет особенно много, где бы ни происходило дело. Соблазненная и брошенная повесой девушка, которая бросилась в реку и с тех пор которую сотню лет сидит лунными ночами на камне, плачет и баюкает ребенка. Никому она не причиняет вреда, вот только иные повесы, любящие играть девичьими сердцами и разбивать их без зазрения совести, говорят, бесследно пропадали на берегу, как не бывало. Местный барон-разбойник с кучей грехов на душе, однажды убивший даже благочестивого монаха и проклятый за это святым Рохом, с тех пор и бродит лунными ночами по лесным дорогам, и лучше бы ему не попадаться кому бы то ни было – домой не вернется, даже шапки не найдут…
Попадались и добрые легенды, но больше было жутковатых: волки-оборотни, некрещеные дети, визжащие ночами в кронах деревьев, заклятые клады, которые в лучшем случае ни за что в руки не дадутся, а в худшем голову потеряешь… Старый ворон, с хохотом являвшийся перед большими несчастьями, колдовское дерево, появлявшееся в разных концах леса и превращавшее в кустарник всех, кто споткнулся о его корни или задел ветки, призрачные птицы, никому ничего плохого не делавшие, но одним своим видом пугавшие припозднившихся путников так, что иные дар речи теряли, иные и насовсем… Огненные ежи, перебегавшие дорогу опять-таки припозднившемуся путнику, и тут уж, хоть десять свечек в церкви поставь, будет у тебя дома пожар, и тогда считай, что тебе крупно повезло, если подворье не слизнуло пламенем начисто, если никто из чад-домочадцев, а то и ты сам не сгорели…
За редкими исключениями для столкнувшихся с Таинственным дело кончалось плохо – как и в наших сибирских былинах о нечистой силе. Это в сказках почти всегда счастливые концы, а в рассказах о Неведомом, претендующих на достоверность (порой с полным на то основанием, по себе знаю), обстоит как раз наоборот. Что интересно, порой ее рассказы как две капли воды походили на те, что я слышал в детстве в деревне. И не только в детстве. Линда рассказала о жутких ночных птицах с мешочками с ядом под клювом – то же самое я слышал в Белоруссии, где птицы эти звались Садяржицы. Разница только в том, что Садяржицы сидели на цепи в подземельях у колдунов, откуда колдуны их выпускали для убийства врагов. По Линде, эти милые пташки жили самостоятельно, гнездились в чащобах и охотились на припозднившихся путников по собственной природной злобности. По мне, так и нет особой разницы…
На Линду я смотрел почти неотрывно (как, впрочем, и Вася). Обстановка благоприятствовала. Это в обычном застолье-чаепитии так таращиться было бы и неприлично, а не сводить глаз с рассказчицы увлекательных историй – совсем другое дело…
Ох, какая она стала красивая, преобразившись в девушку мирного времени! Серое платье явно подобрано под цвет глаз (и наверняка лучшее из тех, что у нее были), вымытые, высушенные и тщательно причесанные волосы оказались волнистыми и пушистыми, косметикой воспользовалась умело, без тени вульгарности, чуть разрумянилась (мы к тому времени откупорили бутылку коньяку), держалась совершенно свободно, словно мы с ней давно были знакомы, и с ее знанием русского как-то забывалось временами, что с нами немка.
Нужно сказать, что я все же смотрел на нее без тех самых извечных мужских желаний – скорее с грустью о том, чего никогда не будет. Будущего у нас не было, вот ведь какая штука. Вздумай что-то предпринять, смотрелось бы как осуществление прав победителя в отношении военной добычи. А чтобы убедить ее, что все обстоит совсем иначе, понадобилось бы ухаживать долго, по всем правилам – а времени на это не было. Несколько дней – и отыщется подходящий монастырь, может быть, он совсем рядом, возле соседнего городка…
Слушал я ее, слушал, тем более что по-настоящему интересно было, и вдруг сработало что-то. Сообразил, о чем, точнее, о ком она все это время ни словечком не обмолвилась. И, когда она закончила очередную историю, спросил напрямик:
– Линда, а о колдунах и колдуньях у вас разве ничего не рассказывают?
Она то ли растерялась, то ли смутилась, но только на миг, тут же ответила вроде бы непринужденно:
– Можно сказать, и не рассказывают, – и улыбнулась. – У нас еще в старые времена инквизиция изрядно потрудилась, чтобы и рассказывать было не о ком. Послушайте лучше о Водяном Коне, это интересно…
У меня не осталось ни малейших сомнений, что она мне соврала. Фольклор многих стран полон рассказов о ведьмах и ведьмаках, колдунах и колдуньях, и Германия вовсе не исключение. Как бы рьяно ни боролась с ними инквизиция, знающие люди говорят, что извести всех под корень так и не смогла. Значит, не хочет Линда об этом рассказывать. Ничего удивительного после того, что о ней мне не далее как сегодня рассказывали два человека – и обоим я безоговорочно верил. Ну, не допрашивать же ее насчет колдовства вообще и ее персонального так, как допрашивают провалившихся шпионов о кодах, явках и поставленных задачах? В конце концов ее загадочные умения никому пока не навредили и не должны: говорил же Кузьменок, что она не черная. Правда, и не белая, можно сказать, нейтральная, как Швейцария, но и в этом ничего страшного…
После одиннадцати я объявил гарнизону отбой – завтра с утра начинался день, под завязку набитый служебными обязанностями, в первую очередь для меня. Линда согласно железному рефлексу немецкой девушки порывалась помыть посуду, но мы ее отговорили – подождет и до завтра. Она быстро сдалась, но по лицу было видно, какое это для нее потрясение – оставленная до утра в раковине немытая посуда…
Не прошло и десяти минут, как она ко мне пришла.
Уже по стуку в дверь было ясно, кто там – кому еще стучаться, кроме нее? Притворяться спящим показалось глупо, и я крикнул:
– Войдите!
Она вошла, в том же сером платье, аккуратно прикрыла за собой дверь, прошла полпути до постели и остановилась, заложив руки за спину, чуть склонив голову к левому плечу, глядя с непонятной, но очень похоже, лукавой улыбкой.
– Ну, и что это все значит? – спросил я.
– Неужели вы не догадываетесь, господин майор? Я думаю, в любой стране, когда девушка приходит ночью к мужчине, это может означать только одно. Я как-то чувствую, что у вас нет в вашем тылу ни жены с тремя детьми, ни возлюбленной всей жизни, которой вы поклялись хранить верность на манер средневековых рыцарей…
«Чувствуешь или знаешь?» – так и подмывало меня спросить, но я сдержался. Сказал сухо:
– Линда, я ведь уже говорил, что никакой ты не военный трофей. И благодарности мне не нужны.
Линда подошла и непринужденно уселась на край постели, так что мне поневоле пришлось отодвинуться к стене. Досадливо вздохнула:
– Ну почему мужчины сплошь и рядом такие толстокожие? Кто говорит о военном трофее или благодарности? Ничего подобного, честное слово офицерской дочки. Вы мне нравитесь, вот и все. Вы мне понравились еще там, у моста. У вас в глазах не было ни похоти, ни даже обычных мужских желаний. Теперь я не сомневаюсь, что вы увидели во мне человека. Знаете, когда мы разговорились, я начала молиться, чтобы свершилось чудо и вы забрали меня с собой. Что-то подсказывало: вы можете обращаться со мной как угодно, но унижать не станете. Чудо произошло… Я вас хочу просто потому, что хочу. Поймите это наконец…
Она гибко встала, сняла через голову платье, под которым ничего больше не оказалось, аккуратно повесила его на спинку кресла и скользнула под перину. Прижалась, обняла, шепнула на ухо:
– Я уже не девушка, так что нет нужды обращаться со мной, как с хрупкой стеклянной вазой. Вы ведь этого тоже хотите…
Удержала меня, когда я потянулся выключить ночник, и отбросила перину. Что тут смаковать? Линда была жаркой и изобретательной, вот и все. Так что и время куда-то улетучилось, и война отодвинулась в невероятную даль, и я в конце концов поверил, что никакого притворства здесь нет, что она делает только то, что сама хочет. Представления не имею, сколько времени прошло, прежде чем мы замерли в счастливой опустошенности и долго лежали не шевелясь, молча. Наконец она пошевелилась, спросила:
– Я возьму сигарету?
– Конечно, – сказал я. – И мне прихвати.
А ведь ты влип, майор, и крепенько, подумал я, прикуривая. Вот уж не мальчик, но такой у тебя еще не было. Но ведь нет у нас будущего, чудес не бывает, еще несколько дней – и все кончится, так что тоска пробирает…
И я постарался тоску отогнать посторонними мыслями, в первую очередь веселыми. Кажется, получалось.
– Что ты улыбаешься как-то непонятно? – спросила Линда, уютно устроившись у меня на плече.
– Да вот подумал… Интересно, как отреагировал бы твой отец, застань он нас сейчас?
– Безусловно, он не пришел бы в восторг, – серьезно сказала Линда. – И вовсе не из-за того, что ты русский офицер, пришедший завоевать Германию. Просто он – отец. Я так полагаю, любому отцу было бы неприятно застать совсем молодую дочку в постели с мужчиной. Вот тебе было бы приятно?
– Не знаю, что и сказать, – честно признался я. – До отца взрослой дочери мне как до Луны пешком. И даже крохотной нет. И жены нет. И вообще, чтобы завести детей, надо еще живым с войны вернуться. А на войне, знаешь ли, по-всякому оборачивается…
– Не смей так говорить! – Линда прямо-таки вскинулась, нависла надо мной, опираясь на локоть. – Ты вернешься с войны! Вы все трое вернетесь с войны! Я так вижу!
И осеклась, словно боялась сказать что-то. А мне пришло в голову: что, если это не просто болтовня? И она, такая, в самом деле видит? Знавал я людей, которым предсказывали судьбу, и все сбывалось в точности – и слышал о таких серьезных предсказаниях немало. Черт, даже жить веселее чуточку после таких вот мыслей…
– Вернусь, – сказал я. – Уж это точно. Успокойся и сигаретку держи аккуратнее – перину прожжешь, а она чужая…
Линда, полное впечатление, отошла от мимолетной вспышки. Лежала рядом, не озаботившись прикрыться периной, медленно пускала дым и смотрела в потолок.
– Да, то, что ты противник, особой роли не играло бы, – сказала она задумчиво. – В конце концов, всякое на войне случается. Знаешь, мой дедушка, отец отца, воевал с французами в прошлом столетии. И у него случился в одном городке очень пылкий роман с француженкой, настоящей баронессой. Ей бы полагалось его ненавидеть, как завоевателя, а она в него влюбилась, и он в нее тоже. Их полк стоял в том городке полтора месяца, а потом ушел на родину. Они так никогда больше не виделись, ни разу друг другу не написали, но дед лет через тридцать, когда писал военные воспоминания, и эту историю изложил очень подробно – все помнил… Он их не собирался отдавать в печать, толстый гроссбух так и стоял у отца в библиотеке, лет в шестнадцать я на него наткнулась и прочитала.
– Ну, это была совсем другая война… – сказал я.
– Я понимаю, – сказала Линда. – Тогда воевали только люди, а теперь еще и идеологии. Только вот… Я же говорила как-то: наша семья была не в восторге от наци и старалась держаться от идеологии подальше, насколько это было возможно. Не борцы, конечно… – Она вновь приподнялась на локте и пытливо заглянула мне в глаза: – А разве у вас таких не было, когда пришли наши войска? Таких людей, что не сотрудничали ни с немцами, ни с партизанами – просто старались выжить, как могли? Я все равно не поверю, если ты скажешь, что таких людей не было…
– Да были, – вздохнул я. – И немало… Линда, давай не будем об этом, что-то мы очень уж серьезную тему выбрали…
– Как скажешь, – покладисто согласилась Линда. – Можно я буду называть тебя Теодор?
– Конечно, – сказал я. – Ну какой я тебе теперь «господин майор»? Теодор – и всё тут…
Линда потерлась щекой о мое плечо и вдруг спросила с хорошо скрытым волнением:
– Теодор… Я смогу остаться с тобой?
Я медлил, сколько мог, но все же вынужден был сказать:
– Нет.
Она пытливо глянула мне в глаза:
– Ты не хочешь?
Линда лежала, тесно прижавшись ко мне, и я чувствовал, как она напряглась, как колотится ее сердце.
– Не во мне дело, – сказал я. – Будь моя воля, я бы с тобой не расставался, сколько возможно. Только от моих желаний ничего не зависит. Абсолютно ничего. Я тебе кратенько изложу ситуацию. Жизнь свое берет и на войне. У многих старших офицеров есть… постоянные подруги. Только это всегда девушки, которые тоже служат в армии. Правда, здесь, в Германии, появились и другие. Девушки, которых угнали сюда на работу из Советского Союза… а то и других стран, в свое время оккупированных вермахтом. На них тоже, в общем, смотрят сквозь пальцы, хоть и не везде. Но вот немки… Понимаешь, есть строгий приказ с самого верха: не поддерживать известных отношений с немками, пусть сами они сто раз согласны…
– А разве можно это полностью проконтролировать? По-моему, просто нереально…
– Умница, – сказал я. – Все сходит с рук, если начинается роман между офицером на постое и хозяйкой. Никакие комиссары с кинжалами в зубах не устраивают облавы и никого не ловят с поличным. Действительно, нереальная задача… Но я-то не у тебя на постое, ты ездишь со мной. Не так уж мало людей видели, как ты садилась ко мне в машину там, у моста. Ну, предположим, мои шофер и ординарец – люди надежные, болтать не станут. А вот за остальных ручаться никак нельзя. Рано или поздно по дивизии пойдут разговоры, что я вожу с собой немку. Как только это дойдет до начальства и военной контрразведки, да и до комиссаров…
– И что тогда с нами будет? – спросила Линда с нескрываемой тревогой, все такая же напряженная.
– С тобой как раз ничего, – усмехнулся я. – Всего лишь отправят на все четыре стороны.
– Хорошенькое «всего лишь», – грустно сказала Линда. – Опять идти в неизвестность…
– Но ведь не избежать этого, если за нас возьмутся…
– А что будет с тобой? Мне так не хочется, чтобы с тобой случилось что-то плохое…
– Со мной… Уж безусловно не расстреляют, даже под военный трибунал не отдадут и уж точно в Сибирь не сошлют. Но неприятности у меня, тут и думать нечего, будут очень серьезные…
И машинально прикинул: вполне вероятно, в другой части за столь вопиющее нарушение приказа Верховного можно было бы и загреметь в штрафбат. Здесь, в нашей дивизии, до такого наверняка не дойдет: я на хорошем счету, и нет у меня откровенных недоброжелателей, которые с удовольствием воспользовались бы удобным случаем украсить моей персоной ряды штрафбата. Но все равно, неприятностей будет выше крыши и еще полстолька…
– И что же, ничего нельзя сделать? Совсем ничего? – спросила Линда прямо-таки жалобно.
– Ты же дочь офицера, потомственного военного, – сказал я. – Должна понимать, что такое приказ, особенно исходящий из самых верхов. Похоже, придется пустить в ход идею, которая у меня еще у моста родилась. Помнишь, я тебе говорил про безопасное место, где можно тебя устроить?
– Помню, конечно. Но разве такие сейчас есть?
– Ты знаешь, немного, но есть. На твое везение, здесь католические районы, да и ты католичка. – Я коснулся указательным пальцем висевшего у нее на шее золотого католического крестика. – Ответ простой: женский монастырь. Согласись, это гораздо лучше, чем брести в полную неизвестность. Мои ребята пристроили в один такой девчушку лет шести. Беженцев обстреляли самолеты, явно не наши, другие, мать убили, она осталась на дороге одна-одинешенька…
– Действительно, лучше монастырь, чем дорога в никуда, – подумав, заключила Линда. – Вот только… Семилетнюю монахини взяли; а вот возьмут ли девицу девятнадцати с небольшим? В такие-то жестокие времена…
– Пущу в ход все свое дипломатическое искусство, – сказал я бодро. – Никогда не выступал в роли дипломата, но думаю, у меня получится. В конце концов, продуктов им можем подбросить, керосину, того-сего. Тебе в приданое, чтобы не смотрелась нищей побирушкой.
– А где такой монастырь? Я раньше монастырями как-то не интересовалась, я же говорила, Теодор, что католичка я довольно нерадивая. Как и отец. Вот мама…
– Завтра обязательно узнаю. Церковь здесь есть, значит, и священник наверняка на месте. Сколько идем по Германии, не знаю случая, чтобы священники подавались в беженцы. Уж он-то должен знать.
– Мне так не хочется с тобой расставаться…
– Думаешь, мне хочется? Но так уж жизнь складывается. Жаль, что ты немка… – в некоем приступе озарения я повторил медленно, раздумчиво. – Жаль, что ты немка… Однако есть кое-какие обстоятельства.