– Да чего уж там, согласен…
– Вот и отлично, – сказал я. – Разговор у нас пойдет о совсем недавнем случае, у моста. Там, в отдалении от прочих беженцев, сидела девушка, сразу видно, что красивая, хоть и неумытая, растрепанная. Ваша троица на нее быстренько глаз положила. А я наблюдал из машины, частью от скуки, частью оттого, что усмотрел шанс тебя под взыскание подвести, не стану скрывать. Ну, надо отдать вам должное, за рукав не хватали, силком в автобус не тянули…
– Вот именно, товарищ майор. Никогда я за рукав не хватал и не тянул. Не в моих это привычках, я привык, чтобы по доброму согласию. Культурно уговаривали…
– Сущие джентльмены и рыцари, – усмехнулся я. – Ну да, видел, как уговаривали, колбасой заманивали, явно галантерейное обхождение обещали… А потом что-то произошло. Ни грома, ни молнии, ничего такого – но вас от нее словно током отшвырнуло, всех троих, и сказал ты своим: уходим от греха подальше. Тут и я подошел, любопытно стало, особенно когда увидел физиономии ваши, не на шутку перепуганные. А ведь вы не из трусов, да и ситуация была не та, чтобы так пугаться… Что там случилось, Ярчук?
Он молчал и мялся. Отбросил с крыльца докуренную едва до половины сигарету и тут же достал новую. Я подпустил в голос ласковой угрозы:
– Коля, честное офицерское: что я задумал, то и будет. Не слезу я с тебя, пока не расскажешь, что там у вас произошло. Сам понимаешь: в этом случае со служебной точки зрения тебе ничего не грозит. Было, конечно, нарушение известного приказа, но придется посмотреть сквозь пальцы: я ж сам приказ нарушил, в машину ее взял. Вы это прекрасно видели, ваш автобус совсем близко стоял. И таращились вы на меня и на нее как-то странно, полное впечатление, знали что-то такое… Ну? Что там случилось?
– Не поверите, товарищ майор, – сказал он убежденно. – В лицо смеяться будете, а то и к врачам отправите. Вы ж городской, в городах этого нету, мне, по крайней мере, такие в городах никогда не встречались. А я из глухомани полтавской, до ближайшего райцентра черт-те сколько езды. У нас как раз встречались такие вот, умевшие то, что обычные люди не умеют. Прямо скажу, колдовки…
– Жиган ты, Жиган, и пишешься Жиган, – усмехнулся я. – Плохо ты мою биографию знаешь – да и откуда тебе? Горожанином я стал в четырнадцать лет, когда отец меня в город доучиваться отправил, на хлеба к дядьке с теткой. У нас в районе только семилетка была, а он хотел, чтобы я полную среднюю кончил, стал помаленьку в люди выходить, первым из всей семьи в институт поступил. Так-то вот… А четырнадцать лет я прожил в такой глухомани, какой ты у себя на Полтавщине и не видал. Дремучие чащобы, по-сибирски – тайга. Слышал такое слово?
– В книжках попадалось, – сказал он с некоторым облегчением. – Я же не темный, восьмилетку закончил, в библиотеку был записан, книжки читал, приключения больше…
– Ну вот… – сказал я. – И были у нас разные… старики и старушки, а то и совсем не старые. Многое умели, чему я с детства был иногда и свидетелем. Так что всему поверю, что расскажешь, и уж безусловно в лицо смеяться не буду. Всякое бывает вдали от городов… Ну, облегчи душу, а то ведь лежит у тебя тяжесть на душе, и поделиться не с кем… со мной, разве что.
– Ну коли так, коли разбираетесь и всерьез берете… Дело было так, товарищ майор… Уговаривали мы ее, уговаривали, вполне по-хорошему, и вдруг – трах-бах! Как гром с ясного неба. Смотрю я, вместо нее я сам на тех шпалах сижу, вот только в каком виде! Мертвый сижу, зарезанный, глотка от уха до уха перехвачена, и не только что – кровища вся на гимнастерку и галифе стекла, рожа белая, глаза остекленевшие, давно бы упасть полагалось, а я сижу, свесив руки… Вот тут меня и отшвырнуло, точно как током. И ребят тоже, как будто и они что-то такое видели. Стало мне крепенько не по себе, я и говорю: уходим подальше от греха. Тут и вы со старшиной подошли… Я видел потом: вы с ней долго и спокойно говорили, явно на вас-то она никакого морока не пускала. Ну а потом вы ее в машину увели… Так оно все и было, чем хотите клянусь…
– А ребята твои что видели?
– А то же самое, только не меня, а каждый сам себя, в точности в таком же виде. Я потом подумал, надо же, и у немцев колдовки есть. А с другой стороны, тут, по ихним меркам, изрядная глухомань, там и сям леса густые, диковатые, не те прилизанные, нумерованные и обихоженные, что мы раньше видели, не похожие. Диковатее будут. В таких вот местах и могли сохраниться… Рассказать, может, кратенько, товарищ майор, как у нас в деревне было?
– Если кратенько, – подумав, сказал я.
– Колдовок у нас в деревне было аж три, хотя деревня и небольшая, половина хуторами раскидана. Одна совсем молодая, вроде вот этой немки. От нее-то как раз меньше вреда было: гадала да травами лечила, младенцам килу вправляла, кровь останавливала. Хотя если что не по ней, могла и стегнуть, не так уж душевредно, но чувствительно. Она, Яринка эта, и на вечорницы к нам ходила. Никто ее не гнал – себе дороже, непременно боком выйдет. Да и держалась она как самая обычная дивчина: пела, плясала, с парнями покручивала, иногда до сеновала дело доходило. А вот те две старухи были гораздо злобственнее. Все знали: если какой-то из них поклонится сальцем там, сметаны глечиком, а то и денежкой, просьбу твою выполнит – только всегда плохую какую просьбу. Вторая, опять-таки все знали, вечерами пегой свиньей оборачивалась, какой в деревне ни у кого нету. Идем мы с девчатами с вечорниц, а она выскочит, пихаться начнет, за ноги хватать. Приходилось шугать словесно, и только. Давно было известно: если кто вздумает вырвать кол из плетня и по хребту ее перетянуть, у того вскоре невзгоды будут: урожай градом побьет при полном отсутствии такового у соседей, свеклу или что другое червяк съест, скотина домашняя падет, тот, с колом, ногу сломает… Да всякое бывало. Знаете, что интересно? К тем компаниям, с которыми шла Яринка, она никогда не вязалась – то ли у них меж собой такая солидарность, то ли она Яринку боялась – шептались, что Яринка посильнее будет, хотя и живет не в пример тише. – Он улыбнулся прямо-таки мечтательно. – Старики говорили, в старые времена таких вот старух, бывало, в их же избах жгли всем миром – ну а в советские времена не прокатило бы. Заикнись только о колдовстве… Не в лагерь за убийство, так в дурдом загонят… Значит, верите, товарищ майор?
– Верю, – сказал я. – Только язык держи за зубами.
– Будьте спокойны, привык за столько лет… Только вот что, товарищ майор… Простите уж на дерзком слове, но должен я вам кое-что сказать про ту немку. Разрешите?
– Ну, валяй, – сказал я, – самому стало любопытно.
– Вот взяли вы ее к себе в машину… Я тут с ребятами поговорил, которые дольше и лучше меня вас знают. Никогда прежде такого не случалось. Может, она вас обморочила? Обмороченный – он ни сном ни духом, ведать не ведает, что его обморочили, считает, что ему самому такие мысли в голову пришли…
– А зачем ей это?
– То есть как? – удивился он. – Чтобы закрепиться при вас в уюте и достатке. А не голодной беженкой по большим дорогам бродить с весьма нешуточным для себя риском. Сыта при вас будет, в тепле и полной безопасности. Обморачивать они умеют. Что там далеко ходить, с Яринкой был случай. Врезалась она по уши в одного парня с нашей улицы, только была ему ни до чего – у него своя зазноба имелась, к свадьбе дело шло. Так что вы думаете? За какую-то неделю все меж той парочкой напрочь расстроилось, какая там свадьба, Петро ее больше в упор не видел, прилепился к Яринке так, что трактором не отодрать, а она с ним под ручку открыто ходила, голову гонористо держала… Вот и с вами эта немочка могла такое проделать.
– Не во всем у тебя концы с концами сходятся, – подумав, заключил я. – Бродяжничает она не первый день – ее Кольберг союзнички разнесли в щебенку две недели назад, ты сам там проходил, видел. Что ей мешало обморочить какого-нибудь небедного горожанина или, того лучше, зажиточного фермера? Жила бы у него как у Христа за пазухой. Резонно?
– Резонно, – согласился он. – Только, с другой стороны… На своих, на немцев, ей сейчас полагаться опасно. Кто знает, что с этим горожанином или фермером при проходе наших войск будет? Да и с ней самой? Надежнее к советскому офицеру в кое-каких чинах прилепиться. И такое допускать можно?
– Допускать все можно, – сказал я. – Да точно знать ничего нельзя. Может, она только и умеет, что те картинки обормотам вроде вас показывать. И уж не брела бы голодной, умей она обморачивать. Этот твой зажиточный фермер запросто бы ей на дорогу мешок колбасы дал, а то и целую тачку продуктами нагрузил… Резонно?
– И тут – свой резон, – проворчал Жиган. – Только при любом раскладе она ведь вас может крепенько под монастырь подвести, товарищ майор. Самим своим наличием возле вас. Поскольку – немка. Приказ насчет них лучше меня знаете. Ну да, насчет француженки комполка и белоруски у другого вся дивизия знает. Только тут совершенно другой расклад: французы – наши союзники, а белоруска – вообще советская гражданка. А тут – немка. Могут сквозь пальцы и не посмотреть. Какая-нибудь особо бдительная душа просигнализирует, то ли по службе, то ли по движению души и политической бдительности – и будут у вас серьезные неприятности, товарищ майор. Мы-то трое молчать будем как у попа в гостях, да и ваши Кузьмич с Васей люди в этом плане надежные, да не сможете ж вы ее долго прятать от всего бела света? Дать ей, черт с ней, «сидор» с продуктами и отправить на все четыре стороны. Или здесь в городишке пристроить. Брошенных домов тут хватает, вы ж комендант, возьмете бургомистра за шкирку, преподнесете ему что-нибудь убедительное – и с плеч долой. Хотите, мы с ребятами бургомистра поищем? Не иголка в конце-то концов. Если не сбежал, у себя хоронится, выжидает, чего от нас ждать… Документик ей какой выпишете, вроде ордера на дом брошенный.
Однако в глазах его стоял вопрос: а что, если отец-командир все же обмороченный и разумных доводов слушать не будет?
– Я об этом раньше тебя подумал, Ярчук, – усмехнулся я. – Чтобы не возить ее с собой долго – тут, ты прав, может и нагореть, – а при первой оказии пристроить в тихом безопасном месте. Только думал я о другом – о женском монастыре. Ты ж с ребятами сам в такой ту немецкую кроху пристраивал, тебе ли не знать, как такие дела делаются? – И я улыбнулся вовсе уж широко: – Как по-твоему, такое желание свидетельствует, что я обмороченный? Или скорее уж наоборот?
– Скорее уж наоборот, – вынужден был он признать. – И все равно, насчет монастыря – вилами по воде писано. Ту девчоночку они еще взяли, кроха совсем, а как-то еще насчет взрослой девки решат…
– Ну, это уже моя забота, – сказал я. – Лишь бы монастырь попался, не один же он был в этих краях, в католических-то местах… Уж местный поп знать должен, где у них тут еще монастыри…
– Будем надеяться, – пробурчал Жиган. – Вы командир, вам виднее…
Мне пришло в голову еще кое-что. Уперев ему указательный палец в грудь повыше пуговицы, я сказал самым внушительным тоном, на какой был способен:
– Ценю я, Ярчук, твою заботу обо мне, правда, только предупреждаю: будь ласков, не зайди в этой заботе слишком далеко. Лады? Если с ней случится неприятность вроде пули в спину, я тебе первому дырку во лбу сделаю. И спишу на неподчинение командиру в боевой обстановке. Усек?
– Да что вы такое говорите, товарищ майор! – возопил Жиган с чувством оскорбленной гордости. – И в мыслях не было! – и добавил потише: – Да и потом, даже если б думал… знаю ведь с малолетства: колдовку так просто, обычной пулей не убьешь. Тут нужна пуля серебряная, да лучше еще пыж в лампадное масло окунуть, и надо еще слова знать, а я их не знаю… Провалиться мне на этом месте, товарищ майор, пальцем не трону! И не в вас дело: колдовку убивать при полном моем невежестве в этом деле – себе дороже выйдет и без вашей пули в лоб… А знаете что? Может, на самом деле она – старая карга, только притворяется девушкой? Как у Николая Васильича Гоголя в «Вие»? Читал, как же, и многие у нас читали, даже не особенные любители книг – Гоголь все же наш земляк, полтавчанин, и не так уж далеко его Сорочинцы от наших мест, и на Сорочинскую ярмарку многие у нас ездили, я так три раза, с отцом…
– Плохо ты классику помнишь, Ярчук, – сказал я. – У Гоголя она как раз в истинном своем облике была молодой красивой девушкой, а старухой лишь время от времени оборачивалась. Да и вообще, слышал ты когда-нибудь о колдовке, у которой была бы пачка документов на имя молодой девушки, с соответствующими фотографиями? Или о том, что они и на документы умеют морок наводить?
– Нет, – сказал он.
– Вот видишь, – сказал я. – И потом, ты сам говорил, что ваша Яринка была, в общем, безобидная, может, и эта такая.
– Ну, не всегда уж такая безобидная. Я ж говорил, если кто ее рассердит, могла и стегнуть. И копны у одного хуторянина сущим ураганом разметало, хотя только его поле задело. И конь со двора убегал, два дня искали, и свинья сдохла. А один парень, что к ней приставал очень уж нахально, с собственного низенького крыльца навернулся и ногу сломал…
– Так ведь, если рассудить, сами виноваты были? Ну а я ее обижать не собираюсь, ни в каких смыслах. И потом… Готов об заклад биться: жизненная задача сейчас у нее одна: тихонько отсидеться в безопасном месте, согласен? Даже если она и умеет еще что-то такое, в ход безусловно пускать не будет. Станет сидеть тихой мышкой. Как, резонно?
– Оно конечно… Вот только… Мы-то втроем будем молчать, как рыбка карась…
– И Кузьмич с Васей у меня люди надежные.
– Вот только не мы одни видели, как вы ее в машину сажали. Ваша первая рота как раз за нашим автобусом расположилась, да и часовые должны были видеть…
– Бог не выдаст, свинья не съест, – сказал я. – Будем надеяться, среди них нет ни «сигнальщиков», ни особо бдительных. По городку она расхаживать не будет, скажу: если ко мне придет кто, пусть у себя в комнате сидит. И потом… Мне только что пришло в голову. Если что, скажу, что это родственница хозяина. Хозяин сбежал, а она осталась, побоялась в неизвестность пускаться. Кто проверять будет? Благо документы у нее есть, вполне безобидные. Словом, все пока отлично складывается… Свободен.
Похлопал его по крутому плечу, сошел с крылечка и неторопливо направился к себе, держа шкатулку с австрийским пистолетом под мышкой. По дороге мне пришло в голову, что знаю теперь, как ей удалось спастись от тех, на грузовике, что сцапали сидевшую рядом с ней женщину, а Линду словно бы и не заметили. Ручаться можно: увидели они тогда не ее, а какую-нибудь дряхлую старуху самого отвратительного облика, на которую ни у одного ухаря рука не поднимется. Наверняка как-то так и было.
Вообще, никаких таких особых чувств я не испытывал, когда узнал, что она умеет. Ну да, колдунья, может, и не особенно сильная, с парой-тройкой несерьезных умений – как Галька Чепурнова из нашей деревни, что побоялась у бабки взять все, пустячками ограничилась. Вот бабка у нее была сильная… Что поделать, есть колдовство и прочее ведьмовство в глухомани до сих пор, с детства узнал. А здешние места по немецким меркам – натуральная глухомань, леса густые, народец здешний, наверняка как у нас в деревне, кое к чему привык, сказками не считает, однако лишний раз язык не распускает. Везде так было…
Военная жизнь продолжалась – деловая, несуетливая. Бойцов расквартировать было проще и быстрее всего, а боеприпасы и прочее батальонное имущество, как всегда, разгружать пришлось долго и обстоятельно. Так что я назначил доклады на завтрашнее утро, когда придут командиры рот и начальники служб. По-прежнему ни одной немецкой души на улицах.
Возле крылечка докторского дома расхаживал Лёва Кузьменок, нервно как-то расхаживал, такое впечатление, что маялся. Я его не вызывал ни по какой надобности, так что у него служебных дел быть не могло. Когда он меня увидел, лицо у него стало интересное: вроде бы и встревоженное и задумчивое, чем-то мне напомнившее физиономию Жигана перед нашим с ним разгово– ром…
– Я, товарищ майор, пришел поговорить по личному делу. Вы, скорее всего, не поверите, на смех поднимете, но коли уж вы мой командир, не могу я от вас такого скрывать – кто знает, чем все обернется… дело больно уж… необычное.
– Вот и рассказывай, – сказал я самым что ни на есть приказным тоном. – Вот чего я не стану делать, так это смеяться, точно тебе говорю. Рассказывай!
Подействовало. Он вскинул на меня глаза и начал с некоторой запинкой:
– Я о колдовстве, товарищ майор. Вы человек городской, партийный, наверняка в такие вещи не верите…
Я не стал ему рассказывать о своем деревенском детстве, заставившем навсегда поверить в колдовство, – не хотел повторяться, только что подробно обрисовал все Жигану. Сказал другое, о чем Жигану не говорил, – с него и того, что слышал от меня, хватило.
– Видишь ли, Лёва… – сказал я. – Так сложилось, что с некоторых пор я в колдовство верю безоговорочно. И не только я. Ты еще партизанил в сорок четвертом, когда мы проходили краешком Полесья, дикими вашими местами. И была там одна история… В детали я вдаваться не буду, скажу одно: после этой истории все шестеро, в нее замешанные, с тех пор в колдовство поверили железно. Поверили, что оно есть… по глухим углам.
(Действительно была в Полесье одна история… Отдельного рассказа требует, подробного, выпадет время, расскажу.)
На лице у него появилась неподдельная радость:
– Правда, товарищ майор?
– Честное слово, – сказал я. – Ну с какой стати мне тебе врать, на розыгрыши время тратить? Была там парочка упертых материалистов, но и они поверили – как говорится, под давлением неопровержимых обстоятельств. Шестеро нас тогда было…
(Я не стал ему рассказывать, что в конце концов из шестерых осталось только четверо…)
– И дальше нас эта история не пошла, – сказал я. – Сам должен понимать почему… И на смех подняли бы, а то и в психи записали… Так что излагай, Лёва, смело, на понимающего человека ты попал…
Он облегченно вздохнул:
– Ну конечно, где-то да есть понимающие люди, не мы ж одни такие на свете… Я полещук, товарищ майор, коренной, причем не с краешку, а из самой, можно сказать, середины. С детства слышал… всякое, а там и самому довелось кое-что видеть. Вот вы «Олесю» Куприна читали?
– И перечитывал даже, – сказал я.
– Это ж о наших местах написано… ну, предположим, не о самой середке, а именно что об окраинах. Все равно, на одной фантазии такого не напишешь, должен был Куприн бывать в тех местах или рассказал кто-то, кому он безусловно верил. Только вот что… У Куприна Олеся совершенно безобидная и знает, если прикинуть, сущие мелочи, совершенно для людей не опасные. Такие тоже есть, ага. Только и других хватает, посильнее… и гораздо пострашнее. Даже теперь. Я бы вам столько мог рассказать, да не буду, к чему у вас время отнимать? Главное сказал – и вы, сразу видно, отнеслись серьезно…
– Ну, и зачем ты мне это главное сказал? – спросил я, уже кое-что сопоставляя. – Ведь не просто так, надо полагать?
– Конечно, – сказал Лёва. – Так уж обернулось, товарищ майор, что дед по матери умел колдуний видеть. Ничего больше не умел, только это. И мне в четырнадцать передал, когда умирал. У нас такой человек зовется «духовидзец». Вот я им и стал. Знаете, в партизанах один раз пригодилось. Была там одна бабка, из раскулаченных, и из черных. И советскую власть, и нас ненавидела люто, вот с немцами и спуталась быстро, едва они пришли. И пошло у нас невезение чередой: то полицаи устроят засаду там, где нас ожидать никак не могли, то возьмут в деревне наших связных, что никаких подозрений не вызывали… Да хватало бед, и было их слишком много для простых случайностей или полосы невезения. Командир с комиссаром и начальник разведки сперва думали, что в отряде немецкий агент, но потом были два случая, которые никакой немецкой агентурой не объяснишь. Был я на разведке в той деревне и точно видел, что колдунья она – черная. Рассказал начальству, всем троим, двое сначала не поверили, особенно начальник разведки, он у нас был кадровый капитан, из окруженцев. Только командир, поразмыслив, на мою сторону встал – он сам был полещук, хоть лет пятнадцать там и не жил. Обсудили уже спокойно, я примеры приводил из прошлой жизни, и командир тоже. И убедили мы в конце концов неверящих, что обычные люди ничего этого наворотить не способны, тут натуральное колдовство…
– И что?
– А что? – спокойно пожал он плечами. – Пристукнули каргу старую. По всем правилам, хоть комиссар носом и крутил: масла лампадного раздобыли, пыжи смазали, из двух стволов ударили. Да еще кол осиновый вбили. И ведь прекратилось все! Остались самые обычные невзгоды, какие у любых партизан случаются…
– Ну и к чему ты мне все это рассказал? – спросил я, хотя в глубине души знал ответ.
Он посмотрел мне в глаза с видом уверенного в себе человека:
– Потому что девушка, которая с вами приехала, – колдунья. Не особенно сильная, но все-таки…
Я ничуть не удивился – чему тут удивляться после разговора с Жиганом и того, что с ней случилось в том городе? Ну, колдунья. Они есть – выходит, и в Германии тоже. Подумал только: теперь понятно, почему у него стало такое ошарашенное лицо, когда следом за нами из машины показалась Линда: увидел, ага, духовидзец…
– И как ты это видишь? – спросил я с интересом.
– А вокруг них всегда… такой ореол. Не вокруг головы, как на иконах – это, я думаю, было бы святотатство, – а вокруг всего тела, от макушки и до земли. Не тревожьтесь, товарищ майор, верно вам говорю, нечего тревожиться. У черных – и ореол черный, у тех, кто больше склонен к добру, – белый, а у нее этакий бледно-розовый. Это значит, она никакая. Просто-напросто живет с этим и пускает в ход по крайней необходимости. Таких тоже хватает. Вообще-то и они могут шатнуться к черному или белому, но редко такое с ними случается, разве что по сильному собственному желанию, поищут тогда кого-то сильного, чтобы укрепил в белом или черном, но желание такое у них редко бывает, им и так хорошо; я слышал еще, что иногда, редко очень, их из своего состояния в другое, одно из двух, жизнь бросает, но сам никогда с таким не сталкивался. Так что беспокоиться вам не о чем, товарищ майор, безопасная девушка, безобидная, вреда от нее не будет… хотя и добра не дождетесь. Все, что знает, внутрь направлено.
Ну, предположим, и не все, подумал я, вспомнив те два случая, но в конце концов от них не было никому никакого вреда: Жиган с дружками не на шутку перепугались, и только, а те солдаты вообще ничего не заметили…
– Вот и все у меня, пожалуй, товарищ майор, – сказал Лёва. – Предупредил вас и рад, что вы серьезно отнеслись, как человек понимающий. Разрешите идти?
– Иди, – сказал я.