— Сжечь на костре? За любовь?

— За содомию.

— А что такое содомия?

— Страстная любовь между мужчинами, — пояснил он. — Или между женщинами.

Она растерянно покачала головой.

— Физическая любовь, — уточнил граф Люсьен, — плотская.

— Между мужчинами? — переспросила пораженная Мари-Жозеф. — Между женщинами?

— Да.

— Но почему? — воскликнула она.

Она ничего не спросила о том, как это происходит, потому что имела весьма смутное представление о том, как это происходит между мужчиной и женщиной, и ей всегда внушалось, что знать об этом не следует.

— Потому что это запрещает ваша Церковь.

— Нет, я хотела спросить, почему они любят друг друга, если эти отношения не способны дать им детей…

— А как же любовь? И страсть? И наслаждение?

Она не скрываясь рассмеялась:

— Ах, что за вздор!

— Вы смеетесь надо мною, мадемуазель де ла Круа. Вы полагаете, что о плотской любви вам известно больше, чем мне?

— Мне известно то, что рассказывали монахини.

— А вот они-то о плотской любви совершенно ничего не знают.

— Они знают, что это грех, проклятие рода человеческого, наказание женщине, испытание мужчине, призванное напомнить нам о грехе Евы и изгнании из рая.

— Вот это точно вздор.

— Помилуйте, чем же я вас так разгневала?

— Вы? Ничем. А ваши наставницы — да, еще как! Они отравили ваш ум ложью.

— Да зачем же им лгать?

— Вот это и меня всегда занимало, — признался граф Люсьен. — Пожалуй, вам стоит спросить об этом папу Иннокентия, хотя я сомневаюсь, что он скажет вам правду.

— А вы скажете?

— Если вам угодно.

Она задумалась. Она неизменно стремилась узнать истину во всем, кроме этой сферы.

— Мне всегда внушали, — начала она, — что скромным юным девицам не подобает ничего знать о плотской любви.

— Вам также внушали, сколь греховно заниматься науками и музыкой, развивать собственный ум…

— Пожалуйста, скажите!

— Правда заключается в том, — произнес граф Люсьен, — что страстная любовь, плотская любовь, дарует величайшее наслаждение, какое только можно испытать. Она излечивает от грусти, исцеляет от боли, опьяняет, как прекрасное вино, утешает, как чудесное безоблачное утро, как лучшая музыка, как бесконечная упоительная скачка. И вместе с тем она ни на что не похожа.

Голос графа Люсьена — только ли голос? — заставил ее сердце бешено забиться, предвкушая опасность и греховные, запретные восторги. В руке ее пульсировала боль, но одновременно где-то в глубине ее тела напряглась таинственная струна экстаза и брала все более и более высокую ноту, стремясь влиться в музыку сфер. У Мари-Жозеф перехватило дыхание.

— Довольно, пожалуйста, прошу вас.

Голос у нее задрожал, а тело содрогалось от того же острого наслаждения, что однажды пробудило ее, позволив внимать песне русалки.

— Как вам будет угодно.

Теперь, в прохладной лесной сени, к ней вернулось самообладание.

— Граф Люсьен, если месье де Лоррен любит мужчин, зачем же ему тогда я?


— Месье де Лоррен любит не столько мужчин или женщин, сколько себя и свои интересы.

— Почему же никто не сказал мне об этом? Не предупредил меня?

— Может быть, потому, что вы не спрашивали.

— В детстве я задавала столько вопросов. — Она встретилась с ним взглядом. Прозрачными серыми глазами он не отрываясь глядел на нее. — Я просто терзала взрослых вопросами…

— Вы можете спрашивать меня о чем угодно, мадемуазель де ла Круа, и, если только смогу, я всегда отвечу.

Заши фыркнула. Рядом затрещал подлесок.

— А вот и мадемуазель де ла Круа! Мы вас совсем было потеряли!

Из лесу, настегивая взмыленных коней, неслись Лоррен, Шартр и Бервик. Шартр вырвался вперед.

— Я думал, вас съел медведь! — воскликнул Шартр.

Он погнал коня к Мари-Жозеф, но обнаружил, что путь ему преграждает граф Люсьен верхом на Зели. Его конь тряхнул головой. С удил полетели хлопья кровавой пены.

— Медведи боязливы, — возразила Мари-Жозеф. — Они никогда не тронут, пока их не начнут дразнить. В отличие от других хищников.

— Ах, вот если бы меня подразнили вы… Вы разбили бы мне сердце, и я бы умер…

Бервик и Лоррен осадили своих крупных измученных коней за спиной Заши и Зели.

— Осторожно, она лягается, — предупредил граф Люсьен, заметив, что Зели раздраженно заложила уши.

Лоррен и Бервик заставили своих жеребцов отступить на шаг.

— Какая лошадь! — воскликнул Бервик. — Никогда не видел, чтобы лошадь неслась, как эта гнедая. Мадемуазель де ла Круа, вы должны продать ее мне.

— Не могу, сударь, она мне не принадлежит.

— А кому тогда? Королю? Если ему, то он подарит ее мне, ведь я прихожусь ему кузеном.

Родственные связи между Людовиком и герцогом Бервикским на самом деле были куда запутаннее, но Мари-Жозеф не могла вспомнить точную степень их родства; к тому же дело осложнялось незаконнорожденностью англичанина.

— Бервик, — снисходительно протянул Шартр, — эти маленькие лошадки — собственность Кретьена.

Лоррен расхохотался:

— Кому еще могут принадлежать такие крошки?

— Они, может быть, и крохотные, но быстроногие — их никто не обгонит. Мой жеребец покроет ее, и их потомство выиграет любые скачки…

— Это невозможно, месье де Бервик, — произнес граф Люсьен. — Если вам нужен жеребенок, похожий на арабского скакуна, можете отправить кобылу в мою конюшню в Финистер, к племенному жеребцу.

— Вы хотите, чтобы ваш жеребец покрыл мою кобылу? Что за вздор!

— Ничего, он как-нибудь справится, — вставил Лоррен.

— Месье де Лоррен, месье де Бервик, не забывайте, что вы находитесь в присутствии юной дамы, — сурово упрекнул их Шартр.

Мари-Жозеф чуть было не рассмеялась от такого лицемерия, но подумала, что придворные примут ее за истеричку и на сей раз окажутся недалеко от истины.

— Прошу прощения, мисс, — без обиняков сказал Бервик, мешая французский с английским и не сводя глаз с графа Люсьена.

— Кретьен, вы просто обязаны продать мне гнедую!

— В самом деле?

— Я дам вам за нее десять тысяч луидоров!

— Сударь, вы принимаете меня за лошадиного барышника?

Французские аристократы не пятнали себя торговлей. Граф Люсьен говорил совершенно спокойно, но с этого мгновения Мари-Жозеф больше не сомневалась, что человек он действительно опасный.

— Помилуйте, о чем вы! — Бервик попытался сгладить неприятное впечатление. — Но почему двое аристократов не могут заключить сделку, обменяться…

— Я ни за что не расстанусь с этими лошадьми. Это дар. Если Заши родит жеребенка от любого другого производителя, кроме жеребца своей, арабской породы, чистота ее крови будет навеки утрачена.

— Вздор!

— А вот шейх, подаривший мне их, в это верил. И я предпочитаю разделять его мнение. Я никогда не продам этих кобыл: я обещал ему.