Папа смотрит в иллюминатор, и я наслаждаюсь минутой тишины.

– Ой-ой-ой, – говорит он нараспев. – Грейси, мы теперь движемся.

Самолет отрывается от земли, шасси со скрежетом убирается внутрь, и мы плавно поднимаемся в небо. Папа неожиданно затихает. Он боком сидит в кресле, прильнув к иллюминатору, и смотрит, как мы достигаем края облаков, – в иллюминаторе мелькают белые рваные клочья. Самолет трясется, входя в облака, и вот белизна окружает нас со всех сторон. Папино любопытство на пределе, он крутится из стороны в сторону, заглядывая во все доступные иллюминаторы, а потом неожиданно мы оказываемся в спокойной голубизне над пушистым миром облаков. Папа крестится. Он прижимает нос к иллюминатору, его лицо озарено лучами близкого солнца, и я делаю мысленную фотографию для своего собственного зала воспоминаний.

Знак «пристегнуть ремни» гаснет с резким «дзинь», экипаж корабля приветствует нас на борту. Стюардесса объявляет, что теперь можно пользоваться электронными приборами и туалетами, и обещает, что скоро будет предложена еда и прохладительные напитки. Папа опускает столик, засовывает руку в карман и достает мамину фотографию. Он ставит ее на столик лицом к иллюминатору. Откидывает свое кресло, и они оба смотрят, как все ниже под нами исчезает безбрежное море белых облаков, и не произносят ни слова до конца полета.





Глава двадцатая




– Что ж, должен сказать, это было совершенно изумительно. В самом деле изумительно. – Папа с энтузиазмом качает руку пилота вверх и вниз.

Мы стоим у только что отдраенного люка, очередь из нескольких сотен раздраженных пассажиров гневно дышит нам в затылок. Пассажиров можно понять: они похожи на борзых – вольер открылся, заяц выпущен, однако их неукротимому бегу поставлена преграда. В виде моего папы. Папа – привычный камень в потоке.

– А еда! – продолжает папа рассказывать экипажу корабля. – Она была прекрасна, просто прекрасна.

Он съел булочку с ветчиной и выпил чашку чая.

– Не могу поверить, что я ел в небе, – смеется он. – Еще раз: все было отлично, просто изумительно. Чудо, поистине чудо, не побоюсь этого слова. Милорд. – И папа снова качает руку пилота с такой почтительностью, как будто перед ним сам Джон Кеннеди.

– Ладно, папа, нам нужно проходить дальше. Мы всех задерживаем.

– Правда? Еще раз спасибо, ребята. До свидания. Может быть, увижу вас на обратном пути! – кричит он через плечо, пока я тяну его прочь.

Мы проходим через тоннель, соединяющий самолет с терминалом, и папа здоровается и приподнимает кепку перед всеми, мимо кого мы проходим.

– Папа, нет никакой необходимости здороваться с каждым встречным.

– Приятно быть важным, Грейси, но еще важнее быть приятным. Особенно в другой стране, – говорит человек, который десять лет не покидал своего дома в пригороде Дублина.

– Пожалуйста, перестань кричать.

– Не могу. У меня странное ощущение в ушах.

– Заложило от высоты. Либо зевни, либо зажми нос и попытайся выдохнуть. Это поможет.

Папа стоит рядом с багажной конвейерной лентой. Лицо побагровело, щеки надуты, пальцы зажимают нос. Он делает глубокий вдох, пытается вытолкнуть воздух – и пукает.

Конвейерная лента резко вздрагивает, приходит в движение, и, подобно мухам, слетающимся к мертвой туше, на багаж неожиданно налетают люди, обступают нас, загораживая обзор, как будто их жизнь зависит от того, сумеют ли они схватить свои сумки в ближайшую секунду.

– Вон твой чемодан. – Я делаю шаг вперед.

– Я возьму его, дорогая.

– Нет, я сама. Ты надорвешь себе спину.

– Отойди, дорогая, я в состоянии это сделать. – Папа переступает через желтую линию, хватает свой чемодан и – какой конфуз! – только тогда обнаруживает, что приподнять его над конвейерной лентой не может. Он семенит рядом с чемоданом, пытаясь его стащить. Надо бы броситься ему помогать, но на меня напал приступ бессмысленного смеха. Я слышу бесконечные папины «извините, извините», адресованные людям, которые стоят за желтой линией, пока он пытается не отстать от движущегося чемодана. Папа делает полный круг вокруг конвейера, и к тому времени, когда он возвращается к месту, где стоит, не в силах справиться с хохотом, его бессердечная дочь, у кого-то хватает ума помочь запыхавшемуся и ворчащему старику.

Он везет чемодан ко мне, покрасневший, тяжело дыша.

– Ты уж свой сними, пожалуйста, сама, – говорит он, смущенно натягивая кепку еще ниже на глаза.

Я жду свой чемодан, а папа бродит вокруг багажной ленты, «знакомясь с Лондоном». После происшествия в аэропорту Дублина голос интуиции постоянно ворчит, призывая меня сделать поворот на 180 градусов прямо сейчас, но голос сердца отдает строгий приказ не сдаваться и продолжать поездку. Забирая багаж с ленты, я отдаю себе отчет в том, что мы мчимся в Лондон практически без цели. Это всего лишь погоня за дикими гусями. Инстинктивный порыв, вызванный странным разговором с девушкой по имени Бэа, заставил меня лететь в другую страну вместе с моим семидесятипятилетним отцом, который никогда в жизни не покидал пределов своей страны. То, что в ту минуту показалось «единственным выходом», теперь видится нелепой эскападой.

Так что же со мной произошло? Почти каждую ночь я видела сны о незнакомой белокурой девочке, а потом вдруг поговорила с ней по телефону. Набрала номер экстренного вызова своего папы, а девочка (теперь уже девушка) ответила, что это номер экстренного вызова ее папы. Что это значит? Какой урок из этой ситуации я должна вынести? Это обыкновенное совпадение, на которое здравомыслящий человек не обратил бы внимания, или я права, считая, что таких совпадений не бывает и во всей этой истории скрыто что-то еще? Я надеюсь на то, что поездка в Лондон даст мне ответы на мои вопросы… Но папа, как быть с ним? Зачем я его-то втянула в свои трудности? Паника поднимается в душе волной, пока я наблюдаю за папой, читающим плакат на дальней стене багажного отделения.

Неожиданно папа резко вскидывает руку к голове, хватается за грудь и бросается ко мне с неестественным блеском в глазах. Я быстро достаю его таблетки.

– Грейси! – Он задыхается.

– Так, быстро, выпей это. – Дрожащей рукой я протягиваю ему таблетки и бутылку с водой.

– Что это ты мне суешь, черт возьми?

– Видел бы ты себя! Ты выглядел…

– Как я выглядел?


– Как будто у тебя сейчас случится сердечный приступ!

– Это потому, что он у меня действительно случится, если мы не уйдем отсюда немедленно! – Папа хватает меня за руку и тащит за собой.

– Что произошло? Куда мы идем?

– Мы едем в Вестминстер.

– Что? Зачем? Нет! Папа, нам сначала нужно поехать в отель, чтобы оставить там чемоданы.

Он останавливается, резко оборачивается и возбужденно дышит мне в лицо. Голос его дрожит.

– Очередную программу «Антиквариат под носом» будут записывать сегодня с девяти тридцати утра до четырех тридцати дня в месте под названием Банкетинг-хаус[8]. Если мы уедем сейчас, сможем успеть занять очередь. Мне придется пропустить эту программу по телику, но уж здесь, в Лондоне, я непременно посмотрю ее вживую. Представляешь, а вдруг нам даже удастся увидеть Майкла Эспела! Майкла Эспела, Грейси. Господи боже мой! Пошли уже отсюда.

Его зрачки расширены, он мчится через раздвижные двери к таможне, не имея ничего, что он мог бы задекларировать, кроме временного помешательства, и уверенно поворачивает налево.

Я стою в зале прилета, и со всех сторон ко мне то и дело подходят мужчины в костюмах с табличками в руках. Я вздыхаю и жду. Папа на полной скорости появляется оттуда, куда он убежал, покачиваясь и таща за собой свой чемодан.

– Ты могла бы сказать, что нам не туда, – говорит он и направляется мимо меня в противоположную сторону.

Папа проносится по Трафальгарской площади, волоча за собой чемодан и поднимая в воздух стайки голубей. Ему больше неинтересно знакомиться с Лондоном, у него на уме только Майкл Эспел и сокровища седовласых чопорных старушек. Выйдя из метро, мы сделали несколько неправильных поворотов, но Банкетинг-хаус в конце концов все же появляется перед нами. Я уверена, что никогда раньше не была в этом дворце, однако отчего-то он кажется мне знакомым.

Встав в очередь, я рассматриваю ящик в руках пожилого мужчины, стоящего перед нами. За нами женщина, шелестя газетами, разворачивает чайную чашку, чтобы кому-то ее показать. Над очередью светит солнце и висит сдержанный шум разговоров – возбужденных, простодушных и вежливых. Рядом стоят телевизионные фургоны; люди, отвечающие за камеры и звук, постоянно входят и выходят из здания, и камеры снимают длинную очередь, в то время как женщина с микрофоном канала Би-би-си выбирает из толпы людей, чтобы взять у них интервью. Многие принесли с собой шезлонги, корзины с лепешками и маленькими бутербродами, как для пикника, а также термосы с кофе и чаем. Папа осторожно зыркает вокруг, в желудке у него урчит, и я чувствую себя преступной матерью, которая плохо позаботилась о своем ребенке. Кроме того, я беспокоюсь за папу, понимая, что нас не пустят дальше двери.

– Папа, не хочу тебя расстраивать, но мне кажется, что мы должны были что-то с собой принести.

– Что ты имеешь в виду?

– Какой-нибудь предмет. У всех вокруг есть вещи для оценки.

Папа оглядывается и только теперь это замечает. Его лицо вытягивается.

– Может быть, они сделают для нас исключение, – быстро добавляю я, хотя и сомневаюсь в этом.

– Как насчет этих чемоданов? – Он смотрит на наш багаж.

Я пытаюсь не рассмеяться:

– Я купила их в обыкновенном универмаге, не думаю, что кому-то будет интересно их оценивать.

Папа улыбается в ответ:

– Может быть, дать им оценить мое исподнее, Грейси, как ты думаешь? Такие трусы, как у меня, давно уже стали исторической реликвией.

Я корчу рожу, и он отмахивается от меня.

Мы медленно продвигаемся в очереди, и папа отлично проводит время, болтая с соседями о своей жизни и захватывающем путешествии с дочерью в Лондон. Около полутора часов спустя мы получаем два приглашения на послеполуденный чай, и папа внимательно слушает стоящего за нами господина, который рассказывает, как сделать так, чтобы садовая мята не мешала расти розмарину. Пожилую пару, стоявшую перед нами, прямо за дверями разворачивают назад, так как у них с собой ничего нет. Папа тоже это видит и смотрит на меня с тревогой. Сейчас подойдет наша очередь.

Я быстро оглядываюсь по сторонам. Что я рассчитываю найти? Сама не знаю.

Обе входные двери держат открытыми настежь для непрерывно движущейся толпы. Внутри, рядом со входом, за открытой дверью стоит что-то вроде деревянной корзины для мусора, в которой валяется несколько забытых и сломанных зонтов. Пока никто не смотрит, я поворачиваю ее вверх дном, вытряхивая вместе со сломанными зонтами несколько смятых бумажек. Ногой заталкиваю их за дверь и в тот же момент слышу: «Следующий!»

Я несу корзину к столу в приемной, и при виде меня папины глаза чуть не выпрыгивают из орбит.

– Добро пожаловать в Банкетинг-хаус, – приветствует нас молодая женщина.

– Спасибо, – невинно улыбаюсь я.

– Сколько предметов вы принесли с собой сегодня? – спрашивает она.

– О, только один. – Я ставлю корзину на стол.

– О, вот это да! Потрясающе! – Она проводит по стенке корзины пальцами, и папа смотрит на меня грозным родительским взглядом, как бы желая немедленно указать наглому молодому поколению (в моем лице), где его законное место. – Вы раньше уже принимали участие в дне оценки?

– Нет, – вступает в разговор папа, неистово тряся головой. – Но я каждый раз смотрю шоу по телику. Я горячий поклонник «Антиквариата», был им, еще когда его вел Хью Скалли.

– Чудесно, – улыбается женщина. – Войдя в зал, вы увидите множество очередей. Пожалуйста, встаньте в очередь, ведущую к столу, где оцениваются соответствующие предметы.

– И в какую очередь нам нужно встать с этой штукой? – Папа смотрит на корзину так, словно от нее плохо пахнет.

– Зависит от того, что этот предмет собой представляет, – объясняет она.

Папа озадаченно смотрит на меня.