— Веся, — сказал шепотом, а я вздрогнула так, словно оглушил криком, — забудь об их словах, да о другом вспомни. Вспомни, в какой ритуал вмешалась, когда меня спасла. Вспомни, что с Гиблым яром сделать хотел. Вспомни и сопоставь. Коли нужен мне был бы Гиблый яр, разве стал бы я пытаться уничтожить его вместе со всеми его тайнами?
И соскользнули слезы с ресниц, прямо на плед теплый пуховый.
— Веся, — простонал Агнехран, — если мне не веришь, разуму своему поверь.
Усмехнулась я, слезы вытерла, а взглянуть на мага так и не смогла. Не умею я врать, не мое это, от того и сказала на него не глядя:
— Разуму поверить должна говоришь? — еще две слезы с ресниц сорвались вниз. — Напрасно ты о разуме заговорил, лорд Агнехран, напрасно. Ведь мой разум основывается на опыте, а опыт безжалостно напоминает о том, что маги делиться своим не любят. Ох и не любят. И да, ты в Гиблый яр отправился, чтобы уничтожить его. Но вот ради чего уничтожить, это уже вопрос. Быть может ради меня, как ты и сказал, а быть может… — и я заставила себя взглянуть на побледневшего архимага. — Быть может, чтобы тайна об этих кругах не досталась никому?
Теперь замер Агнехран.
Не дышал почти, не двигался, не… не пытался и дальше лгать? А когда рот открыл, остановила я его тихим:
— Не надо. Не лги. Не уговаривай. Не убеждай. Я же ни о чем не прошу тебя, Агнехран, я ничего у тебя не требую.
Простонал глухо, да с таким отчаянием, что захотелось руку протянуть, да его руки коснуться, успокаивая. Но поздно уже, слишком поздно.
— Веся, — он мое имя как молитву произнес, — Веся, клянусь тебе, я…
— И я тебе клянусь, — прошептала, вновь перебив, — я клянусь тебе, охранябушка, что как ведунья Гиблого яра уничтожу оба чародейских круга, и Жизни и Смерти. Потому что несут они смерть и разрушение, а это теперь мой лес, и я обязана его защищать несмотря ни на что.
И я увидела, как потемнел его взгляд. Вот были глаза цвета летнего неба перед грозой, а вот стали совсем темные, страшные, жуткие. И я увидела в них страх. Настоящий, чудовищный страх.
— Веся, — голос мага дрогнул, — не смей!
Многого я от мага не ждала, негодования ожидала, конечно, гнева, но чтобы вот такого? Такого не ждала. А Агнехран вообще как с цепи сорвался.
— Не смей приближаться к этим кругам! Ни живая, ни призрачная, ни какая бы то ни была еще! Не смей, слышишь?!
Слышать то я слышала, да только… я еще и видела. И не злобу я видела, не гнев, не желание славы — я видела страх. Чудовищный, гнетущий, раздирающий на части страх! Только страх. Страх и ничего более! Страх такой, какой видеть еще не приходилось мне. Страх, от которого кровь в жилах стынет.
И это не абстрактный ужас был, не сторонний, не обезличенный — это был страх за меня. Исключительно за меня. И коли не была бы я ведьмой — не увидела бы, а так…
— Охранябушка, — дрогнул мой голос, — ты… — я поверить не могла сама, — ты что, за меня боишься?
Моргнул маг, глаза его округлились, и потрясенный Агнехран севшим голосом хрипло переспросил:
— А ты что, только сейчас это поняла?!
Пожав плечами, пояснила:
— Да я не поняла ничего, я просто вижу.
Шумно выдохнув, архимаг взял себя в руки, вот только… страх, он черною тучей над ним был, и он рос, стремительно.
— Все, я спокоен, — заверил меня Агнехран.
Я головой отрицательно покачала и осторожно сообщила:
— Нет, вообще не спокоен. Страх только растет. И очень стремительно. Охранябушка, я…
И тут в темной туче растущего даже уже не страха, а черного ужаса, сверкнула молния и сорвался мой маг на крик:
— Да какого черта ты туда сунулась, ведьма недоученная? Без артефактов! Без поддержки! Без защиты! А я все понять не мог, откуда такие повреждения! Да чтоб тебя, зараза неугомонная! Куда ты к дьяволу полезла, Веся?!А я еще на поводу пошел! Лешему ее вернул! Да тебя к постели привязать надобно было, чтобы не совала никуда больше носик свой симпатичный! Веся! Веся, не смей! Ве…
И я быстренько оп, и откуда только силы взялись, да прыть недюжая, яблочко-то наливное хвать, связь разрывая. И рухнула на плед теплый, пушистый, глядя в потолок пещеры потайной и чувствуя, как растет-ширится улыбка на губах моих. И хорошо так, несмотря ни на что, так хорошо…
Потому что фраза — «Валкирин, ты сможешь! Поторопись, Валкирин!» она очень сильно от фразы — «Да тебя к постели привязать надобно было, чтобы не совала никуда больше носик свой симпатичный!» отличается. Разительно сильно. Тиромир, хоть и любил меня, так любил, что цветы распускались, он от меня помощи требовал, он меня не жалел… а Агнехран не о себе — обо мне тревожится. Не за себя — за меня переживает. Не о деле — а обо мне думает.
Мыслимо чтобы маг, да вдруг о ком-то заботился больше, чем о деле своем? Мыслимо ли думать о подобном, мыслимо ли полагать… А вот думает же. Заботится. Переживает. Не за Гиблый яр, не за два круга силы чародеями оставленные, а за меня волнуется. За меня… и тепло на душе так от мысли этой, так тепло, что улыбка с лица не сходит.
Кое-как поднялась, волосы причесала, вернулась к блюдцу, в плед шерстяной закуталась, вновь яблочко наливное по серебряной поверхности пустила, да и произнесла имя почти родное:
— Агнехран.
Засветилось блюдце, и показало мне помещение интересное. Уж до того интересное, что я сразу-то на мага и не посмотрела — все картиной за спиной его любовалась. Уж было чем — полки стенные в щепки, книги в кучу свалены, тьма бешенства бессильного в воздухе клубится.
Вздохнула тяжело, на мага взбешенного поглядела, да и сказала примирительно:
— Охранябушка, не серчай понапрасну, не гневайся. И успокойся, поводов то переживать нет у тебя.
Закрыл маг глаза, ладони в кулаки судорожные сжаты, по скулам желваки плетью нервно дергаются, лицо бледное от гнева и… и родное такое. А я, я объяснить попыталась:
— Ты пойми, Агнехран, другого пути не было у меня, и выбора не было иного — от навкар лесу беды много, от каждого шага ее гниль расползается, да гниль заразная. Сама я им не соперник — с одной бы еще с трудом, да справилась бы, а как вторая пошла, третья, четвертая… Все что мне оставалось — Ярину усилить, это и сделала.
— Дура,- очень тихо сказал охранябушка.
И глаза открыв, так на меня посмотрел, как не на дуру глупую глядят, а на женщину, да самую любимую.
— Одно говоришь, о другом думаешь, — без обиняков сообщила с вызовом.
— Ведьма, — усмехнулся охранябушка. А потом вдруг сказал: — Знаешь, жена из тебя будет хорошая. Лучшая на всем белом свете, ведь чтобы не сказал, пусть даже и в сердцах, правду все равно видишь.
Улыбнулась, и на душе тепло так, хорошо, светло очень. И хочется этот миг остановить, просто остановить, чтобы хоть отогреться, да только, раз уж лучше мне стало, пора за дела приниматься, и дела серьезные.
— Весь, — тихо Агнехран позвал.
Я взгляд на него вновь подняла.
А он, хоть и злой был, хоть и гневался, хоть и себя с трудом сдерживал, а все же нашел в себе силы сказать:
— Я тебе сердцем клянусь, жизнью, всеми своими принципами — все что знал я о кругах тех, что они врата в мир мертвых, из которых нежить опасная путь каким-то образом да находит. О круге Жизни мне было неведомо.
И я, я глядя в глаза его синие, почему-то поверила. Всей душой поверила. Не знаю почему, совсем не знаю.
— Мы пытались этот путь закрыть, — продолжил Агнехран,- много, много, много… чудовищно много раз. А знаешь почему?
Головой отрицательно покачала, все так же на него глядя.
Улыбнулся он мне, грустно так, с горечью, да и сказал:
— Ты меня Агнехраном назвала, когда об имени догадалась. «Агнехран — хранящий огонь» — это ты вслух сказала, а подумала ведь о другом, не так ли?
— Так, — скрывать я не стала.
Кивнул маг, ответ мой принимая, и продолжил:
— Много слухов обо мне ходит. О беспощадности моей, о том, что огнем и мечом я прошел по городам, деревням, жизням да ведьмам. И это правда, Веся, отпираться не стану. Только вот поймешь ты меня, как никто бы не понял — навкары ядовиты, ты о том ведаешь. Сама сказала «где шагнут, там гниль расползается». А сколько еще ты нежити такой знаешь, что гнилью да скверной при своем появлении целые поселения за ночь отравить способна?
Промолчала я, сердцем чувствовала — ответ ему мой не требуется, и так ведает, что я такую нежить знаю, к сожалению знаю.
— Первое поселение, что сжечь пришлось, отравлено было за сутки, — говорил маг скупо, словно боль и горечь свою сдержать пытался, да все равно лилась она, с каждым словом выплескивалась. — Убивать упырей, Веся, легко, коли в бою. Коли упыри мужского пола да взрослые, коли нападут исподтишка, и тогда за жизнь свою борешься и уж не до морали, не до сожалений, нет других мыслей кроме как убить-уничтожить. А там городище было, Веся, — и взгляд он опустил, — на излучине реки, с трех сторон лес да тракты торговые, с четвертой река, а как шагнешь за ворота — упыри… Мужчины, женщины, старики, дети, младенцы…
И замолчал Агнехран, умолк на мгновение.
А потом зло произнес:
— Тогда и сжег. Впервые. Без разбору. Не глядя. Все сжигал. Все что на пути попадалось. Все что гореть могло. Все огню отдал… И, знаешь, думал — опрометчиво поступаю. Как слабак. Как трус. Как эгоист, что по ночам спать возжелал без кошмаров. Многое о себе думал, и хорошего в тех думах ничего не было. Да только после, когда на пепелище стоял, себя до глубины души ненавидя, тогда домишко один рухнул, рухнул, Веся, подпол взгляду открывая.
И поднял он взгляд на меня, пустой, отчаянный синий как лед по реке, и произнес без эмоций:
— Он гнилым был, Веся. Весь. Гнилью за скверной проеденный, словно плесенью покрытый. И цепи на полу — ржавчиной разъеденные. Знаешь, за какой срок упырица может цепи заговоренные ржавчиной растворить?
Я головой отрицательно покачала.
— Год, — тихо ответил Агнехран.
Помолчал немного и следующий вопрос задал:
— А знаешь, кому домишко тот принадлежал?
Снова головой отрицательно покачала.
— Ведьме, — безжалостно сообщил маг. — Ведьме, Веся. Ведьме, что за трое суток до нападения городище покинула, да не просто так уехала, а подпол открыв, заклинания охранительные сняв, да первую жертву, девчонку лет восемнадцати, обездвиженной на полу оставив, чтобы сил набралась упырица. И она набралась. Уж так набралась, что на две сотни жителей хватило.
Я невольно рукой за шею схватилась, крик подавить пытаясь, потому что — не могло такого быть. Не могло! Никак не могло! Мы, ведьмы, за народ свой в ответе, и не потому что так положено, а потому что — не можем мы иначе. Никак не можем. Ведьма это первая помощь на деревне. Деревенская ведьма она и роды примет, и дитенка излечит, и кто с раной, кто болезнью — все к ней. И представить себе что Ульгерда могла бы погубить город свой… Да не мыслимо такое! Никак не мыслимо! Быть не может! Просто не может! Не такие мы…
Да только я и других ведь ведьм уже знаю.
Изяслава — что силу свою против всех законов сыну отдала.
Славастену — что ведьмой никогда и не была.
А пуще всего тех чародеек, тех двенадцать чародеек, что в ряды ведьм затесались бессовестно, да и выходит что безжалостно.
— Скажешь, то не ведьма была? — прямо Агнехран спросил.
Что я сказать ему могла?
И соскользнули слезы с ресниц, прямо на плед теплый пуховый.
— Веся, — простонал Агнехран, — если мне не веришь, разуму своему поверь.
Усмехнулась я, слезы вытерла, а взглянуть на мага так и не смогла. Не умею я врать, не мое это, от того и сказала на него не глядя:
— Разуму поверить должна говоришь? — еще две слезы с ресниц сорвались вниз. — Напрасно ты о разуме заговорил, лорд Агнехран, напрасно. Ведь мой разум основывается на опыте, а опыт безжалостно напоминает о том, что маги делиться своим не любят. Ох и не любят. И да, ты в Гиблый яр отправился, чтобы уничтожить его. Но вот ради чего уничтожить, это уже вопрос. Быть может ради меня, как ты и сказал, а быть может… — и я заставила себя взглянуть на побледневшего архимага. — Быть может, чтобы тайна об этих кругах не досталась никому?
Теперь замер Агнехран.
Не дышал почти, не двигался, не… не пытался и дальше лгать? А когда рот открыл, остановила я его тихим:
— Не надо. Не лги. Не уговаривай. Не убеждай. Я же ни о чем не прошу тебя, Агнехран, я ничего у тебя не требую.
Простонал глухо, да с таким отчаянием, что захотелось руку протянуть, да его руки коснуться, успокаивая. Но поздно уже, слишком поздно.
— Веся, — он мое имя как молитву произнес, — Веся, клянусь тебе, я…
— И я тебе клянусь, — прошептала, вновь перебив, — я клянусь тебе, охранябушка, что как ведунья Гиблого яра уничтожу оба чародейских круга, и Жизни и Смерти. Потому что несут они смерть и разрушение, а это теперь мой лес, и я обязана его защищать несмотря ни на что.
И я увидела, как потемнел его взгляд. Вот были глаза цвета летнего неба перед грозой, а вот стали совсем темные, страшные, жуткие. И я увидела в них страх. Настоящий, чудовищный страх.
— Веся, — голос мага дрогнул, — не смей!
Многого я от мага не ждала, негодования ожидала, конечно, гнева, но чтобы вот такого? Такого не ждала. А Агнехран вообще как с цепи сорвался.
— Не смей приближаться к этим кругам! Ни живая, ни призрачная, ни какая бы то ни была еще! Не смей, слышишь?!
Слышать то я слышала, да только… я еще и видела. И не злобу я видела, не гнев, не желание славы — я видела страх. Чудовищный, гнетущий, раздирающий на части страх! Только страх. Страх и ничего более! Страх такой, какой видеть еще не приходилось мне. Страх, от которого кровь в жилах стынет.
И это не абстрактный ужас был, не сторонний, не обезличенный — это был страх за меня. Исключительно за меня. И коли не была бы я ведьмой — не увидела бы, а так…
— Охранябушка, — дрогнул мой голос, — ты… — я поверить не могла сама, — ты что, за меня боишься?
Моргнул маг, глаза его округлились, и потрясенный Агнехран севшим голосом хрипло переспросил:
— А ты что, только сейчас это поняла?!
Пожав плечами, пояснила:
— Да я не поняла ничего, я просто вижу.
Шумно выдохнув, архимаг взял себя в руки, вот только… страх, он черною тучей над ним был, и он рос, стремительно.
— Все, я спокоен, — заверил меня Агнехран.
Я головой отрицательно покачала и осторожно сообщила:
— Нет, вообще не спокоен. Страх только растет. И очень стремительно. Охранябушка, я…
И тут в темной туче растущего даже уже не страха, а черного ужаса, сверкнула молния и сорвался мой маг на крик:
— Да какого черта ты туда сунулась, ведьма недоученная? Без артефактов! Без поддержки! Без защиты! А я все понять не мог, откуда такие повреждения! Да чтоб тебя, зараза неугомонная! Куда ты к дьяволу полезла, Веся?!А я еще на поводу пошел! Лешему ее вернул! Да тебя к постели привязать надобно было, чтобы не совала никуда больше носик свой симпатичный! Веся! Веся, не смей! Ве…
И я быстренько оп, и откуда только силы взялись, да прыть недюжая, яблочко-то наливное хвать, связь разрывая. И рухнула на плед теплый, пушистый, глядя в потолок пещеры потайной и чувствуя, как растет-ширится улыбка на губах моих. И хорошо так, несмотря ни на что, так хорошо…
Потому что фраза — «Валкирин, ты сможешь! Поторопись, Валкирин!» она очень сильно от фразы — «Да тебя к постели привязать надобно было, чтобы не совала никуда больше носик свой симпатичный!» отличается. Разительно сильно. Тиромир, хоть и любил меня, так любил, что цветы распускались, он от меня помощи требовал, он меня не жалел… а Агнехран не о себе — обо мне тревожится. Не за себя — за меня переживает. Не о деле — а обо мне думает.
Мыслимо чтобы маг, да вдруг о ком-то заботился больше, чем о деле своем? Мыслимо ли думать о подобном, мыслимо ли полагать… А вот думает же. Заботится. Переживает. Не за Гиблый яр, не за два круга силы чародеями оставленные, а за меня волнуется. За меня… и тепло на душе так от мысли этой, так тепло, что улыбка с лица не сходит.
Кое-как поднялась, волосы причесала, вернулась к блюдцу, в плед шерстяной закуталась, вновь яблочко наливное по серебряной поверхности пустила, да и произнесла имя почти родное:
— Агнехран.
Засветилось блюдце, и показало мне помещение интересное. Уж до того интересное, что я сразу-то на мага и не посмотрела — все картиной за спиной его любовалась. Уж было чем — полки стенные в щепки, книги в кучу свалены, тьма бешенства бессильного в воздухе клубится.
Вздохнула тяжело, на мага взбешенного поглядела, да и сказала примирительно:
— Охранябушка, не серчай понапрасну, не гневайся. И успокойся, поводов то переживать нет у тебя.
Закрыл маг глаза, ладони в кулаки судорожные сжаты, по скулам желваки плетью нервно дергаются, лицо бледное от гнева и… и родное такое. А я, я объяснить попыталась:
— Ты пойми, Агнехран, другого пути не было у меня, и выбора не было иного — от навкар лесу беды много, от каждого шага ее гниль расползается, да гниль заразная. Сама я им не соперник — с одной бы еще с трудом, да справилась бы, а как вторая пошла, третья, четвертая… Все что мне оставалось — Ярину усилить, это и сделала.
— Дура,- очень тихо сказал охранябушка.
И глаза открыв, так на меня посмотрел, как не на дуру глупую глядят, а на женщину, да самую любимую.
— Одно говоришь, о другом думаешь, — без обиняков сообщила с вызовом.
— Ведьма, — усмехнулся охранябушка. А потом вдруг сказал: — Знаешь, жена из тебя будет хорошая. Лучшая на всем белом свете, ведь чтобы не сказал, пусть даже и в сердцах, правду все равно видишь.
Улыбнулась, и на душе тепло так, хорошо, светло очень. И хочется этот миг остановить, просто остановить, чтобы хоть отогреться, да только, раз уж лучше мне стало, пора за дела приниматься, и дела серьезные.
— Весь, — тихо Агнехран позвал.
Я взгляд на него вновь подняла.
А он, хоть и злой был, хоть и гневался, хоть и себя с трудом сдерживал, а все же нашел в себе силы сказать:
— Я тебе сердцем клянусь, жизнью, всеми своими принципами — все что знал я о кругах тех, что они врата в мир мертвых, из которых нежить опасная путь каким-то образом да находит. О круге Жизни мне было неведомо.
И я, я глядя в глаза его синие, почему-то поверила. Всей душой поверила. Не знаю почему, совсем не знаю.
— Мы пытались этот путь закрыть, — продолжил Агнехран,- много, много, много… чудовищно много раз. А знаешь почему?
Головой отрицательно покачала, все так же на него глядя.
Улыбнулся он мне, грустно так, с горечью, да и сказал:
— Ты меня Агнехраном назвала, когда об имени догадалась. «Агнехран — хранящий огонь» — это ты вслух сказала, а подумала ведь о другом, не так ли?
— Так, — скрывать я не стала.
Кивнул маг, ответ мой принимая, и продолжил:
— Много слухов обо мне ходит. О беспощадности моей, о том, что огнем и мечом я прошел по городам, деревням, жизням да ведьмам. И это правда, Веся, отпираться не стану. Только вот поймешь ты меня, как никто бы не понял — навкары ядовиты, ты о том ведаешь. Сама сказала «где шагнут, там гниль расползается». А сколько еще ты нежити такой знаешь, что гнилью да скверной при своем появлении целые поселения за ночь отравить способна?
Промолчала я, сердцем чувствовала — ответ ему мой не требуется, и так ведает, что я такую нежить знаю, к сожалению знаю.
— Первое поселение, что сжечь пришлось, отравлено было за сутки, — говорил маг скупо, словно боль и горечь свою сдержать пытался, да все равно лилась она, с каждым словом выплескивалась. — Убивать упырей, Веся, легко, коли в бою. Коли упыри мужского пола да взрослые, коли нападут исподтишка, и тогда за жизнь свою борешься и уж не до морали, не до сожалений, нет других мыслей кроме как убить-уничтожить. А там городище было, Веся, — и взгляд он опустил, — на излучине реки, с трех сторон лес да тракты торговые, с четвертой река, а как шагнешь за ворота — упыри… Мужчины, женщины, старики, дети, младенцы…
И замолчал Агнехран, умолк на мгновение.
А потом зло произнес:
— Тогда и сжег. Впервые. Без разбору. Не глядя. Все сжигал. Все что на пути попадалось. Все что гореть могло. Все огню отдал… И, знаешь, думал — опрометчиво поступаю. Как слабак. Как трус. Как эгоист, что по ночам спать возжелал без кошмаров. Многое о себе думал, и хорошего в тех думах ничего не было. Да только после, когда на пепелище стоял, себя до глубины души ненавидя, тогда домишко один рухнул, рухнул, Веся, подпол взгляду открывая.
И поднял он взгляд на меня, пустой, отчаянный синий как лед по реке, и произнес без эмоций:
— Он гнилым был, Веся. Весь. Гнилью за скверной проеденный, словно плесенью покрытый. И цепи на полу — ржавчиной разъеденные. Знаешь, за какой срок упырица может цепи заговоренные ржавчиной растворить?
Я головой отрицательно покачала.
— Год, — тихо ответил Агнехран.
Помолчал немного и следующий вопрос задал:
— А знаешь, кому домишко тот принадлежал?
Снова головой отрицательно покачала.
— Ведьме, — безжалостно сообщил маг. — Ведьме, Веся. Ведьме, что за трое суток до нападения городище покинула, да не просто так уехала, а подпол открыв, заклинания охранительные сняв, да первую жертву, девчонку лет восемнадцати, обездвиженной на полу оставив, чтобы сил набралась упырица. И она набралась. Уж так набралась, что на две сотни жителей хватило.
Я невольно рукой за шею схватилась, крик подавить пытаясь, потому что — не могло такого быть. Не могло! Никак не могло! Мы, ведьмы, за народ свой в ответе, и не потому что так положено, а потому что — не можем мы иначе. Никак не можем. Ведьма это первая помощь на деревне. Деревенская ведьма она и роды примет, и дитенка излечит, и кто с раной, кто болезнью — все к ней. И представить себе что Ульгерда могла бы погубить город свой… Да не мыслимо такое! Никак не мыслимо! Быть не может! Просто не может! Не такие мы…
Да только я и других ведь ведьм уже знаю.
Изяслава — что силу свою против всех законов сыну отдала.
Славастену — что ведьмой никогда и не была.
А пуще всего тех чародеек, тех двенадцать чародеек, что в ряды ведьм затесались бессовестно, да и выходит что безжалостно.
— Скажешь, то не ведьма была? — прямо Агнехран спросил.
Что я сказать ему могла?