— Ну, у меня как раз был день рождения. Так что приехал сын с семьей, привез подарки, мы посидели, поели торт. А потом они уехали, как раз перед новостями полседьмого на четверке. Вот тогда я и услышала, что там снаружи что-то происходит. Я подошла к окну, которое смотрит на холм и выходит на дом той красоточки, и тогда-то я его и увидела.

— Андерса?

— Андерса-художника, да. Пьяный в дым. Орал как сумасшедший и колотил в дверь. Потом она его все же впустила, и стало тихо. А орал он там дальше или перестал орать — я про это ничего не знаю. Из дома ничего слышно не было.

Госпожа Петрен заметила, что тарелка Патрика опустела, и моментально поставила перед ним булочки с корицей. Он не заставил себя упрашивать, а просто взял верхнюю булочку из внушительной горки на тарелке.

— А госпожа Петрен абсолютно уверена в том, что это был Андерс Нильссон? Никаких сомнений по этому поводу?

— Да нет. Я эту каналью очень хорошо знаю. Он сюда прискакивал что вовремя, что не вовремя. Да и сколько раз я его раньше видела на площади с местной пьянью. Только я никак не пойму, что у них могло быть общего с Александрой Вийкнер. Эта красоточка была совершенно не про него: и шикарная, и воспитанная. Еще девочкой она часто ко мне забегала, я ее поила соком и угощала булочками. Вот как раз на этом диване она обычно и сидела. И с ней дочка Туре, как же там ее зовут…

— Эрика, — сказал Патрик с набитым булочкой ртом и почувствовал, как у него защекотало внутри от одного лишь упоминания ее имени.

— Эрика, ну да, конечно. Очень хорошенькая девочка, но, как ни погляди, в Александре было что-то особенное. Она как будто светилась, но потом что-то случилось… Она перестала ко мне приходить и не показывалась на глаза. А потом, месяца через два, они переехали в Гётеборг, и я ее не видела до тех пор, пока Алекс не начала пару лет назад приезжать сюда на выходные.

— А за это время Карлгрены здесь появлялись?

— Нет, никогда. Но они содержали дом в порядке. Мастера приходили, маляры, плотники. Вера Нильссон бывала здесь два раза в месяц и прибиралась.

— А может быть, госпожа Петрен знает, почему Александра так переменилась, что произошло до того, как Карлгрены переехали в Гётеборг?

— Ну, ходили слухи. Слухи всегда ходят. Но вообще-то ничего такого, чему бы я могла поверить. Конечно, у нас во Фьельбаке есть такие, которые говорят, что все обо всех знают. Но он должен ясно понимать, что никто и никогда просто не может знать все, что происходит у других дома. Вот поэтому я и не буду строить догадки — немногого это стоит. Пусть он лучше ест, я смотрю, он еще не попробовал мои меренги.

Патрик подумал и прикинул, что у него еще осталось немного, пожалуй даже совсем немного, места для меренг.

— А потом, после этого, вы что-нибудь видели? Когда, к примеру, Андерс Нильссон ушел?

— Нет, в тот вечер я его больше не видела. Но потом на следующей неделе я примечала: он несколько раз заходил в дом. Не знаю, правда, что и подумать. Как я слышала в деревне, она ведь тогда уже лежала там мертвая. Господи, прости меня, грешную, что он там делал?

Именно об этом Патрик и подумал. Госпожа Петрен выжидательно посмотрела на него:

— Ну и как ему на вкус?

— Это было лучшее, что я вообще когда-нибудь пробовал, госпожа Петрен. Как вы ухитрились испечь все это так быстро? Я хочу сказать, что и пятнадцати минут не прошло после того, как я к вам постучал, и госпожа Петрен должна быть быстрой, как супермен, чтобы успеть испечь всю эту роскошь.

Она расцвела на глазах и гордо приосанилась.

— Мы с мужем тридцать лет здесь, во Фьельбаке, держали кондитерскую. Так что, как он видит, за эти годы я кое-чему научилась. А старые привычки — они, как блохи у пса, — не выведешь. Я каждый день просыпаюсь в пять часов утра и пеку. А что не съедает ребятня и старухи, которые ко мне заходят, достается птицам. И потом, мне очень нравится пробовать новые рецепты. Сейчас так много разной новой выпечки — не то что сухой финский хворост, столь модный в свое время. А рецепты я беру в кулинарных журналах, ну и, конечно, немного меняю, как считаю нужным.

И госпожа Петрен жестом показала на здоровенную стопку журналов, которые лежали на полу, рядом с кухонным диваном. Похоже, там было все: начиная с «Кухни Амелии» до «Все о еде» за много лет. Насколько Патрик знал, эти журналы стоили совсем не дешево, и у него появилось подозрение, что кондитерская принесла госпоже Петрен неплохие деньги. Вдруг Патрику пришло в голову спросить:

— А не знает ли госпожа Петрен о какой-нибудь связи между семьей Карлгрен и семьей Лоренс, кроме того, что Карл-Эрик на них работал? Общались ли они, к примеру, семьями?

— Да боже меня упаси. Чтобы Лоренсы якшались с Карлгренами? Ну да, конечно, если бы рак на горе свистнул, еще не то могло бы случиться. Они никакого отношения друг к другу не имели. А вот что касается Нелли Лоренс, ну, если все правильно рассказывают, ну, то, что она пришла на поминки к Карлгренам, то я бы, наверное, сказала, что это сенсация. Ни больше ни меньше.

— Ну а сын — тот самый, который пропал? Что госпожа знает про него? Могло его что-то связывать с Карлгренами?

— Ну да, думаешь одно — выходит по-другому. Паршивый был мальчишка: вечно пытался стянуть у нас в кондитерской булочки. Но как-то мой муж его застукал и поучил уму-разуму. И хорошо поучил, должна сказать. Потом, ясное дело, на всех парах примчалась Нелли, чихвостила нас на все корки, грозилась сдать мужа в полицию. Но он ее быстро утихомирил, когда спокойно так объяснил, что есть свидетели, которые видели, как он крал, так что, пожалуйста, госпожа Лоренс, зовите легавых, пусть послушают.

— Но никакой связи с Карлгренами? Что госпожа скажет?

Она покачала головой:

— Нет, но есть у меня на этот счет одна мыслишка. До того как убили Александру, самой большой драмой у нас в округе было исчезновение Нильса, и никогда не знаешь… Хотя я, наверное, слишком тороплюсь с выводами.

— Ну хорошо. Мне кажется, я уже обо всем спросил, так что мне пора сказать спасибо и откланяться. Потрясающе вкусно вы печете, должен сказать. Теперь буду дня два сидеть на салате, — сказал Патрик и похлопал себя по животу.

— Он бы еще на собачий корм перешел, да это ему пока без надобности. Он еще молодой и растет.

Патрик предпочел согласиться с этим суждением, нежели указывать на то, что в его тридцать пять лет он вряд ли смахивает на растущего юношу. Он было поднялся с дивана, но тут же плюхнулся обратно: было такое впечатление, что у него в животе тонна бетона. Плюс к горлу подступила благородная отрыжка. Оказалось, что он явно переусердствовал, запихнув в себя все это. Патрик сощурил глаза, когда проходил через гостиную, где все одна тысяча четыреста сорок два Санта-Клауса следили за ним. На выход ушло не меньше времени, чем потребовалось на вход, и Патрик изо всех сил старался не обгонять госпожу Петрен, которая семенила к двери. Про эту старушку никак не скажешь, что у нее нет пороху в пороховницах. Она была серьезным свидетелем, и при наличии ее показаний найти пару недостающих кусков головоломки — лишь вопрос времени. И тогда они смогут предъявить Андерсу Нильссону обвинение на основе неоспоримых свидетельских показаний. До сих пор у них имелись только улики, но сейчас, похоже, убийца Александры Вийкнер найден. И все же полной уверенности у Патрика не было. Помимо булочек, его изнутри донимало навязчивое, беспокоящее чувство, что простые решения — далеко не всегда правильные. Очутившись на крыльце, он втянул в себя свежий воздух, и ему сразу полегчало. Когда он взялся благодарить госпожу Петрен и уже совсем было собрался уходить, она ему что-то протянула. Патрик с любопытством посмотрел, что же там такое. Пакет от ИКЕА, доверху набитый булочками, и Санта-Клаус сверху. Патрик потрогал живот и застонал.



— Ну так, Андерс. Похоже, для тебя все выглядит довольно мрачно.

— Ну да.

— «Ну да» — это все, что ты можешь сказать? Говорю для ясности: ты по уши в дерьме. Это ты понимаешь?

— Я ничего не сделал.

— Не сделал? Сидишь тут прямо передо мной и гонишь чушь. Я знаю, что ты ее убил. Так что тебе лучше признаться и не тратить мое время. А чем проще все это будет для меня, тем легче обернется и для тебя. Понятно я выражаюсь?


Мелльберг и Андерс сидели в единственной во всем участке Танумсхеде комнате для допросов. Комната была совсем не похожа на таковую в американских полицейских сериалах, где на стене обязательно висит одностороннее зеркало, чтобы коллеги-полицейские могли полюбоваться допросом из соседнего помещения. Что-что, а это Мелльберга более чем устраивало. Допрос подозреваемого в одиночку — грубейшее нарушение процедуры, но Мелльберг всегда и во всем устанавливал свои правила, а все остальное изящно называл дерьмом. Тем более что Андерс и словом не заикнулся об адвокате или о том, чтобы при допросе присутствовал еще кто-нибудь. А сам Мелльберг, естественно, не собирался ему на это указывать.

В маленькой, по-спартански обставленной комнате с голыми стенами из мебели были только стол и два стула, занятые сейчас Андерсом Нильссоном и Бертелем Мелльбергом. Андерс небрежно развалился на стуле, сцепив пальцы на колене, другую ногу он вытянул перед собой прямо под стол Мелльберга; Мелльберг, напротив, стоял, наклоняясь через стол, насколько это было возможно, поэтому Андерс мог в полной мере наслаждаться мятным запахом его лосьона. Мелльберг не переставая орал так, что его слюна долетала до лица Андерса. Но Андерс сидел совершенно неподвижно, он не сделал ни малейшей попытки вытереть брызги с лица и вел себя так, будто комиссар был не более чем назойливой мухой, от которой ему даже лень отмахнуться.

— Мы оба — и ты, и я — знаем, что это ты убил Александру Вийкнер. Обманом запихал в нее снотворное, положил в ванну, перерезал вены, а потом спокойненько сидел и любовался, как она истекает кровью. Я предлагаю: давай по максимуму облегчим друг другу жизнь — ты признаешься, а я составляю протокол.

Мелльберг считал, что он добрался до ключевого момента в допросе, и от удовольствия блаженно сложил руки на пузе. Он ждал. Со стороны Андерса не последовало ни малейшей реакции. Он продолжал сидеть, опустив голову; его длинные неопрятные волосы упали вниз и закрыли все лицо. Угол рта Мелльберга недовольно дернулся: признаться, он ждал чего угодно, но только не того, что все его игрища оставят Андерса безразличным. После не очень продолжительного молчаливого ожидания Мелльберг грохнул кулаком по столу, пытаясь вывести Андерса из прострации. Никакой реакции.

— Черт тебя побери, пьянь! Ты что, думаешь, так будешь здесь сидеть и время тянуть? Ну так знай: тебе не повезло — не на того напал. Либо ты говоришь мне правду, либо мы сидим здесь целый день.

Казалось, круги пота под мышками рубашки Мелльберга расплывались все шире и шире после каждой фразы.

— Ты у нас ревнивенький или как? Мы нашли картину, которую ты намалевал с нее, так что совершенно ясно, что вы друг с дружкой трахались. А уж после того как мы нашли твое письмо ей, вообще никаких сомнений не осталось. Твое жалкое сопливое сюсюканье. Мне от этого тошно. Чего она в тебе нашла? Да ты только посмотри на себя: грязный, облезлый — во, блин, донжуан хренов. Она что, извращенка какая-то была? И кайф ловила от шелудивой и вонючей алкашни? Она как: всю пьянь во Фьельбаке перепробовала или только тебе обломилось?

Молниеносным, как у кобры, броском Андерс вскочил на ноги, перелетел через стол и схватил Мелльберга за горло.

— Ну ты, тварь, ща я из тебя, легаша, все соки выжму.

Мелльберг безуспешно пытался разжать руки Андерса, его лицо становилось все краснее и краснее, а воронье гнездо на голове окончательно повисло на одном ухе. С явной неохотой Андерс разжал руки и отпустил Мелльберга, комиссар смог вздохнуть и перевести дух. Андерс опять хлопнулся на свой стул, дикими глазами с ненавистью поглядывая на Мелльберга.

— Не вздумай еще раз так сделать, слышишь меня, не вздумай! — Мелльберг прокашлялся, чтобы вернуть голос. — Ты, зараза, будешь сидеть очень спокойно, а то я шваркну тебя в камеру, а ключ выкину. Слышишь меня, ты?

Комиссар сел, внимательно рассматривая Андерса. На лице Мелльберга появилось нечто новое — испуг, которого раньше не было. Кроме того, он чувствовал, что его тщательно воздвигнутая волосяная конструкция здорово пострадала; отработанным движением он нахлобучил ее на лысину и попытался сделать вид, что ничего особенного не произошло.

— Ну так все по порядку: таким образом, у вас была сексуальная связь с убитой Александрой Вийкнер?

Андерс пробормотал что-то себе под нос.

— Извини, что ты сказал? — Мелльберг сложил руки и перегнулся через стол.

— Я сказал, что мы любили друг друга.

Слова отскочили от стен, оставив после себя в комнате эхо. Мелльберг издевательски ухмыльнулся:

— О'кей. Вы любили друг друга. Красавица и чудовище — кто бы мог подумать. Ну и как долго «любили вы друг друга»?

Андерс опять что-то невнятно пробормотал, и Мелльберг попросил его повторить.

— С самого детства.

— Так-так-так, хорошо-хорошо. Но я все-таки надеюсь, что, когда вам было лет по пять, вы еще как кролики не трахались. Так что сформулирую вопрос по-другому. Как долго вы имели половую связь? Сколько вы друг о дружку шебуршились? Когда вы начали лежа плясать? Мне еще раз повторить или я имею счастье надеяться, что вопрос до тебя все-таки доехал?

Андерс с ненавистью посмотрел на Мелльберга, но сдержал себя.

— Я не знаю. Где-то, наверное, год. Я точно не помню. Я не подсчитывал и в календаре не отмечал. — Он снял несколько несуществующих ниток со своих брюк. — Но вообще-то она здесь не очень часто бывала, так что мы виделись довольно редко. Обычно я ее просто рисовал, она была такая красивая.

— А что случилось в тот вечер, когда она умерла? Такая махонькая любовная ссора? Она тебе не дала? Или ты взбесился оттого, что она залетела? Что, так оно и было? Ну да, она тебе сказала, что ее обрюхатили, а ты не знал кто: ты или муж. Но в любом случае она наверняка пообещала, что тебе мало не покажется. Правильно?

Мелльберг был ужасно доволен собой. Он совершенно убедил себя в том, что Андерс убийца, и если поднажать на него посильнее и задеть за живое, то Андерс гарантированно признается, и к гадалке не ходи. А потом у него в ногах будут валяться, умоляя вернуться в Гётеборг. Долго им его уговаривать придется. Он их еще и потомит. Ясное дело, без повышения и большей зарплаты Бертель Мелльберг и пальцем не пошевелит. Он довольно похлопал себя по пузу и заметил, что Андерс смотрит на него остановившимися, широко раскрытыми глазами. Кровь отхлынула от его лица, и оно стало совершенно белым. Руки свело. Андерс за все время разговора первый раз поднял голову и посмотрел прямо в глаза Мелльбергу. Комиссар неожиданно заметил, что нижняя губа Андерса дрожит, а глаза наполнились слезами.

— Ты врешь! Не могла она залететь.

У него потекли сопли и повисли на кончике носа. Андерс смахнул их рукавом. Он смотрел на Мелльберга почти умоляюще.

— А чего не могла-то? Ты ж знаешь, гондоны стопроцентной гарантии не дают. У нее третий месяц пошел. Так что не надо мне тут народный театр устраивать. Она была в залете, и кому, как не тебе, знать, как это вышло. Так что тут либо ты постарался, либо ее шикарный муженек. Хотя, конечно, дело темное — беда для нас, мужиков. Я сам несколько раз чуть не погорел, но ни одной ушлой бабе меня до магистрата дотащить не удалось. — И Мелльберг довольно закудахтал.

— Тебя вообще-то это не касается, но у нас с ней секса не было месяцев шесть. А сейчас хватит, я больше не хочу с тобой разговаривать. Давай меня обратно в камеру, я больше ни слова не скажу.

Андерса здорово пробрало, и слезы вперемешку с соплями текли не переставая. Он опять откинулся на стуле, скрестил руки на груди и с упрямой ненавистью поглядывал из-под упавших волос на Мелльберга. Мелльберг тяжело вздохнул, но был вынужден согласиться.

— Ну ладненько, тогда продолжим через пару часиков. Но чтоб ты знал: я во все это не верю. Ни капли. Так что подумай, пока сидишь в камере. В следующий раз мне от тебя будет нужно полное признание.

Андерса увели обратно в камеру. Мелльберг сидел и размышлял: «Этот вонючий алкаш не признался — совершенно непонятно почему». Мелльберг досадовал. Но у него были козыри на руках, и он их еще не открывал. Последний раз Александру Вийкнер видели, а точнее, слышали двадцать пятого января, в пятницу вечером, в четверть седьмого. Ровно через неделю ее нашли мертвой. По данным компании «Телиа»,[14] она разговаривала со своей матерью пять минут и пятьдесят секунд, что вполне соответствовало временным рамкам, которые обозначил патологоанатом. Оставалось только благодарить Бога за свидетельство Дагмар Петрен, которая показала, что Андерс Нильссон заходил в дом к жертве не только тогда, в пятницу вечером около семи, но и потом, на следующей неделе, несколько раз бывал в доме, когда Александра Вийкнер уже лежала мертвая в ванне.

Признание Андерса существенно облегчило бы работу Мелльберга, но, даже если он будет продолжать упрямиться, Мелльберг все равно твердо верил, что сможет его переломить. Перед ним на столе лежали не только показания госпожи Петрен, у него еще имелся отчет об осмотре дома Александры Вийкнер. Ванная комната, где была найдена жертва, была исследована с особой тщательностью. И там выявились очень интересные детали. Во-первых, в замерзшей крови на полу криминалисты обнаружили след, который полностью совпадал с отпечатком ботинок, изъятых из квартиры Андерса. Отпечаток его пальца был также выявлен и на теле жертвы — конечно, не такой ясный, как на твердой и ровной поверхности, но вполне идентифицируемый.

Мелльберг не собирался сразу выкладывать все карты на стол, но на следующем допросе он пустит в ход тяжелую артиллерию. Чтоб ему облысеть, если он не расколет этого засранца. Очень довольный, Мелльберг поплевал на ладонь и взялся приглаживать шевелюру.



Телефонный звонок прервал ее на середине изложения разговора с Хенриком Вийкнером. Эрика раздраженно тюкнула по клавишам и пошла к телефону.

— Да. — Ее голос прозвучал несколько более недовольно, чем ей хотелось.

— Алло, это Патрик. Я помешал?