— И вы…
— Сбежала. Выбралась из окна, пробралась в конюшню, оседлала папенькиного жеребца и была такова, благо, матушкино поместье располагалось не столь и далеко. С лошадьми я и вовсе ладила прекрасно. Да и матушка научила… кое-чему.
Алтана Александровна улыбнулась, не Василисе, а этой вот памяти.
— Я оставила записку, в которой сказала, что не желаю быть частью славного древнего рода Радковских-Кевич, и в монастырь не пойду, а если решат силой отправить, то наложу на себя руки, и это и вправду ославит род. Да… я была молода и полна гнева.
— И вас… отпустили?
— Не сразу. К матушке я добралась без приключений, а она нисколько не удивилась. Отец вот… полагаю, удивился. Он явился на следующий день и вел себя весьма громко, пока матушка не напомнила ему про неисполненный долг и вину, которая на нем лежит. Она сказала… степь ничего не забывает, и скоро вслед за живым золотом заберет и цену крови. Так, кажется. И он испугался. Он, мой отец, казавшийся мне далеким и бесстрашным, испугался. Иначе не могу объяснить, отчего вдруг он переменил свое решение, объявив, что, если я столь неблагодарна и упряма, то оставаться мне в этой деревеньке, с матушкой. И что иного приданого мне не ждать… в общем-то тогда о приданом я не особо задумывалась. В отличие от матушки. Знаю лишь, что она не согласилась…
Алтана Александровна скрестила руки.
— Матушка добилась того, чтобы на мое имя открыли счет в банке. И весьма неприятно удивила отца тем, что отказалась верить ему на слово, но потребовала заключить договор. Законник знакомый, как выяснилось, у нее тоже имелся… хороший был человек. Потом, много лет спустя, матушка вышла за него замуж.
Марья приподняла бровь.
— Тогда мне казалось, что все закончилось как нельзя лучше, но потом… потом случилась война. Она отняла у меня и отца, и братьев, пусть по сути своей они были чужими людьми. Она… снова разорила род, прошлась по землям отцовским огнем и мечом. И в пламени этом сгорело, что бабушкино поместье, что наша деревенька. Мы с матушкой спаслись едва ли не чудом. После также чудом выживали. И выжили. И… было по-всякому. Порой страшно, порой голодно, но… война мне принесла встречу с Костенькой. Я впервые в жизни влюбилась. И испугалась.
Алтана Александровна коснулась тонкого золотого колечка.
— Он не был дворянином, да и вовсе происходил из семьи простой, еще дед его был откупным крестьянином. И конечно, отец никогда бы не одобрил подобной связи, но… об отце я ничего-то давно не слышала, как и о своей семье. Было время, когда я полагала, что мы с матушкой единственные, кто уцелел. И она все повторяла, что степь взяла свою цену, что люди могут играть словами, а степь видит суть клятвы… и возможно, так оно и было. Костенька сделал мне предложение, а я не приняла его, испугавшись, что согласием своим убью.
— Но ведь не убила, — Константин Львович вошел тихо. — Это и вправду дар, как объяснила Гилян, женщина, которую я безмерно уважал, он защищает дочерей степи. И среди тех, кто рожден в высоких травах, не найдется безумца, что рискнет обидеть одаренную. Их с младенческих лет окружают заботой и вниманием, учат слышать силу и духов, ведь те все одно откликаются на зов и исполняют просьбы, даже если человек не знает, что он просит.
— Значит, — сердце Василисы похолодело. — Я… сама? Все сама виновата? Я… я ведь не желала, чтобы кто-то умирал!
— Погоди, — Марья обняла ее. — Не спеши, мы еще не до конца разобрались. То есть, если мужчина… кажется опасным, он умирает?
— Многое зависит от того, что это за человек. И каковы на самом деле его намерения. Одного лишь надо толкнуть на путь безумия, а другой пройдет по этому пути, не заметив странного. Один хрупок, что сосуд из дурной глины, другой напротив телесно силен. Сила… к сожалению, сколь я ни искал, не сумел найти ни одной работы, которая бы раскрывала суть сего явления.
Константин Львович взял супругу за руку и поднес пальцы к губам.
— Однако очевидно, что дар этот весьма своеволен.
— Матушкин союз благословили духи. И дар подчинился силе шамана, но… видать не полностью, ибо погиб мой отец, пусть и на войне, но вовсе не от французской пули. Сколь знаю, ему случилось встретить женщину, перед которой сердце его не устояло. А может, узнав о разорении дома, он счел себя свободным от произнесенной некогда клятвы? Главное, что он сделал этой женщине предложение, которое она приняла. Отец об этом упомянул в дневнике, как и о том, что теперь-то он, наконец, свободен… он и умер-то, полагая себя свободным. Уснул и не проснулся.
— Просто совпадение, — мягко произнес Константин Львович. — В том нет твоей вины.
— И ничьей, — Алтана Александровна тихо вздохнула. — Жизни братьев моих унесла война. Я же… я все-таки поддалась на уговоры, и то не себя ради…
— И это было разумным решением. Дети должны появляться на свет в законном браке, — проворчал Константин Львович. — Тем паче, что матушка твоя…
— Она говорила, что, коль ты принимаешь другого человека сутью своей, как себя самое, то и дар его принимает. И духи радуются. И степь благословляет своих детей…
— То есть, просто надо принять?
— Полагаю, речь идет о любви, — сказал Константин Львович. — Одно время я честно пытался разобраться, но… все слишком запутано. И дети степей не спешат делиться знанием.
— Сложно и… и как мне знать, не убью ли я человека лишь потому, что… недостаточно его люблю?
— Деточка, — Константин Львович посмотрел на Василису снисходительно. — Невозможно любить достаточно. Все просто. Ты или любишь, или нет. А там оно будет, как будет.
Он вновь поцеловал пальцы супруги, а та посмотрела так, что… сердце у Василисы замерло. Ах, если бы кто-нибудь когда-нибудь смотрел так на нее, и если бы она была уверена, что во взгляде, что в этом человеке.
В гостиную же заглянула Ляля и, подойдя к Василисе, — ступала она бочком, явно стесняясь того, что вынуждена была потревожить хозяйку, протянула конверт.
— Велели передать княжне, — шепотом сказала Ляля. — Срочно…
Конверт был белым, слегка неровным и каким-то мятым. На бумаге проступили красные пятна, и вид их донельзя встревожил Василису.
Не только ее.
Марья молча протянула руку. И Василиса передала конверт ей.
Бумага разорвалась с каким-то на диво неприятным хрустом, и из конверта выпала тонкая цепочка с крестиком, а еще сложенный вдвое листок.
Цепочку Марья успела подхватить, глянула на крестик и побледнела.
— Вернется живым… не знаю, что с ним сделаю, — сказала она. И прочитав послание, передала его Василисе.
Бумага пахла духами.
Донельзя знакомыми духами, легкими и цветочными, и запах этот никак не увязывался с написанным.
«Хотите застать супруга живым? Езжайте на конюшни. И сестрицу прихватите. Ей тоже будет интересно».
Интересно?
А пятна выходит…
— Позволите? — Константин Львович взял конверт и листок, и хмыкнул, поскреб ближайшее пятно ногтиком, а после сказал: — Соус это…
— Крестик его. Я… сама зачаровывала.
— Что ж, не сомневаюсь.
— Прошу прощения, — Марья надела цепочку и крестик убрала под платье. — Но мне пора…
— Нам, — поправила Василиса.
— Ты… тебе опасно!
— А тебе не опасно, — Василиса пожала плечами. И почему-то подумалось, что там, на конюшнях, Вещерский будет не один. Ладислав вот тоже из дома уехал, и Демьяна наверняка прихватили, и потому она, Василиса, злилась.
Странно вот.
Ей бы волноваться, переживать за родича. И за Демьяна тоже можно переживать, потому что все равно ведь он не чужой. А она, Василиса, злится.
Маги.
Огневик первого уровня, способный при желании город пламенем окутать, ладно, если не целый, то всяко половину. И некромант с ним. И Демьян со странным его даром. И все-то многоопытные, умные, а…
— Всем опасно, — согласился Константин Львович. — Дорогая…
— Даже не надейся, — Алтана Александровна ответила преочаровательнейшей улыбкой, не оставлявшей сомнений, что уж она-то точно в доме не останется.
— Извините, — Марья коротко поклонилась и вышла. — Что-то подсказывает, что наряд стоит сменить.
И спешить.
Теперь Василиса вдруг испугалась. Не за Марью и не за Вещерского, которого убить не так-то просто, но… за человека, еще недавно незнакомого, вошедшего в жизнь Василисы по случайности, и теперь она вдруг явственно осознала, что не желает, чтобы он из этой жизни уходил. Страх заставил сердце колотиться. Руки сделались вдруг слабы, а ладони — мокры.
И Василиса вытерла их о юбки.
— Она права, — мягко произнесла Алтана Александровна. — Переодеться стоит. Уж поверьте моему опыту, в юбках крайне неудобно воевать…
Воевать…
Василиса никогда не воевала. Да ей и возразить-то другому человеку было сложно, ибо всегда в душе возникали сомнения, может, это она, Василиса, не права, может, не понимает чего-то важного, или просто… а тут воевать.
Куда?
И с кем?
Но она послушно вышла, ухватившись за спасительную мысль. И поднялась к себе, где ждала уже Ляля, которая глядела виновато, хотя уж какая за ней-то вина?
А что надевают на войну?
Всяко не легкие платьица, отделанные кружевами, до того легкомысленные, что у Василисы никогда не хватало духу их примерить.
И не строгие костюмы.
Муаровые юбки?
Аксамитовый жакет?
Костюм… тот самый, Настасьей дареный. И… и в нем удобно, а остальное не имеет значения. К костюму у Василисы револьвер имеется. Какая война без оружия.
— Вы бы, барышня, того… поберегли себя, — сказала Ляля, протягивая легчайший шелковый шарфик. — Вы-то небось не магичка…
— Магичка.
— Ай, бросьте… у вас этой магии, что у кота слезок. Не вашее это дело…
— Мое, — неожиданно заупрямилась Василиса. И поняла, что сказала чистую правду. И что дело даже не в том, что Вещерский в опасности.
…и Демьян тоже.
— Сбежала. Выбралась из окна, пробралась в конюшню, оседлала папенькиного жеребца и была такова, благо, матушкино поместье располагалось не столь и далеко. С лошадьми я и вовсе ладила прекрасно. Да и матушка научила… кое-чему.
Алтана Александровна улыбнулась, не Василисе, а этой вот памяти.
— Я оставила записку, в которой сказала, что не желаю быть частью славного древнего рода Радковских-Кевич, и в монастырь не пойду, а если решат силой отправить, то наложу на себя руки, и это и вправду ославит род. Да… я была молода и полна гнева.
— И вас… отпустили?
— Не сразу. К матушке я добралась без приключений, а она нисколько не удивилась. Отец вот… полагаю, удивился. Он явился на следующий день и вел себя весьма громко, пока матушка не напомнила ему про неисполненный долг и вину, которая на нем лежит. Она сказала… степь ничего не забывает, и скоро вслед за живым золотом заберет и цену крови. Так, кажется. И он испугался. Он, мой отец, казавшийся мне далеким и бесстрашным, испугался. Иначе не могу объяснить, отчего вдруг он переменил свое решение, объявив, что, если я столь неблагодарна и упряма, то оставаться мне в этой деревеньке, с матушкой. И что иного приданого мне не ждать… в общем-то тогда о приданом я не особо задумывалась. В отличие от матушки. Знаю лишь, что она не согласилась…
Алтана Александровна скрестила руки.
— Матушка добилась того, чтобы на мое имя открыли счет в банке. И весьма неприятно удивила отца тем, что отказалась верить ему на слово, но потребовала заключить договор. Законник знакомый, как выяснилось, у нее тоже имелся… хороший был человек. Потом, много лет спустя, матушка вышла за него замуж.
Марья приподняла бровь.
— Тогда мне казалось, что все закончилось как нельзя лучше, но потом… потом случилась война. Она отняла у меня и отца, и братьев, пусть по сути своей они были чужими людьми. Она… снова разорила род, прошлась по землям отцовским огнем и мечом. И в пламени этом сгорело, что бабушкино поместье, что наша деревенька. Мы с матушкой спаслись едва ли не чудом. После также чудом выживали. И выжили. И… было по-всякому. Порой страшно, порой голодно, но… война мне принесла встречу с Костенькой. Я впервые в жизни влюбилась. И испугалась.
Алтана Александровна коснулась тонкого золотого колечка.
— Он не был дворянином, да и вовсе происходил из семьи простой, еще дед его был откупным крестьянином. И конечно, отец никогда бы не одобрил подобной связи, но… об отце я ничего-то давно не слышала, как и о своей семье. Было время, когда я полагала, что мы с матушкой единственные, кто уцелел. И она все повторяла, что степь взяла свою цену, что люди могут играть словами, а степь видит суть клятвы… и возможно, так оно и было. Костенька сделал мне предложение, а я не приняла его, испугавшись, что согласием своим убью.
— Но ведь не убила, — Константин Львович вошел тихо. — Это и вправду дар, как объяснила Гилян, женщина, которую я безмерно уважал, он защищает дочерей степи. И среди тех, кто рожден в высоких травах, не найдется безумца, что рискнет обидеть одаренную. Их с младенческих лет окружают заботой и вниманием, учат слышать силу и духов, ведь те все одно откликаются на зов и исполняют просьбы, даже если человек не знает, что он просит.
— Значит, — сердце Василисы похолодело. — Я… сама? Все сама виновата? Я… я ведь не желала, чтобы кто-то умирал!
— Погоди, — Марья обняла ее. — Не спеши, мы еще не до конца разобрались. То есть, если мужчина… кажется опасным, он умирает?
— Многое зависит от того, что это за человек. И каковы на самом деле его намерения. Одного лишь надо толкнуть на путь безумия, а другой пройдет по этому пути, не заметив странного. Один хрупок, что сосуд из дурной глины, другой напротив телесно силен. Сила… к сожалению, сколь я ни искал, не сумел найти ни одной работы, которая бы раскрывала суть сего явления.
Константин Львович взял супругу за руку и поднес пальцы к губам.
— Однако очевидно, что дар этот весьма своеволен.
— Матушкин союз благословили духи. И дар подчинился силе шамана, но… видать не полностью, ибо погиб мой отец, пусть и на войне, но вовсе не от французской пули. Сколь знаю, ему случилось встретить женщину, перед которой сердце его не устояло. А может, узнав о разорении дома, он счел себя свободным от произнесенной некогда клятвы? Главное, что он сделал этой женщине предложение, которое она приняла. Отец об этом упомянул в дневнике, как и о том, что теперь-то он, наконец, свободен… он и умер-то, полагая себя свободным. Уснул и не проснулся.
— Просто совпадение, — мягко произнес Константин Львович. — В том нет твоей вины.
— И ничьей, — Алтана Александровна тихо вздохнула. — Жизни братьев моих унесла война. Я же… я все-таки поддалась на уговоры, и то не себя ради…
— И это было разумным решением. Дети должны появляться на свет в законном браке, — проворчал Константин Львович. — Тем паче, что матушка твоя…
— Она говорила, что, коль ты принимаешь другого человека сутью своей, как себя самое, то и дар его принимает. И духи радуются. И степь благословляет своих детей…
— То есть, просто надо принять?
— Полагаю, речь идет о любви, — сказал Константин Львович. — Одно время я честно пытался разобраться, но… все слишком запутано. И дети степей не спешат делиться знанием.
— Сложно и… и как мне знать, не убью ли я человека лишь потому, что… недостаточно его люблю?
— Деточка, — Константин Львович посмотрел на Василису снисходительно. — Невозможно любить достаточно. Все просто. Ты или любишь, или нет. А там оно будет, как будет.
Он вновь поцеловал пальцы супруги, а та посмотрела так, что… сердце у Василисы замерло. Ах, если бы кто-нибудь когда-нибудь смотрел так на нее, и если бы она была уверена, что во взгляде, что в этом человеке.
В гостиную же заглянула Ляля и, подойдя к Василисе, — ступала она бочком, явно стесняясь того, что вынуждена была потревожить хозяйку, протянула конверт.
— Велели передать княжне, — шепотом сказала Ляля. — Срочно…
Конверт был белым, слегка неровным и каким-то мятым. На бумаге проступили красные пятна, и вид их донельзя встревожил Василису.
Не только ее.
Марья молча протянула руку. И Василиса передала конверт ей.
Бумага разорвалась с каким-то на диво неприятным хрустом, и из конверта выпала тонкая цепочка с крестиком, а еще сложенный вдвое листок.
Цепочку Марья успела подхватить, глянула на крестик и побледнела.
— Вернется живым… не знаю, что с ним сделаю, — сказала она. И прочитав послание, передала его Василисе.
Бумага пахла духами.
Донельзя знакомыми духами, легкими и цветочными, и запах этот никак не увязывался с написанным.
«Хотите застать супруга живым? Езжайте на конюшни. И сестрицу прихватите. Ей тоже будет интересно».
Интересно?
А пятна выходит…
— Позволите? — Константин Львович взял конверт и листок, и хмыкнул, поскреб ближайшее пятно ногтиком, а после сказал: — Соус это…
— Крестик его. Я… сама зачаровывала.
— Что ж, не сомневаюсь.
— Прошу прощения, — Марья надела цепочку и крестик убрала под платье. — Но мне пора…
— Нам, — поправила Василиса.
— Ты… тебе опасно!
— А тебе не опасно, — Василиса пожала плечами. И почему-то подумалось, что там, на конюшнях, Вещерский будет не один. Ладислав вот тоже из дома уехал, и Демьяна наверняка прихватили, и потому она, Василиса, злилась.
Странно вот.
Ей бы волноваться, переживать за родича. И за Демьяна тоже можно переживать, потому что все равно ведь он не чужой. А она, Василиса, злится.
Маги.
Огневик первого уровня, способный при желании город пламенем окутать, ладно, если не целый, то всяко половину. И некромант с ним. И Демьян со странным его даром. И все-то многоопытные, умные, а…
— Всем опасно, — согласился Константин Львович. — Дорогая…
— Даже не надейся, — Алтана Александровна ответила преочаровательнейшей улыбкой, не оставлявшей сомнений, что уж она-то точно в доме не останется.
— Извините, — Марья коротко поклонилась и вышла. — Что-то подсказывает, что наряд стоит сменить.
И спешить.
Теперь Василиса вдруг испугалась. Не за Марью и не за Вещерского, которого убить не так-то просто, но… за человека, еще недавно незнакомого, вошедшего в жизнь Василисы по случайности, и теперь она вдруг явственно осознала, что не желает, чтобы он из этой жизни уходил. Страх заставил сердце колотиться. Руки сделались вдруг слабы, а ладони — мокры.
И Василиса вытерла их о юбки.
— Она права, — мягко произнесла Алтана Александровна. — Переодеться стоит. Уж поверьте моему опыту, в юбках крайне неудобно воевать…
Воевать…
Василиса никогда не воевала. Да ей и возразить-то другому человеку было сложно, ибо всегда в душе возникали сомнения, может, это она, Василиса, не права, может, не понимает чего-то важного, или просто… а тут воевать.
Куда?
И с кем?
Но она послушно вышла, ухватившись за спасительную мысль. И поднялась к себе, где ждала уже Ляля, которая глядела виновато, хотя уж какая за ней-то вина?
А что надевают на войну?
Всяко не легкие платьица, отделанные кружевами, до того легкомысленные, что у Василисы никогда не хватало духу их примерить.
И не строгие костюмы.
Муаровые юбки?
Аксамитовый жакет?
Костюм… тот самый, Настасьей дареный. И… и в нем удобно, а остальное не имеет значения. К костюму у Василисы револьвер имеется. Какая война без оружия.
— Вы бы, барышня, того… поберегли себя, — сказала Ляля, протягивая легчайший шелковый шарфик. — Вы-то небось не магичка…
— Магичка.
— Ай, бросьте… у вас этой магии, что у кота слезок. Не вашее это дело…
— Мое, — неожиданно заупрямилась Василиса. И поняла, что сказала чистую правду. И что дело даже не в том, что Вещерский в опасности.
…и Демьян тоже.