– Знаешь, в последнее время, когда я смотрю телевизор или читаю, у меня появляется ощущение, словно кто-то невидимый ковыряется в моем мозгу. И я ничего не могу с этим поделать. Мой мозг как будто начинает меняться. Я уже и думаю не так, как думал раньше. Прежде я с легкостью погружался в просмотр какого-нибудь фильма или в чтение заинтересовавшей меня книги. И мне было интересно. А теперь все изменилось. Как только включаю телевизор или беру в руки книгу, мое внимание скоро начинает рассеиваться, а мозг – беспричинно суетиться. Мне тут же становится не по себе, и я уже ищу, чем мне еще заняться. Чувствую, словно кто-то осознанно перепрограммирует мой мозг и мою память.

– И что ты тогда делаешь?

– Выключаю телевизор или откладываю в сторону книгу, которую читал, и беру в руки другую, самую читаемую во всем мире.

– Это – какую же? – заинтересованно спросила Мила.

– Библию! – торжественно произнес дядюшка. – И тогда мой мозг снова приходит в порядок. И я понимаю, что жизнь прекрасна и удивительна. Как жаль, что многим совершенно неведом этот метод душевного самосохранения.

– Я тоже Библию читаю, – сказала Мила, но, заметив метнувшиеся вверх брови дядюшки, благоразумно добавила: – Вернее, иногда в нее заглядываю.

– Если ты, Людмилочка, думаешь, что я принял это за шутку, то ошибаешься. – Дядюшка внимательно разглядывал Милу. – Мне так хочется в это верить, что я… верю. Несмотря ни на что. Потому что человек должен верить в чудеса. – Дядюшка глубоко вздохнул. – Спит в своей берлоге медведь – истинный хозяин тайги, и не ведает, что в его лесу творится, – задумчиво произнес он. – А творится неладное: бродит по лесу другой медведь – медведь-оборотень, медведь-шатун, медведь-людоед. Он пожирает всех на своем пути – старых и молодых, мужчин и женщин, даже детишек не щадит. Потому что – нехристь, потому что ничего святого у него за душой. Потому что и души-то у него вовсе никакой нет, одна ненависть да злоба ко всем и всему. – Он взглянул на Милу. – Как же ты меня обрадовала, Людмилочка! Теперь я вижу совсем другую картину: истинный хозяин тайги уже просыпается. Он обязательно наведет порядок в своем лесу… Чего ты улыбаешься? По-стариковски рассуждаю?

– Мне нравится, как ты рассуждаешь, – сказала Мила. – Я тоже так думаю.

Она понимала его, как никто другой. Потому что ей самой удалось победить одного такого взбесившегося таежного медведя-людоеда. А еще она знает, как победить другого зверя, который гораздо страшнее, – это свой собственный страх перед жизнью, который живет в каждом человеке.

И если не победишь и не станешь ему хозяином, то превратишься в его раба и начнешь жить исключительно интересами своего маленького болотца, в котором удалось спрятаться от проблем других людей и всего мира. Интересуясь при этом только количеством лягушек вокруг, чтобы не помереть с голоду, и сплетнями о богатых и знаменитых. Одним словом – о звездах, таких далеких и таких неземных, живущих необыкновенно чудесной и волшебно прекрасной жизнью, что невольно появляется мечта дотянуться до них.

Эй вы там, наверху, какие же вы все, должно быть, счастливые, раз так хвастаетесь своей прекрасной жизнью! Может, хотите поделиться своим счастьем с менее счастливыми? Или считаете ваше счастье неполным, если вам никто не завидует? Потому и выставляете напоказ свое великолепие и ослепительный блеск роскошной жизни, упиваясь награбленным и упорно не замечая, что празднуете пир во время чумы?

Практически для всех, кто внизу, мечты так и останутся мечтами. Но не для нее, Люсеньки, в образе Милы Миланской. Потому что она уже «там, наверху»…

Хорошо ль тебе, девица? Хорошо ль тебе, красная? Хорошо, даже очень: красиво, сытно, богато и роскошно! Вот только душа почему-то болит. Значит, жива еще! Интересно, а есть ли души у Милы Миланской и Троянова? Или они с ними давно расправились, чтобы те не мешали им творить зло на земле? Хотя нет, эти торгаши настолько расчетливы, что наверняка очень выгодно продали их единственному ярому коллекционеру и развратителю душ человеческих – самому дьяволу.

– Хватит вам уже разговоры-то разговаривать. Поешьте сначала, – вошла в гостиную Маняша с большим подносом, на котором аппетитно красовались и благоухали кушанья, приготовленные с большой любовью и заботой. – Потом будете баталии устраивать. Иначе сил не хватит.

– Может, и в самом деле сначала поедим? – Мила с улыбкой посмотрела на дядюшку. – Уж очень все вкусно пахнет!

– Вот и я говорю то же самое, – зарделась от слов Милы довольная Маняша. – Пока свеженькое да горяченькое.

– Так-так, – задумчиво произнес дядюшка. – Что-то вы слишком хорошо стали понимать друг друга. Однако подозрительно.

– Дитя совсем голодное, а ему все – подозрительно, – недовольно проворчала Маняша. – Сейчас назад унесу.

– Нет-нет, только не это! – запротестовала Мила. – Мы уже готовы приступить к трапезе. Правда, дядюшка? – Она снова улыбнулась и ласково посмотрела на дядюшку, которому ничего не оставалось, лишь развести руками и сдаться без боя, так как давно он уже не чувствовал себя с племянницей так легко и непринужденно.

И Маняша принялась метать на стол свои кулинарные шедевры: грибной супчик, жареная утка с яблоками, форель, сваренная в вине, любимые дядюшкины пироги с капустой, а также пироги с зеленым луком и яйцами, черносмородиновый кисель.

Еда была удивительно вкусной, настроение – необыкновенно приподнятым, а потому ели молча, наслаждаясь каждым отправляемым в рот кусочком. Маняша украдкой наблюдала за Милой, которая уплетала за обе щеки и время от времени прикрывала от удовольствия глаза. Маняша, как и дядюшка, совсем не узнавала Людмилочку, но относила это к какому-то счастливому событию, которое наверняка произошло и о котором они, даст Бог, вскорости непременно узнают.

После обеда Мила поблагодарила Маняшу, и та вознеслась аж до седьмого неба от счастья, так как прежде ничего подобного от высокомерной и язвительной наследницы никогда и слыхом-то не слыхивала. После того как хозяева удалились в кабинет и наглухо заперлись, Маняша какое-то время слонялась у двери, но ни подсмотреть, ни подслушать ей не удалось, и она разочарованно направилась на кухню мыть посуду, втайне надеясь на получение хороших известий.

Ни вкусный и сытный обед, ни обязательный послеобеденный сон, который на этот раз дядюшка отменил, никак не отразились на его желании разузнать истинную причину удивительной перемены и странного поведения своенравной племянницы.

– Ну, рассказывай, стрекоза, – сказал дядюшка, когда они остались вдвоем, и строго посмотрел на Милу. – Ведь ты – не Мила Миланская. Нет причины, которая могла бы так разительно изменить ее в столь короткий срок. Тогда – кто ты?

Мила никак не ожидала подобного вопроса в лоб и растерялась. Она-то надеялась, что дядюшка начнет сомневаться, интересоваться обстоятельствами, которые стали причиной резкого превращения неуживчивого характера в добродушный и покладистый. А он вот взял и сразу обо всем догадался.

– Я действительно не Мила Миланская, – ответила прямо Мила. – Я – всего лишь ее двойник, копия по внешности, но полная противоположность по характеру. И больше не стану притворяться, потому что ваша племянница мне откровенно не нравится. Мне противны ее самолюбие и самомнение, дурные манеры и скверный характер, ехидство и презрение к окружающим. Да, я – не она. А простая деревенская девушка, вынужденная в связи с неудачно сложившимися для меня жизненными обстоятельствами играть чужую роль, которая мне, откровенно говоря, противна. И если вы не возражаете, я хотела бы удалиться из вашей жизни окончательно и бесповоротно.

– Ну-ну, – произнес дядюшка, внимательно выслушав Милу. – А почему деревенская-то?

– Я не знаю, – растерялась Мила. – А какая разница?

– Ну в общем-то никакой, – пожал плечами дядюшка. – И все же я понять не могу: почему именно деревенская, а не какая-нибудь другая?

– Да я-то откуда знаю! – разозлилась Мила, которая держалась из последних сил, чтобы не вскочить и не убежать из этого чужого дома куда глаза глядят, лишь бы ее только не задержали и не сдали в полицию. – И вообще, оставьте меня наконец в покое! Ничего мне от вас не нужно! Что вы все лезете ко мне в душу? – Мила понимала, что у нее от страха и нервного напряжения начинается истерика, но ничего не могла с собой поделать. – Оставьте меня в покое! – закричала она, закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

– Людмилочка, да что же это… да как же это… – совсем растерялся дядюшка.

– Никакая я вам не Людмилочка! – билась в истерике Мила. – Оставьте меня! Что вы все лезете ко мне со своими проблемами? У меня у самой их воз и маленькая тележка, никак не могу свою жизнь нормально устроить. Что вам всем от меня нужно? Сами разбирайтесь со своей ненормальной Милой Миланской, со своей придурошной Людмилочкой, а меня оставьте в покое!

– Прости меня, солнышко, я совсем не хотел тебя обидеть! – лепетал расстроенный дядюшка. – Прости меня, Христа ради!

Но Мила рыдала и успокаиваться, похоже, не собиралась. Дядюшка выбежал, громко зовя на помощь Маняшу, и та словно фокусник тут же появилась на пороге с бутылочкой неизменной валерьянки в руках. Пока Маняша отпаивала разволновавшуюся неизвестно из-за чего наследницу, дядюшка срочно вызывал Николаева. Не зная, что еще можно предпринять до его приезда, они под руки отвели обессиленную от нервного потрясения девушку в спальню, уложили ее, на ходу засыпающую, в постель и на цыпочках вышли из комнаты.

«Нет, я этого больше не вынесу», – тупо думала Мила, глядя перед собой: «лошадиная» доза валерьянки повергла ее в равнодушное спокойствие, вызвав расслабление и дремоту…

Мила проснулась от чьего-то пристального взгляда. Она открыла глаза и увидела сидящего рядом с ней на стуле невысокого, худенького, лысого человечка с высоко поднятыми, словно в удивлении, бровями и грустными глазами, внимательно ее разглядывающего сквозь стекла очков в круглой оправе.

Это был Николаев, семейный врач, который знал Милу Миланскую с самого детства, догадалась Мила. Вот и все, это – конец! Ну и пусть, чем скорее закончится эта история, тем лучше. Мила безропотно дала себя осмотреть, вяло, но довольно подробно ответила на все вопросы о самочувствии в последнее время и даже позволила взять кровь на анализ.


Николаев, глядя на нее необыкновенно добрыми глазами, как-то очень ласково и ненавязчиво уговорил даже сходить в туалетную комнату и оставить там в переданной им стеклянной баночке часть содержимого ее мочевого пузыря. Мила всецело попала под невыразимо тонкое обаяние опытного и искусного доктора, как, впрочем, и любой человек, которому хоть раз приходилось общаться с Николаевым.

Прихватив видавший виды саквояж, он прошел в ванную комнату и какое-то время звенел там склянками. Затем вернулся и присел рядом на стул, внимательно разглядывая два небольших листика – результаты анализов, которые он сделал благодаря своей новейшей переносной мини-лаборатории.

От Милы никак не могло укрыться, что Николаев сидел с совершенно ошарашенным видом и таращился то на листики, то на нее. Его взлетевшие ввысь брови, казалось, достигли своего апогея.

«Вот и все! – обреченно повторяла про себя Мила, осознавая, что излишне открылась перед этим незнакомым доктором, очень тактичным и умным – или все-таки поразительно хитрым? – Вот и все! Закончился фарс, и мне тоже пришел конец!»

– Людмилочка, я думаю, тебе следует объясниться, – осторожно начал Николаев.

– Я устала и хочу спать.

Мила демонстративно отвернулась от Николаева и накрылась с головой покрывалом, уподобляясь ребенку, прячущемуся от опасности. Ее бедное сердце от страха разоблачения выскакивало сейчас прямо в открытую дверь балкона, куда через щелку между тюлем смотрели глаза и куда она уже сама мысленно выпрыгивала и опрометью бежала вслед за сердцем по лугам и лесам. Прочь ото лжи, в которой запуталась, как в паутине! Прочь от душащей ее теперь, неминуемо выплывающей наружу правды! Пусть только он выйдет из комнаты, она даст такого деру, что за ней и с собаками не угонятся.

– Ну что? – крадучись вошел в комнату обеспокоенный дядюшка и тут же перешел на шепот: – Что ты выяснил?

– Кажется, заснула, – также шепотом ответил Николаев. – Утомилась очень. Я тебе должен сказать кое-что. Ты только не волнуйся. Теперь ее беречь нужно как зеницу ока. Нервишки совсем расшатались. И так-то были никудышные, а теперь и вовсе… Того и гляди стационаром бы не закончилось.

– Да что ты меня пугаешь-то! – зашептал сердито дядюшка. – Говори же скорее! Что ты из меня жилы-то тянешь? Что с ней? Неужто опять что с головой?

– Это, конечно, нужно перепроверить, и не раз, но анализы все же вещь довольно упрямая, хотя и не всегда подтверждающаяся, – путался от волнения Николаев.

– Да говори уже, что ты мне душу-то мотаешь! – совсем рассердился дядюшка. – Совсем, что ли, плохо дело?

– Ну не то чтобы плохо. Я бы этого не сказал, – замялся Николаев. – В общем… она ждет ребенка. И в частности – тоже, – выдохнул наконец он.

– Какого еще «ребенка» и в какой еще «частности»? Ты чего городишь?!

– Беременная она.

– Врешь! – ахнул дядюшка и схватился за сердце.

– Что значит «врешь»?! – возмущенно зашептал Николаев, поправляя очки. – Врач я или, по-твоему, кто?!. Руслан, что с тобой? Тебе плохо?! – тревожно воскликнул Николаев. – Да вы что тут, с ума, что ли, все посходили? Людмилочка, проснись же, дядюшке плохо!

Мила тут же вскочила и подбежала к лежащему на полу дядюшке.

– Положи ему под голову подушку, а я сделаю укол, – распорядился Николаев и, достав из саквояжа шприц и ампулу, быстро и ловко уколол потерпевшего от счастья. – Ну что, жив? – спросил он приходящего в себя друга. – Ты чего это удумал: неужто помирать собрался? Опоздал, брат, теперь уже никак тебе нельзя – скоро будешь нянчиться с наследничком, как и мечтал!

– Я только пошутил, – слабо улыбнулся дядюшка.

– Ты уже не в том возрасте, чтобы шутить так серьезно, – проворчал Николаев.

– Зачем ты меня пугаешь? – спросила Мила, помогая дядюшке подняться и сесть в кресло. – Хочешь сделать виновницей своей смерти?

– Да что с вами обоими творится-то! – рассердился Николаев. – Вам теперь о жизни нужно думать, а вы все про смерть долдоните, только Бога гневите!

– Да как же это? Да что же это! Солнышко ты мое золотое! – сквозь слезы взирал на племянницу дядюшка, не веря, веря и в то же время боясь поверить в услышанное. – Дай я тебя поцелую, родная моя! – Он расцеловал Милу в обе щеки.

– Прости меня! Я хотела тебе сюрприз сделать, потому ничего и не сказала, – неуверенно пыталась оправдаться Мила, донельзя растерянная и ошеломленная известием.

Она еще не решила для себя, как ей относиться к невероятной для нее новости – то ли как к счастливому недоразумению, спасшему от разоблачения, то ли… Нет, лучше пока совсем не думать об этом: не время и не место. Мила интуитивно понимала, что разбираться в этой необыкновенно странной истории с беременностью лучше наедине с собой, а не хором.

– Вы, я вижу, оба – большие мастера на сюрпризы! – пробурчал Николаев, думая о том, что пути Господни неисповедимы, раз такое исчадие порока и греха забеременело. Каких только чудес на свете не бывает!

– Вот уж радость, так радость! – поднялся дядюшка. – Да что же мы здесь-то толчемся, пойдемте в столовую, праздновать! – Он выглянул за дверь. – Маняша! Быстрее сюда! Немедленно!

– Ах, да что опять-то стряслось? – прибежала на крик запыхавшаяся и испуганная Маняша с неизменной бутылочкой валерьянки, уверенная в том, что кому-то вновь потребовалась ее срочная помощь в виде успокоительного средства.

– Маняша! – дрожащим, напыщенно-торжественным высоким голосом объявил дядюшка. – У нас сегодня великий праздник. Радость-то какая, радость: Людмилочка ждет ребенка! Маняша, наша Людмилочка беременна! Готовь праздничный обед!

И дядюшка расплылся в такой счастливой улыбке, что скажи ему сейчас кто, что это только очередная шутка ее ненормальной на всю голову племянницы или элементарная ошибка доктора, он наверняка бы просто убил клеветника, разуверившего его в навалившемся на него счастье.

– Царица Небесная, счастье-то какое! – Маняша выронила из рук бутылочку, и та разбилась, ударившись об пол и распространив по комнате крепкий запах успокоительного средства, так необходимый сейчас всем, чтобы не допустить никому ненужных в данный момент сердечных приступов, которые, как известно, случаются и при получении слишком радостных известий.

– Вы пока спускайтесь вниз, а я себя немного приведу в порядок и присоединюсь к вам.

Мила стояла бледная и растерянная, держась за спинку кресла. Ей казалось, что еще немного – и она упадет в обморок. То ли от неожиданного известия, то ли от слабости, мучающей ее последнее время и измотавшей вконец.

– Нет уж, – решительно заявил Николаев, обращаясь к Миле. – Оставайся-ка ты здесь, пока не почувствуешь себя лучше. Это я как лечащий врач говорю: тебе нужен покой и длительный отдых. Вот укладывайся и спи. А праздник мы завтра устроим, когда тебе станет значительно лучше.

– И правда, Людмилочка, – подхватил расчувствовавшийся дядюшка. – Мы, пожалуй, пойдем. А ты, родная, отдыхай. Тебе сейчас Маняша поесть принесет, прямо сюда. А как утолишь голод, так сразу спать и укладывайся. И пусть тебе приснятся только хорошие сны!