Её голос пропел за его спиной, как поёт бокал, когда оглаживаешь грань кончиком пальца.

– Как и ты.

Он не обернулся: лишь прошёл к стойке, где его уже ждал стакан – чище слезы и кристальной воды, чище, чем самое чистое стекло его мира. В реальности они пили из глиняных кружек без ручек; здесь глину лишили цвета, фактуры, самой сути, превратив в хрусталь.

«Зачем ты приходишь сюда, Палач? – спросила она его когда-то. – Что ты ищешь?»

«Тени былого», – ответил он.

– Надо же как-то коротать вечность. – Присоединившись к нему за стойкой, тоже облокотившись на столешницу, она взяла второй стакан в руку, на глазах обретшую цвет. Короткие пряди оттенка той последней благостной тьмы, ощутить милость которой ему было заказано, при движении на миг сменились бледно-золотой вуалью длинных кудрей, падавших на худенькие девичьи плечи, обнажённые чёрным платьем. – Это место заставляет чувствовать себя… почти живой.

Иногда он находит её. Иногда – как сейчас – она его. Обнаружить одну особенную тень среди тысяч одинаковых непросто, даже если знать, где и как искать. Он не всегда успевает узнать её раньше, чем она приходит к нему, притянутая тем, что связало их крепче, чем им обоим хотелось бы.

Тут, в отличие от реальности, он прячется ото всех, но не от неё.

Он смотрел на стакан; с её приближением то, что наполняло прозрачную глину, тоже обрело цвет – янтарный, насыщенный, яркий. Настоящий. Все тени здесь помнили, какими в действительности они должны быть, и неважно, отражали они предметы или людей. Просто чаще всего они не считали нужным маскироваться и придавать себе качества, важные лишь для тех, чьи души заключены в обёртку из плоти, крови и костей.

В их встречи он спрашивал её о многом, и о том, есть ли вкус у зазеркального пойла, в том числе. Она ответила, что скорее память о вкусе, возникающая во рту.

Он не сомневался: попробуй он хоть раз то, что щедро предлагает ему Зазеркалье – ощутит вкус того самого бренди, что они пили в «Гарцующей кошке», пока та не рассыпалась пеплом среди сожжённого Адаманта. Терпкий, крепкий, сладкий в самую меру: лето, цветы и солнечное золото, рассыпающиеся на языке. Сейчас его уже не делают – «Жёлтый Джерт», сорт яблок, из которого его гнали, погиб в Тёмное Время. Его любимый «Мекинтайр», запасы которого исправно пополняет Альдрем, похож, но не совсем.

Со вкусом проснутся и другие воспоминания. О братских объятиях. О смехе и боли, делимых на шестерых. О неосмотрительных словах, сорвавшихся с губ юной волшебницы, глотнувшей больше, чем стоило бы, чтобы сохранить трезвый ум.

…его стакан всегда ждёт полным. Ждёт живого касания, живых губ. Искушение велико, но он слишком хорошо знает об изнанке чудес подобного толка и даров серебряной пустоты.

Сожаления о былом опасны не меньше, чем глоток того, что рождено по эту сторону зеркала.

– Что заставляет тебя желать забытья на этот раз, Палач?

– Не забытья. Напоминания о том, что было когда-то и сохранилось только здесь.

– Не думала, что тебе требуется напоминать себе хоть что-то касательно этой истории.

– Память – не та вещь, которой можно доверять безоговорочно. Время стирает её так же безжалостно, как всё остальное.

– Но обходит стороной тебя. И не только. – Девушка-отражение смотрела на него, забавляясь. – У твоих развлечений есть последствия. Я видела её. Я говорила с ней. Она была здесь, в Зазеркалье – одна. Та часть её, которой дозволено оказаться тут, когда в путешествии не замешаны заклятия.

Побочные эффекты, подумал он без удивления. Следовало ожидать.

– Как? Когда?

– Когда она балансировала на грани.

– Что ты сказала ей?

– Не больше того, что ей можно было услышать, чтобы она не смогла ничего изменить. Чуть больше того, чем она могла понять, не зная истины. – Она пожала плечами – жестом, который он видел слишком часто, чтобы не узнать. – Не думаю, что я смогла бы повлиять на исход событий, даже будь у меня такое желание. Я знаю, куда ты приведёшь её – стало быть, этому суждено случиться, так или иначе.

Это тоже его не удивило. Он уже знал, что для душ времени не существует: ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, лишь непрерывное течение из одного в другое, замкнутое в бесконечный цикл рождения, умирания и возвращения. Для зазеркальных теней, появившихся как отзвуки этих душ, как след горячего дыхания на холодной стеклянной глади – тоже. И права на новое рождение и новое начало, милостиво стирающего живым память о прошлом, у них нет: тени вынуждены хранить воспоминания обо всех жизнях, что провели в подлунном мире их смертные двойники. Даже о тех, что ещё не прожиты или прожиты не до конца.

Эти встречи не могут его удивить, но веселят почти так же, как игры. Он, вырванный из привычного круга жизни и смерти, и она, никогда не жившая – лишь призрак, витраж, собранный из осколков чужого существования, – сведённые вместе иллюзией дружеской посиделки среди безликих теней, в таверне, которая сожжена шесть сотен лет назад…

– С другой стороны, ты всегда можешь просто рассказать ей всё, – предложила она вкрадчиво. – Вместо того, чтобы играть в злодея из детской сказки.

– Однажды я решил побыть откровенным. Ничем хорошим это не кончилось.

– Знаю. – Это прозвучало без досады, без удовольствия. Простое напоминание, что она помнит тот эпизод его жизни не хуже него, если не лучше. – Наверное, потому я и не могу тебя ненавидеть. Хотя должна бы.

– Ты в принципе не можешь ненавидеть. Даже меня. Чувства – для живых.

– Мне достались осколки. Эхо. Призраки того, что чувствовала и будет чувствовать она. Она тоже не сможет ненавидеть тебя… когда узнает то, что ведомо мне. – На этом месте она всё же поднесла к губам стакан, до того без дела покоившийся в пальцах. Настоящая ладонь за это время успела бы согреть напиток своим теплом, но в Зазеркалье не существовало таких понятий, как жар или холод. – Она может понять куда больше, чем стоило бы.

– Даже те муки, на которые я её обрёк?

– Наказание, что ты избрал для неё и себя самого, чудовищно, но справедливо – по её меркам.

Чего ещё ждать от этой девчонки… Будь она иной, он бы сейчас не знал её имени и не помнил её лица.

Так было бы лучше для них обоих.

– Справедливость – для Судей, – произнёс он, вспомнив ритуальные слова, миллион раз сказанные им и теми, кого когда-то он называл семьёй. – Я – карающий меч.

– Так не хочешь себя оправдывать?


– Такое невозможно оправдать. И нужды в этом нет. Я принял себя давным-давно со всем благом и злом, что творят мои руки, и пролитой кровью, и лиходейными помыслами, и ублюдскими делами.

Её стакан без единого звука опустился на призрачное дерево.

В следующий миг она уже оказалась напротив него, за стойкой, – и устремлённый на него взгляд зеркальной тени, в серебристых глазах которой он привык видеть что угодно, но не страдание, всё же его удивил.

– Что с тобой сделала вечность, – прошептала она, прежде чем мимолётно коснуться губами его лба.

Прикосновение едва ощущалось – словно на кожу на миг опустилась бабочка из хрусталя. Возможно, то и вовсе была лишь память о прикосновении. Когда-то он пробовал пленить здешних обитателей, только чтобы убедиться: лишь предметы в Зазеркалье могут обретать плотность. Не тени людей. В мире живых он нашёл способ даже тени сделать вещественными, а здесь…

Он мог менять свою реальность так, как требуется ему. Но не эту. Здесь он мог лишь договориться с ней, открывая возможности, недоступные другим.

– «Я знаю, куда ты приведёшь её». Так ты сказала, – когда она отстранилась, повторил он. Его собеседница уже бросала в прежних разговорах фразы, позволившие ему понять: ноша Тариши Бьорк не убьёт её, как бы ни была тяжела. Оставался другой, не менее важный вопрос, ответ на который он мог предполагать, но не знать наверняка. – Она будет счастлива там? В конце этой дороги?

Девушка-отражение смотрела на него. В чертах гибких и пластичных, как металл, готовый к ковке, проскальзывала девочка, женщина, но не старуха. Жизнь той, кого она отражала, всегда обрывалась рано.

Всегда – по его вине.

Она не обязана была отвечать. Она отвечала далеко не на всё. Иные истины, открытые ему, слишком сильно повлияли бы на узор судеб, плетущийся в настоящем. Она знала о событиях, которые ещё не случились, и знала, о чём можно рассказать ему, чтобы они всё же произошли. И он принимал это, не пытаясь выведать больше дозволенного – того, что и так делало эту игру чуть менее честной и рискованной, чем прошлые.

На кону стояло слишком много, чтобы он мог рисковать.

– Однажды. Когда ты исполнишь то, зачем тебя создали. Когда ты, последний Палач, перестанешь быть.

Ответ вызвал у него одно лишь удовлетворение.

Он никогда не обманывался касательно того, каким будет финал этой сказки. И его собственный – наконец.

– Большего мне не нужно.

Её улыбка была ускользающей, как стеклянная крошка, струящаяся сквозь пальцы, и острой, как зеркальный осколок.

– До встречи, Лиар.

Когда за стойкой осталась белая пустота, он посмотрел на нетронутый стакан. Отвернувшись, открыл проход обратно – в мир красок, ароматов и звуков. Бочонки, бутыли и столы тут же обернулись струйками тумана, тающими среди других; тайный уголок Зазеркалья снова спрятался от незваного, но постоянного гостя, чтобы открыться в следующий раз, когда он захочет напомнить себе, зачем делает то, что делает.

Он ступил в кабинет, встретивший летним теплом и запахом бумажной пыли.

– Вернулись быстрее, чем обычно, хозяин.

Альдрем ждал у зеркала преданным псом. Псом он, впрочем, и был, пока мир не обошёлся с ним куда безжалостнее заслуженного.

– Разговор оказался короче многих. – Он подошёл к окну, позволяя близящемуся закату залить кожу розовым золотом. И в такой простой вещи в общем-то есть удовольствие: после бесцветного мира, лишённого всех светил, чувствовать солнце на своём лице… жаль, что нынче понимание этого удовольствия доступно ему лишь умозрительно. – И важнее тоже.

Выходить за пределы своей реальности необходимо, если не хочешь однажды доиграться до точки, откуда не будет возврата. Ему приходится учитывать слишком много переменных и ходить по слишком тонкой грани, чтобы пренебрегать возможностью взглянуть в лицо собственным ошибкам (и даже перекинуться с ними словечком). Это лучше чего бы то ни было помогало не совершить новых.

Теперь, когда конец очередного этапа игры близится стремительнее, чем хотелось бы многим участникам, забывать о возможных ошибках тем более не стоило.

– И что дальше? С вашей игрой?

– У меня ещё есть немного времени на пассивное наблюдение. Как раз закончу неотложные дела. А вот для наших детишек, боюсь, передышка окончена.

– Мва-ха-ха.

Он обернулся, одним взглядом спрашивая Альдрема о причинах его смеха.

– Вы забыли добавить «мва-ха-ха», – пояснил тот невозмутимо. – Чтобы вышел совсем настоящий злодей. Раз уж вы определили себе такую роль.

Полупустая комната передразнила его хохот, придавая звукам самую капельку той зловещести, которой ждала бы от них Тариша Бьорк.

– Не волнуйся. Я за жизнь играл так много ролей, что ещё одна труда не составит. – Он помолчал, глядя в вечернее небо, где над белым городом умирала золотая луна. – Да и она до сих пор не жаловалась.

Тариша Бьорк наверняка нашла бы для того, на что он смотрел, десяток поэтичных эпитетов. Ему поэтичность тоже была не чужда, но обычно он видел её в совсем других вещах. В чужих жизнях. В судьбах, порой складывавшихся так, а не иначе, наперекор всему. В хитросплетении путей, возникавшем без всяких кукловодов, приводя нужных людей в нужное место и устраивая им встречи, казавшиеся невозможными.

…что ж, пусть наслаждается поэтичностью сказки, героиней которой её сделали. Хотя его самого она едва ли когда-нибудь сочтёт поэтичным.

Даже когда ей откроется всё, что пока ведомо лишь ему да зазеркальной тени, умевшей хранить секреты.

– Вот и окончены прятки по деревенским домам от самой себя, девочка моя, – сказал он, вглядываясь в горизонт, за чертой которого Тариша Бьорк ждала того, о чём ещё не знала. – Пришло время титулов, балов и беспощадных истин.





Глава первая