– Дворец наводнён озлобленными людьми, которые жаждут нашей крови. – Тариш высказывается рассудительно, почти спокойно. – Сейчас единственный путь из этой башни – через окно. Ты можешь улететь, я нет.
Одна Пресветлая знает, чего ему стоит это спокойствие.
– Я останусь здесь, я защищу…
– Даже волчицей ты не справишься со всеми. Они убьют нас обоих.
– Я не хочу… без тебя…
Голос срывается, переходя в рыдания.
– Ты должна жить, Мариэль. Ради ребёнка. – Тариш сдёргивает с пальца гербовый перстень Морли. Наугад берёт одну из цепочек с туалетного столика, чтобы петлёй захлестнуть серебряную нить вокруг кольца; когда печатка превращается в подвеску, набрасывает её на шею жены – прощальным подарком. Подумав секунду, берёт ещё с десяток цепочек и тоже надевает на неё, одну за другой, словно гирлянды, которыми в новый год украшают дерево сэл. – Это вам пригодится. Вам понадобятся деньги.
С винтовой лестницы за дверью доносится чей-то крик. Мариэль плачет; муж целует её щёки, губы, шею – задетые цепочки печально звякают в такт. Отстраняется так резко, будто боится, что ещё миг, и не сможет.
– Если ты допустишь, чтобы вас убили, я никогда тебя не прощу. Даже за чертой перерождения. – В глазах – серых, серебристо-серых, знакомых каждой чёрточкой, каждой крапинкой вокруг зрачка – светится сталь. – Обещай мне, Мариэль.
Ещё миг она смотрит на него, пытаясь осознать, что это – в последний раз.
Рыдая, обвивает его шею руками, чтобы коснуться губами губ, и бежит к окну.
– Лети, – кричат вслед, – лети так, чтобы обогнать свет!
Но Мариэль уже распахивает ставни и прыгает, оборачиваясь в полёте, и в обличье сокола летит быстрее стрелы, быстрее ветра: так быстро, чтобы не увидеть, как дверь распахнётся и в комнату ворвутся мятежники…
– Мама летела, пока не поняла, что скоро забудет, как снова стать человеком. Тогда она перекинулась обратно, но перепуганная, обнажённая девушка зимней ночью… в стужу и снег… – Ташин голос был ровным. Наверное, мама тогда чувствовала ту же странную отстранённость: будто всё происходило не с тобой, будто ты лишь пересказываешь прочитанную где-то легенду. – Она попробовала добраться до ближайшей деревни, но свалилась прямо на дороге.
– Тогда как уцелел перстень?
Джеми лежал, подперев подбородок ладонью, слушая так же жадно, как Таша с Гастом ещё детьми слушали страшные сказки в Ночь Середины Лета.
– Перстни. В мешочке был ещё и перстень Морли, если вы не заметили, пока обшаривали мои вещи. Печать Бьорков мама обычно носила на цепочке на шее… и другие украшения. Это тоже. – Таша коснулась подвески с корвольфом. – Она не любила кольца, но у наследника трона своя гербовая печать, которую ты обязан держать при себе. Про зачарованные цепочки я уже говорила. Все мамины украшения заколдовывали, чтобы она не теряла их при перекидке.
– И что было дальше?..
– …просыпается, просыпается!
Осторожная рука промокает её лоб чем-то мягким и влажным.
Мариэль открывает глаза.
– Мы уж думали, ты не выкарабкаешься, – незнакомый голос звучит ласково, как мамин.
Мариэль с трудом поворачивает голову.
После королевских покоев комнатушка, где она лежит, кажется совсем крохотной. Подле широкой, грубо срубленной кровати сидит, комкая мокрое полотенце, светловолосая женщина, белёную стену подпирает широким плечом пожилой рослый бородач. Судя по одежде, простоватым лицам и окружающей обстановке – крестьяне.
– Кто вы? – голосом Мариэль можно бриться: с такими же нотками она обычно отдаёт приказы. – Где я?
– Ты в Прадмунте, милая. Я Тара Фаргори, а это муж мой, Гелберт.
– И как я здесь оказалась?
– А ты совсем ничего не помнишь?
…полёт, бесконечный полёт, как можно дальше, как можно дольше, а потом – не то лететь, не то падать вниз…
…вязкое чернильное небо, холодная белизна кругом, снег, сияющий в темноте…
…мрак.
– Мой сын охотился и на тебя наткнулся. Ты рядом с трактом лежала, вся под снегом почти. Альмон сперва думал, всё, покойница. Когда он сюда тебя принёс, смерть в затылок дышала – столько в снегу пролежать, да без одежды…
Мариэль опускает глаза: на ней длинная рубаха из простой льняной ткани, которую раньше она едва ли увидела бы среди предметов своего гардероба.
– Ты шестидневку в лихорадке металась, – добавляет Тара. – Бредила, что-то про восстание кричала.
Воспоминания возвращаются рывками, перехватывая дыхание.
– Что… что произошло? Что за восстание?
– Вырезали короля, всю семью его и придворных, что к бунтовщикам не примкнули. – Тара коротко вздыхает. – Теперь Шейлиреар Дарфулл Первый на троне. Князья ему на верность намедни присягали…
У Мариэль нет сил даже заплакать.
– …уж думали, не выживешь, но ты сильная оказалась… вон и на поправку пошла. А с тобой какая напасть приключилась?
Мариэль смотрит в глаза хозяйки дома: светлые, блекло-голубые. Ласковые, добрые…
Глуповатые.
– Я не помню.
– Как не помнишь?
– Не помню. Не могу вспомнить. Помню, что меня зовут Мариэль, и всё. Не помню, как оказалась в лесу, куда и зачем шла, есть ли у меня дом, родители…
– Тише, тише. – Кажется, слёзы в её голосе звучат убедительно: Тара успокаивающе касается её волос. – Устала ты просто, голубка… после такого-то… я тебе поесть принесу, хорошо?
– Да, – Мариэль вспоминает, что положено говорить в таких случаях, и неуверенно добавляет: – Спасибо.
Когда женщина уходит, бородач Гелберт послушно следует за ней. Закрыв за собой дверь, они удаляются вглубь дома, но Мариэль лишь чуть напрягает слух, чтобы отчётливо слышать их шаги.
– Бедная девочка, бедная… – Тара говорит шёпотом и усиленно звякает тарелками, но для оборотня это не помеха. – Пресветлая, за что ей это?
– Думаешь, ей впрямь память отшибло?
– Не видишь, что ль? Но я вконец уверилась, что она из господ. Говорит, как приказывает, знатная лэн, как есть! Ещё и перстни королевские на шее.
– Но откуда…
– Украла, небось, в суматохе. Надеялась продать потом. И правильно, Бьорки ведь мертвы все, побрякушки ж теперь всё равно что ничьи…
На этих словах Мариэль всё же почти плачет.
Уже позже она подумает, что ей повезло попасть к людям, которые привыкли верить каждому слову сильных мира сего. К людям, которые существовали слишком далеко от мира королей, что они обслуживали, чтобы даже предположить, будто в их дом могло занести настоящую принцессу.
– Что знатная девушка одна в лесу делала? И где одёжа её?
Мариэль слышит скрип двери. Олово снежного ветра, на миг ворвавшегося в дом. Глухой перестук шагов…
Пришёл кто-то ещё.
– Она из свиты принцессы. Или королевы. Бежала из столицы, но её нагнали… развлеклись и бросили в лесу умирать.
– Как она, матушка?
Голос, задавший последний вопрос, Мариэль незнаком.
– Девочка-то? В себя пришла.
– Вы ей рассказали?..
– Конечно.
– Пойду, проведаю её.
Чужие шаги приближаются к двери, за которой лежит Мариэль. Это заставляет её съёжиться в постели, словно ожидая удара; наверное, потому что один звук голоса её спасителя – она понимает, что это он, – вызывает в ней лёгкое отвращение своей схожестью с расстроенным клавикордом.
– Альмон!
– А?
– Она ничего не помнит, но я знаю, что она из господ.
– А…
– О манерах не забудь!
Вместо ответа раздаётся стон отворившейся двери.
В комнату входит широкоплечий молодой мужчина в меховом плаще. Круглые глаза, чёрные и блестящие, как жучиный панцирь, сверлят Мариэль жадным взглядом из-под густых бровей. Острый нос торчит на бородатом лице, словно скала над лесом.
Позже Мариэль поймёт, что по-своему, для многих девушек, особенно прадмунтских, это лицо даже красиво. Тогда видит лишь, что оно куда грубее тех, что обычно её окружают, а борода при дворе совершенно не в моде. Позже Мариэль поймёт и то, что в тёмных глазах больше любопытства, чем похоти, и её сверлят взглядом лишь потому, что Альмону Фаргори трудно поверить: это хрупкое создание, найденное им в снегу – не дух зимы, не прелестный мираж, а живая девушка из плоти и крови.
Одна Пресветлая знает, чего ему стоит это спокойствие.
– Я останусь здесь, я защищу…
– Даже волчицей ты не справишься со всеми. Они убьют нас обоих.
– Я не хочу… без тебя…
Голос срывается, переходя в рыдания.
– Ты должна жить, Мариэль. Ради ребёнка. – Тариш сдёргивает с пальца гербовый перстень Морли. Наугад берёт одну из цепочек с туалетного столика, чтобы петлёй захлестнуть серебряную нить вокруг кольца; когда печатка превращается в подвеску, набрасывает её на шею жены – прощальным подарком. Подумав секунду, берёт ещё с десяток цепочек и тоже надевает на неё, одну за другой, словно гирлянды, которыми в новый год украшают дерево сэл. – Это вам пригодится. Вам понадобятся деньги.
С винтовой лестницы за дверью доносится чей-то крик. Мариэль плачет; муж целует её щёки, губы, шею – задетые цепочки печально звякают в такт. Отстраняется так резко, будто боится, что ещё миг, и не сможет.
– Если ты допустишь, чтобы вас убили, я никогда тебя не прощу. Даже за чертой перерождения. – В глазах – серых, серебристо-серых, знакомых каждой чёрточкой, каждой крапинкой вокруг зрачка – светится сталь. – Обещай мне, Мариэль.
Ещё миг она смотрит на него, пытаясь осознать, что это – в последний раз.
Рыдая, обвивает его шею руками, чтобы коснуться губами губ, и бежит к окну.
– Лети, – кричат вслед, – лети так, чтобы обогнать свет!
Но Мариэль уже распахивает ставни и прыгает, оборачиваясь в полёте, и в обличье сокола летит быстрее стрелы, быстрее ветра: так быстро, чтобы не увидеть, как дверь распахнётся и в комнату ворвутся мятежники…
– Мама летела, пока не поняла, что скоро забудет, как снова стать человеком. Тогда она перекинулась обратно, но перепуганная, обнажённая девушка зимней ночью… в стужу и снег… – Ташин голос был ровным. Наверное, мама тогда чувствовала ту же странную отстранённость: будто всё происходило не с тобой, будто ты лишь пересказываешь прочитанную где-то легенду. – Она попробовала добраться до ближайшей деревни, но свалилась прямо на дороге.
– Тогда как уцелел перстень?
Джеми лежал, подперев подбородок ладонью, слушая так же жадно, как Таша с Гастом ещё детьми слушали страшные сказки в Ночь Середины Лета.
– Перстни. В мешочке был ещё и перстень Морли, если вы не заметили, пока обшаривали мои вещи. Печать Бьорков мама обычно носила на цепочке на шее… и другие украшения. Это тоже. – Таша коснулась подвески с корвольфом. – Она не любила кольца, но у наследника трона своя гербовая печать, которую ты обязан держать при себе. Про зачарованные цепочки я уже говорила. Все мамины украшения заколдовывали, чтобы она не теряла их при перекидке.
– И что было дальше?..
– …просыпается, просыпается!
Осторожная рука промокает её лоб чем-то мягким и влажным.
Мариэль открывает глаза.
– Мы уж думали, ты не выкарабкаешься, – незнакомый голос звучит ласково, как мамин.
Мариэль с трудом поворачивает голову.
После королевских покоев комнатушка, где она лежит, кажется совсем крохотной. Подле широкой, грубо срубленной кровати сидит, комкая мокрое полотенце, светловолосая женщина, белёную стену подпирает широким плечом пожилой рослый бородач. Судя по одежде, простоватым лицам и окружающей обстановке – крестьяне.
– Кто вы? – голосом Мариэль можно бриться: с такими же нотками она обычно отдаёт приказы. – Где я?
– Ты в Прадмунте, милая. Я Тара Фаргори, а это муж мой, Гелберт.
– И как я здесь оказалась?
– А ты совсем ничего не помнишь?
…полёт, бесконечный полёт, как можно дальше, как можно дольше, а потом – не то лететь, не то падать вниз…
…вязкое чернильное небо, холодная белизна кругом, снег, сияющий в темноте…
…мрак.
– Мой сын охотился и на тебя наткнулся. Ты рядом с трактом лежала, вся под снегом почти. Альмон сперва думал, всё, покойница. Когда он сюда тебя принёс, смерть в затылок дышала – столько в снегу пролежать, да без одежды…
Мариэль опускает глаза: на ней длинная рубаха из простой льняной ткани, которую раньше она едва ли увидела бы среди предметов своего гардероба.
– Ты шестидневку в лихорадке металась, – добавляет Тара. – Бредила, что-то про восстание кричала.
Воспоминания возвращаются рывками, перехватывая дыхание.
– Что… что произошло? Что за восстание?
– Вырезали короля, всю семью его и придворных, что к бунтовщикам не примкнули. – Тара коротко вздыхает. – Теперь Шейлиреар Дарфулл Первый на троне. Князья ему на верность намедни присягали…
У Мариэль нет сил даже заплакать.
– …уж думали, не выживешь, но ты сильная оказалась… вон и на поправку пошла. А с тобой какая напасть приключилась?
Мариэль смотрит в глаза хозяйки дома: светлые, блекло-голубые. Ласковые, добрые…
Глуповатые.
– Я не помню.
– Как не помнишь?
– Не помню. Не могу вспомнить. Помню, что меня зовут Мариэль, и всё. Не помню, как оказалась в лесу, куда и зачем шла, есть ли у меня дом, родители…
– Тише, тише. – Кажется, слёзы в её голосе звучат убедительно: Тара успокаивающе касается её волос. – Устала ты просто, голубка… после такого-то… я тебе поесть принесу, хорошо?
– Да, – Мариэль вспоминает, что положено говорить в таких случаях, и неуверенно добавляет: – Спасибо.
Когда женщина уходит, бородач Гелберт послушно следует за ней. Закрыв за собой дверь, они удаляются вглубь дома, но Мариэль лишь чуть напрягает слух, чтобы отчётливо слышать их шаги.
– Бедная девочка, бедная… – Тара говорит шёпотом и усиленно звякает тарелками, но для оборотня это не помеха. – Пресветлая, за что ей это?
– Думаешь, ей впрямь память отшибло?
– Не видишь, что ль? Но я вконец уверилась, что она из господ. Говорит, как приказывает, знатная лэн, как есть! Ещё и перстни королевские на шее.
– Но откуда…
– Украла, небось, в суматохе. Надеялась продать потом. И правильно, Бьорки ведь мертвы все, побрякушки ж теперь всё равно что ничьи…
На этих словах Мариэль всё же почти плачет.
Уже позже она подумает, что ей повезло попасть к людям, которые привыкли верить каждому слову сильных мира сего. К людям, которые существовали слишком далеко от мира королей, что они обслуживали, чтобы даже предположить, будто в их дом могло занести настоящую принцессу.
– Что знатная девушка одна в лесу делала? И где одёжа её?
Мариэль слышит скрип двери. Олово снежного ветра, на миг ворвавшегося в дом. Глухой перестук шагов…
Пришёл кто-то ещё.
– Она из свиты принцессы. Или королевы. Бежала из столицы, но её нагнали… развлеклись и бросили в лесу умирать.
– Как она, матушка?
Голос, задавший последний вопрос, Мариэль незнаком.
– Девочка-то? В себя пришла.
– Вы ей рассказали?..
– Конечно.
– Пойду, проведаю её.
Чужие шаги приближаются к двери, за которой лежит Мариэль. Это заставляет её съёжиться в постели, словно ожидая удара; наверное, потому что один звук голоса её спасителя – она понимает, что это он, – вызывает в ней лёгкое отвращение своей схожестью с расстроенным клавикордом.
– Альмон!
– А?
– Она ничего не помнит, но я знаю, что она из господ.
– А…
– О манерах не забудь!
Вместо ответа раздаётся стон отворившейся двери.
В комнату входит широкоплечий молодой мужчина в меховом плаще. Круглые глаза, чёрные и блестящие, как жучиный панцирь, сверлят Мариэль жадным взглядом из-под густых бровей. Острый нос торчит на бородатом лице, словно скала над лесом.
Позже Мариэль поймёт, что по-своему, для многих девушек, особенно прадмунтских, это лицо даже красиво. Тогда видит лишь, что оно куда грубее тех, что обычно её окружают, а борода при дворе совершенно не в моде. Позже Мариэль поймёт и то, что в тёмных глазах больше любопытства, чем похоти, и её сверлят взглядом лишь потому, что Альмону Фаргори трудно поверить: это хрупкое создание, найденное им в снегу – не дух зимы, не прелестный мираж, а живая девушка из плоти и крови.