Некипелов снова вздохнул. Кожа у него на лбу собралась складками, как будто он напряженно думал о чем-то, принимая непростое для себя решение.
– Мне Дарья Степановна ключ от своей квартиры дала, – наконец нехотя выговорил он. – Она очень боялась, что умрет и будет в квартире лежать, никем не найденная. Попросила, чтобы я, если когда-нибудь она мне не откроет, сам дверь отпер и все проверил.
– Вам, чужому человеку, которого она видела первый раз в жизни, запросто дала ключ? – с недоверием в голосе спросил Олег. – Мужик, а ты не заливаешь?
– Да не заливаю я, – со слезой в голосе ответил Некипелов. – Вот потому и сомневался, идти ли в полицию: знал же, что крайним окажусь. Но я не вру! Вот ни единым словечком. Когда Дарья Степановна мне дверь не открыла, я своим ключом ее отпер и в квартиру зашел. А там…
– Что? – подался вперед Зимин. Рассказ Некипелова не нравился ему абсолютно.
– А там все перевернуто, вот что. Ящики вывернуты, скатерти со столов сдернуты, бумаги какие-то рассыпаны. В общем, искали что-то. Вот тут-то мне нехорошие подозрения в голову и закрались: Дарьи Степановны нет, в квартире погром, а в лесу труп. Я и подумал: вдруг ее.
– И давно вас осенило?
– Да третьего дня. Сегодня у нас, получается, вторник, а в город я ездил и к Дарье Степановне заходил в субботу. Сразу надо было в полицию, да не решался я. Вы ведь тоже сейчас думаете, что это я виноватый.
– Я ни о чем подобном не думаю, привык опираться на улики, – сообщил Зимин. – Вот что, товарищ Некипелов, давайте-ка проедем с вами на квартиру к гражданке Бубенцовой, посмотрим вместе, что там да как. Диктуйте адрес, я туда оперативную бригаду вызову. И собирайтесь.
Спустя час Зимин уже входил в квартиру, дверь в которую своим ключом открыл бледный до синевы Некипелов. Дом оказался «хрущевской» панелькой, и из маленькой прихожей было отлично видно стену единственной комнаты, вдоль которой стоял советских времен гарнитур – буфет и книжный шкаф с лакированными дверцами. Над ним висела на стене большая фотография женщины лет пятидесяти. Несмотря на это, ее вполне можно было узнать и не сомневаться – в чемодане, найденном в лесу, действительно находилось тело хозяйки квартиры, семидесятичетырехлетней Дарьи Степановны Бубенцовой.
Глава четвертая
Татка не находила себе места. За что ни бралась, все валилось из рук. И кринку с молоком разбила, уж мамка ругалась, ужас как! Хорошо хоть кринка была неполная, но молока все равно жаль, да и посуду тоже, совсем новая. Попробовала сесть за пяльцы, но коклюшки выпадали из рук, нитки путались, и ничего из узора не выходило. Да что ж за напасть такая!
– Доча, да что это с тобой? – Мама подошла и положила прохладную руку на Таткин лоб, проверяя, нет ли температуры. – Не заболела ли часом? Мечешься вся, и щеки пунцовые.
– Нет, мама, я здорова.
Из-за маминой заботы, которой Татка была совершенно недостойна, слезы навернулись на глаза. Пришлось стремглав сорваться с места, побежать в сени, сорвать с гвоздя зипун и выскочить на первый снег, чтобы подышать открытым ртом, прогоняя морозным воздухом туман из груди и влагу из глаз. Как объяснить маме то, что и сама хорошенько не понимаешь?
Перед глазами стояло бледное лицо Сони, Софии Петровны, обожаемой учительницы, которую Тата, придя на занятие, обнаружила в глубоком расстройстве. Сама она сегодня была одна, без подружек. Дуся приболела, а Пелагею отец повез на открывшуюся в городе ярмарку, откуда подружка должна была вернуться с обновками – либо яркой шалью, как в прошлом году, либо с вышитой сумочкой, а то и с колечком. Палашкин отец был весьма зажиточным, единственную дочь холил и баловал.
Палашкиной удаче Тата не завидовала: она своего отца горячо любила, пусть он не богат и строг. Как бы то ни было, на сегодняшний урок она пришла в одиночестве, да еще на полчаса раньше положенного срока. В комнате, служившей им классом, было по-осеннему темно – морозное октябрьское утро еще не до конца разгулялось. София сидела у окна, и по ее напряженной спине Тата поняла: что-то случилось.
– Все в порядке, София Петровна? – робко спросила она, чувствуя, как разрастается в груди мучительная тревога – все ли ладно с Петром Степановичем, здоров ли.
София вздрогнула, словно Тата вторглась в ее мысли, погруженная в которые, она даже не заметила прихода ученицы.
– А, это ты, Таточка! Нет, все в порядке, просто никак отойти не могу. Ты представляешь, у нас в доме вчера случился обыск!
– Что-о-о-о?
– Нет, не обыск, конечно, это уж мне с перепугу так показалось. Но к нам действительно приходила полиция, спрашивала, не видели ли мы какой-то редкий и очень дорогой родовой крест.
У Таты упало сердце и затрепыхалось где-то в пятках, которые даже зачесались от этого ощущения.
– Крест? – промямлила она. – Какой крест?
– Да в том-то и дело, что мы не знаем, какой, – в сердцах сказала София. – Говорят, какой-то преступник, убивший человека, дал показания, что взял грех на душу из-за пропажи очень ценного старинного родового креста. Мол, тот с шестнадцатого века принадлежал их семье, а убитый – его двоюродный брат – крест украл и якобы отдал моему отцу как мзду за то, чтобы его родной брат избежал суда. Ну, бред же, право слово! Все, кто знают моего отца, понимают, что он на такое не способен.
– Конечно, не способен, – горячо повторила Тата, вспомнив лицо Петра Степановича и его слова: «Пойдите вон, милостивый государь». – Глупость какая – подозревать такого прекрасного человека в мздоимстве! И что же дальше, София Петровна?
– Пришли двое полицейских, с отцом поговорили, с нами. Отец рассказал, что некий человек действительно совал ему в руки какой-то крест и твердил про его баснословную стоимость, но он выгнал его и попросил не приставать с глупостями. А мы с матушкой его и вовсе не видели.
– Но почему же полицейские подумали, что крест может быть у вас? – дрожащим голосом спросила Тата.
– Да потому что этот проситель из нашего дома отправился восвояси, а по дороге встретился с истинным владельцем креста и между ними случился спор, в ходе которого один и убил другого. Вот только никакого креста при убитом не нашли, поэтому и заподозрили, что он остался у нас в доме.
– София Петровна, но у Петра Степановича не выйдет теперь из-за этого никаких неприятностей? – замерев от ужаса, спросила Тата. – Ему же поверили, что он не оставлял креста у себя? Ведь он же правду сказал, я знаю!
– Ох ты, золотое мое сердечко, – Софья улыбнулась Тате так ласково, что у той снова заныло сердце. – Поверить, конечно, поверили, вот только весь вопрос, куда мог крест подеваться. От нашего дома до места происшествия пара кварталов всего. Отец крест видел, значит, он действительно был при себе у этого неприятного человека. А после убийства креста при нем уже не оказалось. Прохожие, что ли, вытащили?
Тата неотрывно смотрела в белое окно, за которым кружились снежинки, но видела не знакомую до мелочей улицу, а вставшую на дыбы лошадь, огромную подкову, опускающуюся на голову лежавшего человека, искаженное ужасом лицо случайного убийцы – все то, что успела зафиксировать взглядом несколько дней назад, перед тем, как потерять сознание.
Из обморока ее тогда вывела Дуся, энергично растершая лицо подружки снегом.
– Вставай, тикать надо, – горячо шептала на ухо переминающаяся с ноги на ногу Палашка. – Сейчас полиция набежит, тогда неприятностей не оберемся.
Татка с трудом поднялась на ноги, отряхнула юбку, заботливо выбранную утром для похода к Брянцевым, сунула руку в карман, а наткнувшись на крест, словно обожглась.
– Что ты опять копаешься, пошли давай, – шипела Палашка.
Поддерживая друг друга, девушки поспешили прочь. Толпа, собравшаяся вокруг места происшествия, все росла, полиция уже прибыла, привели и не успевшего далеко убежать преступника – он затравленно смотрел на лежащее на дороге тело и сплевывал через стиснутые зубы. Тата заметила, как он внимательно и оценивающе посмотрел на трех девчушек, особенно задержав взгляд на видной Пелагее. К счастью, остальным до них не было никакого дела, а потому, убыстряя шаг, они уходили все дальше и дальше, оставляя страшную картину позади и по дороге объясняя недоумевающей Пелагее, что случилось.
Перед дверью в дом Брянцевых Тата остановилась.
– Пошли же, – дернула ее за рукав Пелагея. – Перерыв уже давно закончился, София нас наверняка потеряла.
– Подожди, – выпалила Тата и вырвала руку, – нам надо решить, что делать с крестом.
– А что с ним делать? – глуповато спросила Дуся. – Владельцу его теперь не отдать, потому что он умер, да и никакой он не владелец, раз сам крест украл у того, высокого. Ему тоже не вернуть – он за убийство отвечать будет. Так что получается, крест теперь наш.
– Как это наш? – У Таты от негодования даже голос задрожал. – Разумеется, он не наш, а чужой, и мы просто обязаны его вернуть!
– А Дуся-то права, – задумчиво вступила в разговор Палашка. – Получается, что некому его возвращать. И объяснить, как он у нас оказался, мы все равно не сможем: скажут, что мы его украли.
– Но мы же не крали! – Тата чуть не плакала. – Мы же как лучше хотели!
– Кому ты это теперь докажешь, – мрачно сказала Палашка. – Нет уж, вы как хотите, а я в неприятности влезать не собираюсь.
– А меня папка выпорет, – Дуся все же заплакала. – Татка, ты же знаешь, что он, чуть что, сразу за ремень! Вам-то хорошо, вас отцы пальцем не трогают.
– Девочки, не можем мы просто взять и оставить крест себе. Это чужая вещь, да еще и дорогая очень, – не сдавалась Тата. – Давайте Софии все расскажем, она рассудит, как поступить.
– Да как же, рассудит она! Полиции расскажет, а значит, нас опрашивать начнут, все и раскроется, Дусю отец выпорет. А если не расскажет, значит, Брянцевы себе этот крест возьмут, а мы ни с чем останемся. Это, между прочим, нечестно! У Петра Степановича была возможность крест заполучить, он сам отказался. Так что крест теперь действительно наш, как будто мы его нашли, – авторитетно заявила Пелагея.
Тата приготовилась возражать, но дверь дома Брянцевых открылась, и на пороге показался Петр Степанович, возвращавшийся в суд.
– Девочки, что же вы тут стоите? Занятие давно началось, Софьюшка вас ждет, а ну бегите быстрее, – доброжелательно сказал он.
Дуся и Палашка, воспользовавшись приглашением, шмыгнули в открытую дверь, а Тата осталась стоять, как зачарованная рассматривая ворсинки на пальто своего божества.
– Что же вы стоите, милая девушка? Поверьте, я не хотел вас обидеть, – в мягком голосе звучали такие ласковые интонации, что Тата вспыхнула, как маков цвет. Выглянув на улицу, Дуся дернула ее за руку и втащила в дом. Дверь с мягким стуком захлопнулась за спиной.
Сейчас Тата снова вспыхнула, вспоминая серые глаза Петра Степановича, смотрящие, казалось, прямо ей в сердце.
– Ты что, Тата? – ласково спросила София. – Напугала я тебя рассказом про лихих людей? Не переживай, все утрясется, разумеется. Мы ничего ни про какие кресты не знаем, а уж вы, девочки, тут совсем ни при чем. Беды не будет.
Ох как хотелось Тате прямо сейчас рассказать Софии правду, поделиться, что они очень даже при чем, поведать, где они с подружками спрятали крест! Но немота сковала ей рот, и Тата молчала, не в силах вымолвить ни слова. Больше всего на свете она боялась, что учительница и мастерица разочаруется в ней, Тате Макаровой. Или, страшно подумать, им с девочками вовсе откажут от дома, и она больше не сможет приходить сюда дважды в неделю, учиться кружевному искусству, овладевать ремеслом плетеи, способным прокормить их семью, слушать, как поет София, склонившись над подушечкой со сколком, пусть и изредка, но видеть Петра Степановича. Нет, лучше уж она промолчит и ничего не скажет.
– Все в порядке, София Петровна, – наконец вымолвила она. – Я вам сколок хотела показать, сама разработала. Вдруг понравится.
Она вытащила из-за спины плотный лист оберточной бумаги, на котором дрожал прихваченный морозом кленовый лист, испещренный прожилками и паутинкой изморози. Рисунок был хорош, Тата и сама это понимала, но все равно молчала, в ожидании важного для себя вердикта.
– Боже мой, какая прелесть, Тата, – всплеснула руками София, – просто чудо, как хорошо! Обязательно попробую сплести этот узор, он такой нежный, думаю, что кому-нибудь из столичных заказчиц понравится.
Теперь Таткино лицо рдело уже от похвалы. Подумать только, сама София хочет сплести кружево по ее сколку!
– Ну-ка, поставь в углу свои инициалы, – сказала вдруг учительница.
– Что?
– Поставь первые буквы имени и фамилии, чтобы все, кто будут брать сколок в руки, знали: его разработала Татьяна Макарова. А то кто угодно сможет выдать такую красоту за свою работу, а это нехорошо, неправильно. Ты буквы знаешь?
– Да, София Петровна, меня папа научил, он грамотный, – сказала Тата, подошла поближе, взяла предложенный Софьей грифельный карандаш и дрожащей буквой вывела буквы Т.М. в верхнем правом углу листа.
Невысказанная тайна продолжала разрывать ей грудь, но признаться сейчас, после похвалы, было немыслимо, невозможно. Украдкой смахнув слезинку, выбежавшую от избытка чувств, Тата села на свое место и склонилась над пяльцами. Комната заполнялась ученицами, через пять минут начался очередной урок. Ловко перебирающая коклюшки Тата на время забыла о своих горестных раздумьях и проклятом кресте.
Но сейчас, дома, она просто не находила себе места. Нет, неправильно они с девочками решили, совсем неправильно! Нельзя жить дальше, делая вид, что ничего не случилось. Нельзя спрятать крест, как предложила Пелагея, и забыть о нем на некоторое время, до тех пор, пока, по ее словам, «не уляжется шум». Нельзя скрывать правду от Софии и ее семьи. Если подруги этого не понимают и боятся, что их накажут, значит, Тата все сделает сама.
Да, она достанет крест из тайника, отнесет его Софии и все расскажет, взяв вину на себя. В конце концов, это она решила, что оставленному вопреки воле Петра Степановича «подарку» не место в доме Брянцевых. Она придумала догнать противного визитера и вернуть ему крест, значит, она и ответит. А про Дусю и Палашку просто не скажет ни слова.
* * *
С утра Снежана доплела жар-птицу – терпеть не могла оставлять недоделанные заказы. Внезапное появление дальней родственницы задело ее гораздо больше, чем она признавалась себе. Почему-то от неожиданной встречи с прошлым семьи Снежана не ждала ничего, кроме неприятностей, и это было странно: раньше про своих и родительских предков она никогда не думала.
В отличие от маминой бабушки, ее собственная бабуля никогда прошлое не вспоминала, да и вообще внучку особым вниманием не баловала. Был период, когда Снежану это расстраивало, но потом мама объяснила ей, что бабушка, сама родившая довольно поздно, к появлению такой же поздней внучки стала уже достаточно стара и уставала от общения с маленькими детьми. Это объяснение Снежана приняла, потому что оно было вполне логичным и понятным. Имея любящих родителей, которые надышаться на нее не могли, от отсутствия любящих бабушек-дедушек она сильно не страдала.