Роланд, кстати, оценил не только местную еду, но и старшую из хозяйкиных дочек, пышноволосую кудрявую шатенку с серыми глазами, лет пятнадцати-шестнадцати на вид, по имени Магда. Судя по тому, что после заселения в комнату на втором этаже таверны я ночевал в одиночестве, у них всё срослось в первую же ночь. Вот ведь кобелина неукротимый! Похоже, он попросту задался целью разбросать от Парижа до Иерусалима свои гены, пусть и не подозревая о существовании таковых.
Когда подзадержавшийся в Саарбрюккене Бернард, невесть как узнав о похождениях Роланда, упрекнул того в грехе прелюбодеяния и в соблазнении бедной девушки, которой, лишившись невинности, будет трудно выйти замуж, мой товарищ ответил, что в соблазнении он не виноват, так как ещё до него невинностью там и не пахло. Магда, по её собственным словам в пересказе Роланда, промышляла этим уже пару лет. При этом девушка она была серьёзная, оказывала интимные услуги не потому, что ей так нравился секс (хотя, нравился конечно, что греха таить!), а чтобы собрать денег на приданое. Их же в семье четыре дочери, отцовского состояния на всех не хватит. И Магда твёрдо решила найти себе хорошую партию, а не нищеброда какого. Ну, понятно, поговорка «деньги к деньгам» не только не Руси действует.
По словам Магды, родители знали, как, или, точнее, чем зарабатывает их старшенькая, но не возражали. Тем более что девушка, по её словам, заботилась о своей репутации (зацените, чего мне стоило не заржать, услышав это!), и спала только с проезжими, которые сегодня здесь, а завтра поминай как звали, да и с местными не знакомы, так что порочащие её слухи в городе не пойдут. Да и из проезжих предпочитала народ почище — дворян, купцов, либо воинов и наёмников. Последние, если ей верить, часто бывали щедрее первых.
Судя по рассказу Магды в изложении Роланда, она собиралась на следующий год завязать с этим занятием и выйти замуж за сына мясника, с которым её сговорили родители в этом году, и которого, по её признанию, она очень любит… Н-да, высокие отношения, что тут скажешь. На вопрос Роланда, не боится ли она принести своему жениху в подоле, Магда ответила, что не боится, так как покупает у одной знахарки из соседнего Эльзаса, бывающей в Саарбрюккене на ярмарке, зелье от зачатия, и оно пока не давало осечек. Однако… Средневековая контрацепция в действии! А говорили, Тёмные Века…
Бернард, выслушав эту историю, только покачал головой, пробормотав:
— O tempora, o mores!
Честно говоря, я тоже впечатлился. Вот тебе и строгие средневековые нравы! В одной отдельно взятой таверне по части раскованности они не уступят XXI веку, только что здесь в соцсети ничего не выкладывают. Хотя, наверняка не везде так, ведь люди нигде и никогда не бывают одинаковы. Интересно, а этот сын мясника узнает когда-нибудь, каким местом его благоверная заработала своё приданое? А если узнает, то как отреагирует? С разводами то сейчас не очень. Даже коронованным особам это весьма и весьма непросто, а уж о простолюдинах и говорить нечего. Хочешь не хочешь, а придётся жить вместе всю жизнь. С другой стороны, известно, через какое место идёт путь к сердцу мужчины (нет, не через то, которым думает Роланд, а несколько выше), и жене, которая умеет так готовить, можно простить многое, особенно если после свадьбы у неё кроме мужа не будет других мужиков.
Вообще-то, я тоже не скучал в «Зелёном Рыцаре», прикидывая список вещей, которые надо бы прикупить в Саарбрюккене, благо ярмарка была в разгаре. А также рисовал чертежи продвинутого арбалета с воротом (видел такие в прошлой жизни), и спасательных средств в виде пробкового жилета, такого же пояса и спасательного круга. Раз уж я теперь рыцарь и периодически хожу в железе, то надо бы позаботиться о том, чтобы не дать утонуть ни себе, ни Роланду. Ведь рек и морей нам, видимо, не избежать. История свидетельствует, что Фридрих Барбаросса утонет в Третьем Крестовом походе, переправляясь через реку на Ближнем Востоке, между прочим, далеко не самом водном месте в мире. А пробка в винодельческом крае должна быть, испанские и итальянские купцы везут её сюда в больших количествах.
Ещё надо прикупить серебряные фляги. Сейчас по всему миру с инфекцией проблемы, а в тёплых краях с разными заразами геморроя в разы больше. Серебро же, как известно, микробов убивает.
Кроме того, я общался с Бернардом, пока он не закончил свои дела в Саарбрюккене и не уехал в Клерво. Дядька он оказался харизматичный (теперь я не удивляюсь, что под его влиянием монархи двух главных стран Западной Европы со множеством подданных, сорвались из родных мест и отправились за тридевять земель), весьма остроумный, с большим чувством юмора и, что особенно приятно, несмотря на твёрдые религиозные убеждения, без всяких следов того фанатизма, который я недавно наблюдал у приснопамятного брата Еноха.
Кстати, сразу после моего оправдания и освобождения монах исчез из замка, и вообще из Саарбрюккена. Об этом мне сообщил один из спутников Бернарда, брат Теодоз, рослый широкоплечий монах лет тридцати пяти, чьи чёрные глаза, такие же волосы, смугловатая кожа и акцент выдавали провансальца, а характерные мозоли на руках, несколько шрамов и крепкая фигура, говорили о том, что меч и копьё ему знакомы как минимум не меньше требника и кадила. На моё предположение об этом брат Теодоз со скрытой в бороде улыбкой кивнул, подтвердив, что раньше делал воинскую карьеру, но «сменил оружие на сутану, чтобы замаливать грехи». Какие грехи, он не сказал, а я не спрашивал. Зачем лезть в душу человеку, тем более что он один из моих спасителей? Но, наверно, грехи были серьёзные, раз заставили этого рубаку радикально сменить профессию.
Впрочем, насчёт полного отказа от оружия брат Теодоз несколько преувеличил. И он, и другие монахи, сопровождавшие аббата Клерво, имели довольно толстые посохи примерно в человеческий рост длиной, изготовленные из крепкого дерева. Вставая из-за стола, я задел прислонённый к нему посох провансальца, и уронил его на пол. Поднимая посох, убедился, что для дерева он тяжёленький. Наверное, внутрь для прочности вставлен стальной стержень, а на концах скорее всего, залит свинец для веса. Серьёзное оружие в умелых руках. Если таким благословить по тыковке нечестивца, не воспринимающего кроткие увещевания, бедняге гарантировано как минимум некоторое время в нирване. Тут и шлем может не помочь. Да и наконечник копья опытный воин может набить на древко буквально в несколько движений. Поневоле вспомнились Пересвет с Ослябей, русские аналоги этих цистерцианцев.
Кстати, вопреки распространённому в XXI веке мнению, духовенству вовсе не запрещено воевать, занимаются этим святые отцы в эти времена нередко. Священникам не полагается проливать кровь, так как после этого церковные каноны запрещают прикасаться к святым дарам, а значит, и служить мессу. Но та же палица не рубит, не режет и не колет, лишь черепа проламывает и кости ломает, а значит, и крови не проливает. А если противник этого не переживёт и помрёт от сотрясения мозга или ушиба внутренних органов — значит, сильно нагрешил. Так что палица сейчас обычное вооружение особ духовного звания на войне. Или посох, как у спутников Бернара. А у монахов и такого ограничения нет — могут использовать любое оружие, надо только покаяться после кровопролития. Да тех же тамплиеров или госпитальеров-иоаннитов взять — они тоже монахи, а из боёв не вылезают.
Так вот, по словам брата Теодоза, пока меня, после снятия с костра, приводили в порядок в ратуше, Енох направился в замок, быстро собрался и свалил в закат, то есть по дороге, ведущей к Мецу. Наверно поехал давать отчёт начальству в лице кардинала-епископа. И вряд ли его там ждёт хороший приём. Ложное обвинение в колдовстве — это ещё куда ни шло, хотя мне это едва не стоило жизни. Но проигнорировать папскую буллу — весьма серьёзное преступление, особенно для церковника. С мирянами бывает проще, так что Трулль, скорее всего, отделается солидным штрафом.
Ландфогт, кстати, быстро сориентировался и, судя по рассказу брата Теодоза всячески юлил и выкручивался, уверяя Бернарда, что обманулся, доверившись графскому духовнику, протеже самого епископа. Ну да, ну да…Может быть, я бы ему и поверил, если бы сам всё не увидел и не прочувствовал, так сказать, на собственной шкуре. Трулль приказал схватить крысёныша Вольфганга за разбой и ложный донос, хотя это без толку — тот уже успел сдёрнуть из Саарбрюккена на своих двух лошадях и, если верить очевидцам, ускакал к границе владений пфальцграфа Рейнского[7]. Сам пфальцграф сейчас в отъезде, как и большая часть немецкой знати, а на переговоры с его людьми о поисках Вагнера, требуется время, так что крысёныш наверняка уйдёт. Повезло поганцу, хотя и жаль. Я-то его прощать не собираюсь и, если наши дорожки пересекутся — прикончу не задумываясь. В конце концов, поединки между дворянами (коим Вагнер себя мнит) никто пока не отменял, как и Ордалии — в просторечии Божий Суд. Хоть и противно будет оказывать честь этому подонку.
В общем, если у Трулля есть шансы выбраться из этого дела, хоть и не без потерь, то о брате Енохе этого не скажешь. Наплевав на буллу Папы, монах бросил тень и на своего начальника, назначившего его графским духовником. А Бернар о случившемся молчать не станет и непременно сообщит Святейшему Отцу. И Этьену де Бару придётся приложить немало усилий, чтобы оправдаться перед Папой. Такой подставы кардинал-епископ Меца не простит. Вот если бы Енох сумел довести своё файер-шоу до конца, на меня можно бы посмертно повесить любых собак, поскольку сказать что-то в своё оправдание я бы уже не смог. Но он не сумел, а неудачники власть имущим в услужении не нужны. Так что, по мнению брата Теодоза, в лучшем случае монаха ждут несколько лет покаяния в монастырской темнице, на хлебе и воде. Ну, туда ему и дорога!
Может, эта весть на меня так подействовала, а может, догнал психологический откат после того, как я едва не зажарился до хрустящей корочки, но в тот день я довольно прилично нажрался местными белыми винами, кстати, весьма недурными, которых в междуречье Мозеля и Рейна не меньше, чем в недальних Шампании и Бургундии. После чего меня потянуло музицировать. Я попросил Магду принести замеченную в таверне лютню, по словам её отца оставленную за долги пьяным менестрелем. В прошлой жизни, в старших классах, я научился неплохо играть на гитаре, что в сочетании с недурными вокальными данными, сильно способствовало успеху у девушек в школе и универе. Лютня, конечно, не гитара, но при известной сноровке и из неё можно извлечь нужные мотивы. Мне потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, как настроить два десятка спаренных струн пусть практически аналогично гитарному строю. Немного наловчившись в обращении с инструментом, я в присутствии Роланда, Бернарда и монахов запел «Гимн инквизиторов» Филигона, переведённый накануне от нечего делать на нынешний французский:
Мы с друзьями соберёмся,
У огромного костра.
Это пламя словно солнце,
Будет греть нас до утра.
Все заботы, все проблемы,
Улетают с пеплом ввысь.
Ах как здорово, что все мы,
Здесь сегодня собрались!
Отчего припев такой избитый?
- Может спросите вы меня.
Оттого, что брат наш, инквизитор,
Не бывает без огня!
Повсеместно гадят ведьмы,
И колдуют колдуны.
Мир обязаны беречь мы,
От влиянья Сатаны.
Кто там с огненной Геенной,
Наш костёр посмел сравнить?
Можем разницу мгновенно,
Вам на вас же разъяснить!
Отчего наш взгляд такой сердитый?
И такой подозрительный?
Оттого что брат наш, инквизитор,
Быть обязан бдительным!
Ах, прекрасный миг узреть бы,
Чтоб в масштабах всей страны.
Ни одной не стало ведьмы,
И исчезли колдуны.
Но вопрос сочтём решённым,
И поставим крест на нём.
Разве если поголовно,
Всех возьмём да пережжём!
На учёте нашем каждый житель,
Ни о ком не можем мы забыть.
Ведь пока есть брат наш, инквизитор,
Колдунам придётся быть!…
Когда я допевал последние слова, расторможенные белым вином мозги немного встали на место, и в голове мелькнуло: «Ой дурак… Кому я это пою?! Сейчас схватят, и потащат в пыточную в замке, разбираться с еретиком! Стоило ради этого слезать с костра за колдовство?»
Но монахи сидели спокойно и только усмехались, наворачивая хозяйскую стряпню и запивая тем самым белым вином, будь оно неладно! И опьянения ни в одном глазу! Натренировались в своём монастыре, алкоголики! Как позже заметил брат Теодоз, от менестрелей и трубадуров, особенно из Аквитании и Лангедока, да от вагантов можно услышать и не такое.
Аббат Клерво, пока я пел, сидел с непроницаемым лицом. Но после окончания песни покачал головой, и неожиданно улыбнувшись, сказал:
— Всё же, Клермонский епископ Эмерик прав на твой счёт. Преосвященный Теобальд переслал мне копию письма, присланного епископом на запрос Примаса о Симоне де Лонэ. Отзывается он о тебе в общем неплохо, но и правду не скрывает. Ты действительно таков, как он пишет. Дерзкий и неисправимый насмешник! Хоть и не лишённый талантов.
— Что делать, Ваше Преподобие, — я постарался изобразить максимально покаянный вид, — таким уж меня сотворил Господь. Но я уважаю то, что достойно уважения. А смеяться над глупостью считаю делом богоугодным. Ведь сколько достойных людей от неё пострадало. И даже Христу пришлось претерпеть мучения и казнь из-за чужой глупости.
Монахи от моих слов удивлённо переглянулись, а Бернард, став серьёзным, предложил пояснить, что я имею в виду. М-да, на зыбкую почву я зашёл, но поворачивать назад поздно.
— Ваше Преподобие, — начал я, тщательно подбирая слова, — а что как не глупость, заставило жителей Иерусалима освободить разбойника Варраву вместо Христа, которого сам Пилат считал невиновным, и кричать: «Распни Его!»… Они просто не поняли того, что говорил им Христос, и предпочли слушать голос своей дурости. За что вскоре были наказаны легионами языческого Рима. Их город был разрушен, сами они, кто выжил, оказались в рабстве или в изгнании. Ибо Бог поругаем не бывает. А ведь попытайся они вдуматься в то, чему учил их Христос, и попробовать понять, то их город уцелел бы, и сами они бы спаслись. Вот почему я считаю, что надо смеяться над глупостью вроде той, что показал брат Енох. Что смешно, то не страшно.
— В твоих словах есть истина, рыцарь, — с серьёзным видом кивнул Бернард. — Глупость и впрямь достойна осмеяния. Но всё же будь с этим осторожен. Дураков на свете много, в том числе облечённых властью, и они никогда не верят в свою дурость.
Мне осталось только склонить голову, в знак согласия с мудрыми словами аббата Клерво.
Во время пребывания Бернара в «Зелёном Рыцаре» заходили у нас разговоры и на другие темы.
Как-то слушал я разговор монахов, в котором упоминались индульгенции. Оказывается, они есть и в этом времени, хотя торговля отпущениями грехов и близко ещё не достигла того уровня, что будет во времена Лютера.
— Вижу, тебе это не нравится, сын мой, — заметил после ухода монахов Бернард, внимательно глядя на меня.
Вот ведь, не сдержался и выдал свои эмоции!
— Не буду скрывать, Ваше Преподобие, совсем не нравится, — не стал отрицать я. — Как может нравиться попытка дать взятку Господу и святым?
— Разве ты отрицаешь способность святых, стяжавших благодать Всевышнего, поделиться ею с теми, кто совершает добрые дела, а также возможность для Церкви испросить прощение для грешников, желающих раскаяться? — поинтересовался аббат.
Так-так, тут надо быть осторожным, этак недолго и до ереси договориться, а с этим сейчас строго. Но отвечать надо, промолчать ещё хуже.
— Не отрицаю, но разве добрые дела и уплата суммы денег — одно и то же? И разве уплаченные деньги доказывают раскаяние? Человек, желающий загладить прежние грехи и делать добрые дела, должен и доказать это делом, а не золотом и серебром. Хотя можно и ими: выкупая христиан из сарацинского плена. Или потратив их на строительство приютов для сирот и калек, чтобы им не нужно было просить хлеба на паперти, госпиталей, где будут лечить тех, у кого нет денег на хорошего лекаря, школ для детей из бедных семей. Или на строительство красивого храма, который будет не только возвышать души людей своей красотой, но и даст работу и еду множеству строителей и их семьям на годы и десятилетия. Вот такие вещи непременно зачтутся, а деньги… Они интересны только людям. Для Бога и святых они не существуют. В Царстве Небесном на них ничего не купить. В аду, впрочем, тоже. А что до индульгенций, то чем дальше, тем больше попытка всучить взятку Богу, будет выглядеть смешной и нелепой, а потом насмешка перейдёт в отторжение и отношение к такой торговле как к мошенничеству. Века через три с половиной, это вызовет раскол, так что половина Европы отпадёт от Римской Церкви в ересь, и справиться с ней не выйдет.
После долгого молчания Бернард, глядя мне в глаза, задумчиво произнёс:
— Слышать подобные рассуждения от юноши… Хм, такие слова скорее мог бы речь какой-нибудь философствующий старец. Или это тоже святой Януарий?
— Ну не сам же я это выдумал, Ваше Преподобие, — устало ответил я, и мы снова надолго замолчали.
Когда подзадержавшийся в Саарбрюккене Бернард, невесть как узнав о похождениях Роланда, упрекнул того в грехе прелюбодеяния и в соблазнении бедной девушки, которой, лишившись невинности, будет трудно выйти замуж, мой товарищ ответил, что в соблазнении он не виноват, так как ещё до него невинностью там и не пахло. Магда, по её собственным словам в пересказе Роланда, промышляла этим уже пару лет. При этом девушка она была серьёзная, оказывала интимные услуги не потому, что ей так нравился секс (хотя, нравился конечно, что греха таить!), а чтобы собрать денег на приданое. Их же в семье четыре дочери, отцовского состояния на всех не хватит. И Магда твёрдо решила найти себе хорошую партию, а не нищеброда какого. Ну, понятно, поговорка «деньги к деньгам» не только не Руси действует.
По словам Магды, родители знали, как, или, точнее, чем зарабатывает их старшенькая, но не возражали. Тем более что девушка, по её словам, заботилась о своей репутации (зацените, чего мне стоило не заржать, услышав это!), и спала только с проезжими, которые сегодня здесь, а завтра поминай как звали, да и с местными не знакомы, так что порочащие её слухи в городе не пойдут. Да и из проезжих предпочитала народ почище — дворян, купцов, либо воинов и наёмников. Последние, если ей верить, часто бывали щедрее первых.
Судя по рассказу Магды в изложении Роланда, она собиралась на следующий год завязать с этим занятием и выйти замуж за сына мясника, с которым её сговорили родители в этом году, и которого, по её признанию, она очень любит… Н-да, высокие отношения, что тут скажешь. На вопрос Роланда, не боится ли она принести своему жениху в подоле, Магда ответила, что не боится, так как покупает у одной знахарки из соседнего Эльзаса, бывающей в Саарбрюккене на ярмарке, зелье от зачатия, и оно пока не давало осечек. Однако… Средневековая контрацепция в действии! А говорили, Тёмные Века…
Бернард, выслушав эту историю, только покачал головой, пробормотав:
— O tempora, o mores!
Честно говоря, я тоже впечатлился. Вот тебе и строгие средневековые нравы! В одной отдельно взятой таверне по части раскованности они не уступят XXI веку, только что здесь в соцсети ничего не выкладывают. Хотя, наверняка не везде так, ведь люди нигде и никогда не бывают одинаковы. Интересно, а этот сын мясника узнает когда-нибудь, каким местом его благоверная заработала своё приданое? А если узнает, то как отреагирует? С разводами то сейчас не очень. Даже коронованным особам это весьма и весьма непросто, а уж о простолюдинах и говорить нечего. Хочешь не хочешь, а придётся жить вместе всю жизнь. С другой стороны, известно, через какое место идёт путь к сердцу мужчины (нет, не через то, которым думает Роланд, а несколько выше), и жене, которая умеет так готовить, можно простить многое, особенно если после свадьбы у неё кроме мужа не будет других мужиков.
Вообще-то, я тоже не скучал в «Зелёном Рыцаре», прикидывая список вещей, которые надо бы прикупить в Саарбрюккене, благо ярмарка была в разгаре. А также рисовал чертежи продвинутого арбалета с воротом (видел такие в прошлой жизни), и спасательных средств в виде пробкового жилета, такого же пояса и спасательного круга. Раз уж я теперь рыцарь и периодически хожу в железе, то надо бы позаботиться о том, чтобы не дать утонуть ни себе, ни Роланду. Ведь рек и морей нам, видимо, не избежать. История свидетельствует, что Фридрих Барбаросса утонет в Третьем Крестовом походе, переправляясь через реку на Ближнем Востоке, между прочим, далеко не самом водном месте в мире. А пробка в винодельческом крае должна быть, испанские и итальянские купцы везут её сюда в больших количествах.
Ещё надо прикупить серебряные фляги. Сейчас по всему миру с инфекцией проблемы, а в тёплых краях с разными заразами геморроя в разы больше. Серебро же, как известно, микробов убивает.
Кроме того, я общался с Бернардом, пока он не закончил свои дела в Саарбрюккене и не уехал в Клерво. Дядька он оказался харизматичный (теперь я не удивляюсь, что под его влиянием монархи двух главных стран Западной Европы со множеством подданных, сорвались из родных мест и отправились за тридевять земель), весьма остроумный, с большим чувством юмора и, что особенно приятно, несмотря на твёрдые религиозные убеждения, без всяких следов того фанатизма, который я недавно наблюдал у приснопамятного брата Еноха.
Кстати, сразу после моего оправдания и освобождения монах исчез из замка, и вообще из Саарбрюккена. Об этом мне сообщил один из спутников Бернарда, брат Теодоз, рослый широкоплечий монах лет тридцати пяти, чьи чёрные глаза, такие же волосы, смугловатая кожа и акцент выдавали провансальца, а характерные мозоли на руках, несколько шрамов и крепкая фигура, говорили о том, что меч и копьё ему знакомы как минимум не меньше требника и кадила. На моё предположение об этом брат Теодоз со скрытой в бороде улыбкой кивнул, подтвердив, что раньше делал воинскую карьеру, но «сменил оружие на сутану, чтобы замаливать грехи». Какие грехи, он не сказал, а я не спрашивал. Зачем лезть в душу человеку, тем более что он один из моих спасителей? Но, наверно, грехи были серьёзные, раз заставили этого рубаку радикально сменить профессию.
Впрочем, насчёт полного отказа от оружия брат Теодоз несколько преувеличил. И он, и другие монахи, сопровождавшие аббата Клерво, имели довольно толстые посохи примерно в человеческий рост длиной, изготовленные из крепкого дерева. Вставая из-за стола, я задел прислонённый к нему посох провансальца, и уронил его на пол. Поднимая посох, убедился, что для дерева он тяжёленький. Наверное, внутрь для прочности вставлен стальной стержень, а на концах скорее всего, залит свинец для веса. Серьёзное оружие в умелых руках. Если таким благословить по тыковке нечестивца, не воспринимающего кроткие увещевания, бедняге гарантировано как минимум некоторое время в нирване. Тут и шлем может не помочь. Да и наконечник копья опытный воин может набить на древко буквально в несколько движений. Поневоле вспомнились Пересвет с Ослябей, русские аналоги этих цистерцианцев.
Кстати, вопреки распространённому в XXI веке мнению, духовенству вовсе не запрещено воевать, занимаются этим святые отцы в эти времена нередко. Священникам не полагается проливать кровь, так как после этого церковные каноны запрещают прикасаться к святым дарам, а значит, и служить мессу. Но та же палица не рубит, не режет и не колет, лишь черепа проламывает и кости ломает, а значит, и крови не проливает. А если противник этого не переживёт и помрёт от сотрясения мозга или ушиба внутренних органов — значит, сильно нагрешил. Так что палица сейчас обычное вооружение особ духовного звания на войне. Или посох, как у спутников Бернара. А у монахов и такого ограничения нет — могут использовать любое оружие, надо только покаяться после кровопролития. Да тех же тамплиеров или госпитальеров-иоаннитов взять — они тоже монахи, а из боёв не вылезают.
Так вот, по словам брата Теодоза, пока меня, после снятия с костра, приводили в порядок в ратуше, Енох направился в замок, быстро собрался и свалил в закат, то есть по дороге, ведущей к Мецу. Наверно поехал давать отчёт начальству в лице кардинала-епископа. И вряд ли его там ждёт хороший приём. Ложное обвинение в колдовстве — это ещё куда ни шло, хотя мне это едва не стоило жизни. Но проигнорировать папскую буллу — весьма серьёзное преступление, особенно для церковника. С мирянами бывает проще, так что Трулль, скорее всего, отделается солидным штрафом.
Ландфогт, кстати, быстро сориентировался и, судя по рассказу брата Теодоза всячески юлил и выкручивался, уверяя Бернарда, что обманулся, доверившись графскому духовнику, протеже самого епископа. Ну да, ну да…Может быть, я бы ему и поверил, если бы сам всё не увидел и не прочувствовал, так сказать, на собственной шкуре. Трулль приказал схватить крысёныша Вольфганга за разбой и ложный донос, хотя это без толку — тот уже успел сдёрнуть из Саарбрюккена на своих двух лошадях и, если верить очевидцам, ускакал к границе владений пфальцграфа Рейнского[7]. Сам пфальцграф сейчас в отъезде, как и большая часть немецкой знати, а на переговоры с его людьми о поисках Вагнера, требуется время, так что крысёныш наверняка уйдёт. Повезло поганцу, хотя и жаль. Я-то его прощать не собираюсь и, если наши дорожки пересекутся — прикончу не задумываясь. В конце концов, поединки между дворянами (коим Вагнер себя мнит) никто пока не отменял, как и Ордалии — в просторечии Божий Суд. Хоть и противно будет оказывать честь этому подонку.
В общем, если у Трулля есть шансы выбраться из этого дела, хоть и не без потерь, то о брате Енохе этого не скажешь. Наплевав на буллу Папы, монах бросил тень и на своего начальника, назначившего его графским духовником. А Бернар о случившемся молчать не станет и непременно сообщит Святейшему Отцу. И Этьену де Бару придётся приложить немало усилий, чтобы оправдаться перед Папой. Такой подставы кардинал-епископ Меца не простит. Вот если бы Енох сумел довести своё файер-шоу до конца, на меня можно бы посмертно повесить любых собак, поскольку сказать что-то в своё оправдание я бы уже не смог. Но он не сумел, а неудачники власть имущим в услужении не нужны. Так что, по мнению брата Теодоза, в лучшем случае монаха ждут несколько лет покаяния в монастырской темнице, на хлебе и воде. Ну, туда ему и дорога!
Может, эта весть на меня так подействовала, а может, догнал психологический откат после того, как я едва не зажарился до хрустящей корочки, но в тот день я довольно прилично нажрался местными белыми винами, кстати, весьма недурными, которых в междуречье Мозеля и Рейна не меньше, чем в недальних Шампании и Бургундии. После чего меня потянуло музицировать. Я попросил Магду принести замеченную в таверне лютню, по словам её отца оставленную за долги пьяным менестрелем. В прошлой жизни, в старших классах, я научился неплохо играть на гитаре, что в сочетании с недурными вокальными данными, сильно способствовало успеху у девушек в школе и универе. Лютня, конечно, не гитара, но при известной сноровке и из неё можно извлечь нужные мотивы. Мне потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, как настроить два десятка спаренных струн пусть практически аналогично гитарному строю. Немного наловчившись в обращении с инструментом, я в присутствии Роланда, Бернарда и монахов запел «Гимн инквизиторов» Филигона, переведённый накануне от нечего делать на нынешний французский:
Мы с друзьями соберёмся,
У огромного костра.
Это пламя словно солнце,
Будет греть нас до утра.
Все заботы, все проблемы,
Улетают с пеплом ввысь.
Ах как здорово, что все мы,
Здесь сегодня собрались!
Отчего припев такой избитый?
- Может спросите вы меня.
Оттого, что брат наш, инквизитор,
Не бывает без огня!
Повсеместно гадят ведьмы,
И колдуют колдуны.
Мир обязаны беречь мы,
От влиянья Сатаны.
Кто там с огненной Геенной,
Наш костёр посмел сравнить?
Можем разницу мгновенно,
Вам на вас же разъяснить!
Отчего наш взгляд такой сердитый?
И такой подозрительный?
Оттого что брат наш, инквизитор,
Быть обязан бдительным!
Ах, прекрасный миг узреть бы,
Чтоб в масштабах всей страны.
Ни одной не стало ведьмы,
И исчезли колдуны.
Но вопрос сочтём решённым,
И поставим крест на нём.
Разве если поголовно,
Всех возьмём да пережжём!
На учёте нашем каждый житель,
Ни о ком не можем мы забыть.
Ведь пока есть брат наш, инквизитор,
Колдунам придётся быть!…
Когда я допевал последние слова, расторможенные белым вином мозги немного встали на место, и в голове мелькнуло: «Ой дурак… Кому я это пою?! Сейчас схватят, и потащат в пыточную в замке, разбираться с еретиком! Стоило ради этого слезать с костра за колдовство?»
Но монахи сидели спокойно и только усмехались, наворачивая хозяйскую стряпню и запивая тем самым белым вином, будь оно неладно! И опьянения ни в одном глазу! Натренировались в своём монастыре, алкоголики! Как позже заметил брат Теодоз, от менестрелей и трубадуров, особенно из Аквитании и Лангедока, да от вагантов можно услышать и не такое.
Аббат Клерво, пока я пел, сидел с непроницаемым лицом. Но после окончания песни покачал головой, и неожиданно улыбнувшись, сказал:
— Всё же, Клермонский епископ Эмерик прав на твой счёт. Преосвященный Теобальд переслал мне копию письма, присланного епископом на запрос Примаса о Симоне де Лонэ. Отзывается он о тебе в общем неплохо, но и правду не скрывает. Ты действительно таков, как он пишет. Дерзкий и неисправимый насмешник! Хоть и не лишённый талантов.
— Что делать, Ваше Преподобие, — я постарался изобразить максимально покаянный вид, — таким уж меня сотворил Господь. Но я уважаю то, что достойно уважения. А смеяться над глупостью считаю делом богоугодным. Ведь сколько достойных людей от неё пострадало. И даже Христу пришлось претерпеть мучения и казнь из-за чужой глупости.
Монахи от моих слов удивлённо переглянулись, а Бернард, став серьёзным, предложил пояснить, что я имею в виду. М-да, на зыбкую почву я зашёл, но поворачивать назад поздно.
— Ваше Преподобие, — начал я, тщательно подбирая слова, — а что как не глупость, заставило жителей Иерусалима освободить разбойника Варраву вместо Христа, которого сам Пилат считал невиновным, и кричать: «Распни Его!»… Они просто не поняли того, что говорил им Христос, и предпочли слушать голос своей дурости. За что вскоре были наказаны легионами языческого Рима. Их город был разрушен, сами они, кто выжил, оказались в рабстве или в изгнании. Ибо Бог поругаем не бывает. А ведь попытайся они вдуматься в то, чему учил их Христос, и попробовать понять, то их город уцелел бы, и сами они бы спаслись. Вот почему я считаю, что надо смеяться над глупостью вроде той, что показал брат Енох. Что смешно, то не страшно.
— В твоих словах есть истина, рыцарь, — с серьёзным видом кивнул Бернард. — Глупость и впрямь достойна осмеяния. Но всё же будь с этим осторожен. Дураков на свете много, в том числе облечённых властью, и они никогда не верят в свою дурость.
Мне осталось только склонить голову, в знак согласия с мудрыми словами аббата Клерво.
Во время пребывания Бернара в «Зелёном Рыцаре» заходили у нас разговоры и на другие темы.
Как-то слушал я разговор монахов, в котором упоминались индульгенции. Оказывается, они есть и в этом времени, хотя торговля отпущениями грехов и близко ещё не достигла того уровня, что будет во времена Лютера.
— Вижу, тебе это не нравится, сын мой, — заметил после ухода монахов Бернард, внимательно глядя на меня.
Вот ведь, не сдержался и выдал свои эмоции!
— Не буду скрывать, Ваше Преподобие, совсем не нравится, — не стал отрицать я. — Как может нравиться попытка дать взятку Господу и святым?
— Разве ты отрицаешь способность святых, стяжавших благодать Всевышнего, поделиться ею с теми, кто совершает добрые дела, а также возможность для Церкви испросить прощение для грешников, желающих раскаяться? — поинтересовался аббат.
Так-так, тут надо быть осторожным, этак недолго и до ереси договориться, а с этим сейчас строго. Но отвечать надо, промолчать ещё хуже.
— Не отрицаю, но разве добрые дела и уплата суммы денег — одно и то же? И разве уплаченные деньги доказывают раскаяние? Человек, желающий загладить прежние грехи и делать добрые дела, должен и доказать это делом, а не золотом и серебром. Хотя можно и ими: выкупая христиан из сарацинского плена. Или потратив их на строительство приютов для сирот и калек, чтобы им не нужно было просить хлеба на паперти, госпиталей, где будут лечить тех, у кого нет денег на хорошего лекаря, школ для детей из бедных семей. Или на строительство красивого храма, который будет не только возвышать души людей своей красотой, но и даст работу и еду множеству строителей и их семьям на годы и десятилетия. Вот такие вещи непременно зачтутся, а деньги… Они интересны только людям. Для Бога и святых они не существуют. В Царстве Небесном на них ничего не купить. В аду, впрочем, тоже. А что до индульгенций, то чем дальше, тем больше попытка всучить взятку Богу, будет выглядеть смешной и нелепой, а потом насмешка перейдёт в отторжение и отношение к такой торговле как к мошенничеству. Века через три с половиной, это вызовет раскол, так что половина Европы отпадёт от Римской Церкви в ересь, и справиться с ней не выйдет.
После долгого молчания Бернард, глядя мне в глаза, задумчиво произнёс:
— Слышать подобные рассуждения от юноши… Хм, такие слова скорее мог бы речь какой-нибудь философствующий старец. Или это тоже святой Януарий?
— Ну не сам же я это выдумал, Ваше Преподобие, — устало ответил я, и мы снова надолго замолчали.