В вопросе духовника прозвучало подспудное ликование, словно он поймал меня на какой-нибудь несостыковке. Но у меня была, как мне казалось, железная отмазка.
— А эти знания я получаю оттуда, — ответил я, смиренно возведя очи горе.
— От САМОГО? — последовав своим взглядом за моим, спросил монах.
— Почти. От Святого Януария. Его отсечённая голова по совету нашего клермонского епископа Эмерика изображена на моём щите, в чём вы можете убедиться, сняв с него чехол.
— Святой Януарий, — задумчиво повторил монах, снова почему-то оборачиваясь к окну. — Каким же образом он передаёт вам эти знания?
— Является он мне ночами, когда я сплю. Не каждую ночь, но случается. А поутру, проснувшись, его слова оказываются высеченными в моей памяти, как были высечены письмена на скрижалях, что были даны Господом Моисею на горе Синай. И каждый раз это что-то новое. Я понимаю, что вам почему-то не хочется встречаться с Его Преподобием аббатом Клермонским, но он мог бы вам рассказать, сколько полезных идей я предложил за время пребывания в его монастыре.
— А вот это что?!
Монах схватил медальон и тут же бросил его обратно на стол, словно обжёгшись. Я даже испугался, что от удара крышечка откроется и станет видно содержимое тайника. Даже не зная, что за порошок внутри, можно предположить, что это отрава.
— Этот медальон в Клермоне подарила мне одна девушка. На память.
— И как же звать эту девицу?
— А вам-то что за дело?
Не собирался я выдавать даже и немецким попам свою тайную возлюбленную, к которой рвалось моё сердце.
— И чем вам так не угодил этот медальон? — продолжил я атаку.
— А тем, — прошипел духовник, — что на нём знак Сатаны.
Блин, это он про букву «S», что ли? Ну да, можно интерпретировать и как Satan, почти на всех европейских языках имя Нечистого звучит одинаково.
— Чушь, выточенный руками этой девушки символ означает первую букву моего имени, а не то, о чём вы подумали.
— Ловко, ловко изворачиваетесь, — пробормотал монах, — не иначе как сам Диавол нашёптывает вам, что говорить.
Я не стал оправдываться, мне эта игра уже начинала надоедать. Повисла тишина, я стоял и слышал, как с улицы доносится визгливый женский голос, а ему так же на повышенных тонах отвечал мужской. Из-за чего ругались — непонятно, общение происходило на немецком. И тут на подоконник сел голубь. Сизокрылый, как принято говорить. Сел, склонил свою глупую головку на бок и, помигивая, уставился на происходящее в комнате. А мне вдруг стало так тоскливо, так захотелось стать этим голубем, чтобы, взмахнув крылами, полететь куда-нибудь далеко… Да хоть в те же сарацинские земли, а лучше на Русь, посмотреть, как там народ поживает. Я ведь уже упоминал, что по мужской линии мои предки из Франции, однако по женской… Вот кабы знать имя моей прапрапрабабушки, а то ведь теряется нить во глубине веков. А можно было бы полететь в Клермон, чтобы посмотреть на Беатрис.
Ландфогт кашлянул, и монах, который тоже словно бы впал в кратковременный ступор, дёрнул головой.
— Всё слова, — прошелестел его голос, — всё не более, чем слова. Пусть приведут пострадавшего.
Писарь резво вскочил и кинулся к двери. Стоявшему по ту сторону надзирателю он передал приказ монаха, послышался удаляющийся топот ног. Эх, жаль, руки связаны, а то можно было бы выскочить за дверь и дать дёру. Даже если там ещё один надзиратель, то, воспользовавшись эффектом неожиданности, опрокинуть его, или даже вырубить хорошим ударом. И тут же мысль — а Роланд? Они ведь на нём смогли бы ещё как отыграться.
Или можно было бы предпринять попытку просто схватить со стола свой нож, приставить его к жирной шее дознавателя или к тощей монашеской, взяв таким образом кого-то из них в заложники. Лучше даже церковника, такое чувство, что он в этой компании главный. С другой стороны, случись не дай бог что с заложником — церковь меня предаст анафеме и объявит за мою голову такую награду, что придётся опасаться каждого встречного. Даже в Святой земле, куда наверняка дойдёт информация о недостойном поведении Симона де Лонэ. А за гражданского могут не так сильно осерчать, хотя на пару дней пути от Саарбрюккена во все стороны за этого судейского или кто он там тоже будут землю носом рыть.
Но что толку мечтать, если узел на запястьях крепок, видно, что работали профессионалы. А тут и надзиратель вернулся, уже в сопровождении Вагнера. Тот старался держаться бодрячком, но при виде столь представительного собрания заметно стушевался. Его настороженный взгляд метался от меня к толстяку, чуть дольше задержавшись на монахе. При этом на поясе ублюдка висел меч, то есть ему доверяли что, впрочем, неудивительно.
В следующие четверть часа очной ставки Вагнеру пришлось отвечать на вопросы дознавателя и монаха. И вот когда последний спросил, не замечал ли он за мной чего-то, что могло бы меня отнести к племени чернокнижников, этот подонок сказал:
— А как же, досточтимый Енох, замечал, и не раз. Он осенял себя крестным знамением наоборот — снизу вверх и справа налево. А ещё, — понизил голос Вольфганг, — перед сном, когда мы с дядей молитву читали, он шептал себе под нос слова на каком-то тарабарском языке, словно бы общаясь с кем-то невидимым. И когда шептал — лично у меня мурашки по спине бежали, и я прямо-таки явственно чувствовал запах серы.
Он посмотрел на меня и перекрестился. Вот же сукин сын! Да ему только страшные сказки писать, братья Гримм в одном лице. Какой талант пропадает в немецкой глуши. Только я бы этому таланту с удовольствием ноги повыдёргивал и… Пока не придумал, что бы я дальше сделал, тем более мои мечты на данный момент всё равно неосуществимы.
Толстяк молчал, барабаня пальцами по столешнице, а монах, которого только что назвали каким-то библейским Именем, как ни в чём ни бывало молвил:
— Думаю, мы получили достаточно пищи для размышлений. Шевалье Симон де Лонэ (если, конечно, вы действительно тот, за кого себя выдаёте), готовы ли вы раскаяться и признать свою вину, отрекшись от Искусителя?
— Что?! Вы поверили словам этого подонка?! — возопил я, метнув полный ярости взгляд на отпрянувшего к двери Вагнера. — Ваш крысёныш Вольфганг кричал, что я убил его дядюшку-разбойника «ударом в сердце», хотя умер он от кинжала, прилетевшего этому Шульцу в то место которым тот размножался. Если, конечно, не врал про старшего сына управляющего имением. Что это за свидетель?
Писарь перестал скрипеть пером, вкинул голову и с опаской поглядел на дознавателя. Тот же побагровел лицом и шеей, ноздри его раздулись, и пальцы сжались в увесистый кулак. Однако сказать он ничего не успел, его опередил монах.
— Симон де Лонэ, я бы на вашем месте не упорствовал. Признание облегчит вашу дальнейшую участь.
— Да? — язвительно усмехнулся я. — И насколько же облегчит?
— Сожжение на костре мы заменим повешением. Конечно, вы, как рыцарь должны мечтать о смерти в бою или как минимум на плахе, но слишком уж тяжела совокупность ваших грехов. Однако, повторяю, если отречётесь от Отца лжи и примете веру Господа нашего Иисуса Христа, то ваша смерть будет менее мучительной.
— Да уж, лучше минуту подёргаться в петле, чем десять минут орать от боли, когда тебя медленно поджаривают, — подал голос толстяк. — Уж можете мне поверить, я видел не раз и то, и другое, так что знаю, о чём говорю.
Он даже вроде как подобрел, этот артист художественной самодеятельности славного города Саарбрюккена. Мол, видишь, я тоже на твоей стороне, и ты уж, сделай милость, пойди нам навстречу. Вот только у меня не было ни малейшего желания делать этот шаг. С какой стати я должен признаваться в том, чего не совершал? Да, такие ситуации были мне знакомы не понаслышке, в нашем ведомстве, особенно в «святые 90-е», когда я делал первые шаги на «оперной» стезе, такое даже было в порядке вещей. Нужно поднять раскрываемость? Да не вопрос! Попрессуем вон того голубчика, как миленький даст признательные показания, что это он убил несчастную старушку и вынес из её квартиры старинный фарфоровый сервиз. Всё равно железного алиби у него нет, а нам галочка с премиальными.
Но я решил драться до последнего. Конечно, приятного мало, когда тебя поджаривают. Если бы знать, что после смерти я всё же вернусь в своё тело, человека XXI века, то вроде как умирать и не страшно. Хотя я сильно сомневаюсь, что после выстрела в упор мой организм под всякими капельницами и ИВЛ ещё как-то функционирует. Но один хрен, боль-то я буду испытывать неимоверную. Помню, в детстве кипятком ногу обварил, так орал так, что у самого чуть барабанные перепонки не полопались. Всё обошлось тогда волдырём, потом на месте ожога кожа слезла и новенькая, розовая образовалась. А здесь тебя будут реально коптить на открытом огне…. Бр-р-р-р!
Но, чёрт возьми, принцип! Чтобы Семён Делоне дал слабака?!! Да в жисть такого не было и не будет!
— Никогда! — медленно и чётко произнёс я. — Слышите, никогда Симон де Лонэ не шёл на сделку с совестью, ни со своей, ни с чьей-либо иной. Не знаю, что вам пообещал этот ублюдок, какие отступные, это даже не следствие, а насмешка над Фемидой. То, чем вы занимаетесь — это произвол! И какие бы вы мне муки не придумали, хоть поджаривайте, хоть кожу с живого сдирайте, запомните — я своих показаний не изменю!
После такой тирады, для которой не требовалось повышать голос, чтобы слушатели прониклись, я мог гордо задрать подбородок и скрестить руки на груди. Правда, связанные за спиной руки особо не скрестишь, но задрать подбородок мне никто не помешает. Впрочем, мой пламенный панегирик на ландфогта и духовника никакого впечатления не произвёл.
— Может, на дыбу его подвесить и заодно пятки калёным железом прижечь? — как бы размышляя вслух, сказал Трулль.
— Думаю, не стоит спешить, нужно дать ему время подумать. У вас же, господин Трулль, ведь есть особенная камера? — со значением спросил монах.
— Эй, Баварец! — крикнул Трулль, вытирая вспотевшие лоб и шею куском серой материи, видимо, заменявшим ему носовой платок.
В дверном проёме появился главный надзиратель, тут же надувший щёки и выпучивший глаза.
— Слушаю!
— Отведи-ка ты нашего гостя в камеру к Людоеду, он любит свежее мясо, — криво ухмыльнулся дознаватель. — Но предупреди, чтобы особо там не увлекался, наш юный друг нужен нам живым, ему ещё в петле болтаться или на костре гореть. А взамен приведи его дружка, мы с ним тоже желаем пообщаться.
К людоеду? Это к какому ещё людоеду? Но озвучит свой вопрос я не успел, так как меня довольно бесцеремонно вытолкнули из «допросной». Начальник команды надзирателей и ещё один стражник повели меня вниз. Оказалось, что людоед — не кто иной, как та рыжая горилла, назвавшая нас с Роландом курочками, и весьма напоминавшая своим видом убиенного мною когда-то Квазимодо.
— Вот тебе свежее мясо, Людоед, — сказал Баварец, заталкивая меня в камеру. — Можешь позабавиться, но не сильно, смотри не прибей, иначе тебя самого… того.
Сидевший до того на копне гнилой соломы амбал плотоядно оскалился на удивление крепкими и белыми зубами, впрочем, своими размерами и формой больше напоминавшими клыки, словно их специально подпиливали.
— А руки-то вы мне развяжете? — поинтересовался я у Баварца, когда тот запер дверь.
— А ты Людоеда попроси, он тебе поможет.
Вот же сука! Они двинулись дальше, и вскоре мимо моей новой камеры провели Роланда.
— Симон, ты почему здесь? — успел встревоженно спросить он, но в следующее мгновение толчок в спину придал ему ускорений.
Стихли шаги, захлопнулась дверь, ведущая из коридора к лестнице на первый этаж, и я повернулся лицом к всё так же сидевшему на копне соломы Людоеду.
— Ну что, курочка, вот ты и попалась. Так что ты там давеча кудахтала насчёт того, куда я должен засунуть свой клюв? Себе в задницу? А вот я сейчас в твою кое-что засуну, а потом откушу тебе ухо и буду его медленно и со смаком жевать. Иди сюда, моя цыпочка. Не хочешь? Тогда я сам подойду.
И он, поднявшись и раскинув в стороны свои грабли, начал неторопливо ко мне приближаться. Что мне было противопоставить этой сексуально озабоченной горилле, учитывая, что руки так и оставались связанным за спиной? Умением мгновенно освобождаться от пут подобно великим иллюзионистам типа Гудини я не обладал, так что приходилось рассчитывать лишь на две нижние конечности.
Благо что в своё время меня научили, как их можно с толком использовать в поединке. Нет, никаких «вертушек» или Йоко-гери. Вся эта показуха работает только в кино, в реальной жизни в бою против опытного бойца, будь ты хоть трижды Брюсом Ли, все твои ногомахи закончатся довольно быстро больничной койкой. И это в лучшем случае.
И пусть против меня вышел не профессиональный спортсмен, а просто громила, но рисковать я не хотел, даже невзирая на то, что это своё нынешнее тело прокачал в плане растяжки достаточно неплохо. А потому резким движением от души, как говорится, врезал каблуком сапога по голени.
Хорошо, что нас вчера не разули, эффект от босой пятки был бы не столь впечатляющим. А так я расслышал хруст ломающейся кости, после чего заросшая рыжим волосом обезьяна запрыгала на одной, здоровой ноге, а спустя пару секунд с воплем боли рухнула на выложенный каменными булыжниками пол.
— А-а-а-а…
Никогда не думал, что человек может так громко и долго орать на одной ноте. Там, наверное, не лёгкие, а кузнечные меха. Сейчас вся тюрьма переполошится. Вон уже из- соседних камер доносятся чьи-то возбуждённые голоса.
Не прошло и минуты, как загремели по коридору шаги надзирателей, во главе которых, хромая, вприпрыжку бежал Баварец. К тому моменту, как толпа надзирателей собралась у нашей двери, Людоед стонал уже чуть тише.
— Что здесь происходит?!
— Так он это… Ногу подвернул, — пождал я плечами как ни в чём ни бывало. — Шёл ко мне, наверное, помочь освободиться от верёвок, и вдруг подвернулась нога. Не иначе вон в ту ямку наступил.
В полу и впрямь имелась прореха, там не хватало одного булыжника. Кстати, чем не оружие? Недаром была революционная скульптура соответствующего содержания, называлась, кажется, «Булыжник — оружие пролетариата». Вернее, будет называться, до её создания ещё почти 800 лет. Так что со стороны тюремной администрации имел место быть недосмотр.
Для профилактики меня всё же огрели дубинкой по хребтине, после чего препроводили в прежнее узилище, к Гансу Лотару, заодно наконец освободив руки от пут.
— Что там за переполох? — спросил Лотар.
— Не знаю, вроде кому-то плохо стало.
Роланда привели где-то минут через двадцать-тридцать. Без следов побоев, но парень был возмущён сверх всякой меры.
— О, ты опять здесь!.. Представляешь, Симон, они требовали, чтобы я подтвердил, будто ты служишь Сатане! Какова наглость!
— Ну так и от меня они того же требовали.
— Надеюсь, ты не дал себя очернить?
— Отбивался как мог, но у меня такое чувство, будто они всё для себя решили, и часть отнятого у нас богатства они всё же вернут этому проходимцу Вагнеру, но немалую часть оставят и себе.
— Негодяи! Они сказали, что если ты не покаешься, то сожгут тебя на костре. Может, пугают?
— Может и пугают.
М-да, костёр всё ближе и ближе. А если не костёр, то виселица.
— А эти знания я получаю оттуда, — ответил я, смиренно возведя очи горе.
— От САМОГО? — последовав своим взглядом за моим, спросил монах.
— Почти. От Святого Януария. Его отсечённая голова по совету нашего клермонского епископа Эмерика изображена на моём щите, в чём вы можете убедиться, сняв с него чехол.
— Святой Януарий, — задумчиво повторил монах, снова почему-то оборачиваясь к окну. — Каким же образом он передаёт вам эти знания?
— Является он мне ночами, когда я сплю. Не каждую ночь, но случается. А поутру, проснувшись, его слова оказываются высеченными в моей памяти, как были высечены письмена на скрижалях, что были даны Господом Моисею на горе Синай. И каждый раз это что-то новое. Я понимаю, что вам почему-то не хочется встречаться с Его Преподобием аббатом Клермонским, но он мог бы вам рассказать, сколько полезных идей я предложил за время пребывания в его монастыре.
— А вот это что?!
Монах схватил медальон и тут же бросил его обратно на стол, словно обжёгшись. Я даже испугался, что от удара крышечка откроется и станет видно содержимое тайника. Даже не зная, что за порошок внутри, можно предположить, что это отрава.
— Этот медальон в Клермоне подарила мне одна девушка. На память.
— И как же звать эту девицу?
— А вам-то что за дело?
Не собирался я выдавать даже и немецким попам свою тайную возлюбленную, к которой рвалось моё сердце.
— И чем вам так не угодил этот медальон? — продолжил я атаку.
— А тем, — прошипел духовник, — что на нём знак Сатаны.
Блин, это он про букву «S», что ли? Ну да, можно интерпретировать и как Satan, почти на всех европейских языках имя Нечистого звучит одинаково.
— Чушь, выточенный руками этой девушки символ означает первую букву моего имени, а не то, о чём вы подумали.
— Ловко, ловко изворачиваетесь, — пробормотал монах, — не иначе как сам Диавол нашёптывает вам, что говорить.
Я не стал оправдываться, мне эта игра уже начинала надоедать. Повисла тишина, я стоял и слышал, как с улицы доносится визгливый женский голос, а ему так же на повышенных тонах отвечал мужской. Из-за чего ругались — непонятно, общение происходило на немецком. И тут на подоконник сел голубь. Сизокрылый, как принято говорить. Сел, склонил свою глупую головку на бок и, помигивая, уставился на происходящее в комнате. А мне вдруг стало так тоскливо, так захотелось стать этим голубем, чтобы, взмахнув крылами, полететь куда-нибудь далеко… Да хоть в те же сарацинские земли, а лучше на Русь, посмотреть, как там народ поживает. Я ведь уже упоминал, что по мужской линии мои предки из Франции, однако по женской… Вот кабы знать имя моей прапрапрабабушки, а то ведь теряется нить во глубине веков. А можно было бы полететь в Клермон, чтобы посмотреть на Беатрис.
Ландфогт кашлянул, и монах, который тоже словно бы впал в кратковременный ступор, дёрнул головой.
— Всё слова, — прошелестел его голос, — всё не более, чем слова. Пусть приведут пострадавшего.
Писарь резво вскочил и кинулся к двери. Стоявшему по ту сторону надзирателю он передал приказ монаха, послышался удаляющийся топот ног. Эх, жаль, руки связаны, а то можно было бы выскочить за дверь и дать дёру. Даже если там ещё один надзиратель, то, воспользовавшись эффектом неожиданности, опрокинуть его, или даже вырубить хорошим ударом. И тут же мысль — а Роланд? Они ведь на нём смогли бы ещё как отыграться.
Или можно было бы предпринять попытку просто схватить со стола свой нож, приставить его к жирной шее дознавателя или к тощей монашеской, взяв таким образом кого-то из них в заложники. Лучше даже церковника, такое чувство, что он в этой компании главный. С другой стороны, случись не дай бог что с заложником — церковь меня предаст анафеме и объявит за мою голову такую награду, что придётся опасаться каждого встречного. Даже в Святой земле, куда наверняка дойдёт информация о недостойном поведении Симона де Лонэ. А за гражданского могут не так сильно осерчать, хотя на пару дней пути от Саарбрюккена во все стороны за этого судейского или кто он там тоже будут землю носом рыть.
Но что толку мечтать, если узел на запястьях крепок, видно, что работали профессионалы. А тут и надзиратель вернулся, уже в сопровождении Вагнера. Тот старался держаться бодрячком, но при виде столь представительного собрания заметно стушевался. Его настороженный взгляд метался от меня к толстяку, чуть дольше задержавшись на монахе. При этом на поясе ублюдка висел меч, то есть ему доверяли что, впрочем, неудивительно.
В следующие четверть часа очной ставки Вагнеру пришлось отвечать на вопросы дознавателя и монаха. И вот когда последний спросил, не замечал ли он за мной чего-то, что могло бы меня отнести к племени чернокнижников, этот подонок сказал:
— А как же, досточтимый Енох, замечал, и не раз. Он осенял себя крестным знамением наоборот — снизу вверх и справа налево. А ещё, — понизил голос Вольфганг, — перед сном, когда мы с дядей молитву читали, он шептал себе под нос слова на каком-то тарабарском языке, словно бы общаясь с кем-то невидимым. И когда шептал — лично у меня мурашки по спине бежали, и я прямо-таки явственно чувствовал запах серы.
Он посмотрел на меня и перекрестился. Вот же сукин сын! Да ему только страшные сказки писать, братья Гримм в одном лице. Какой талант пропадает в немецкой глуши. Только я бы этому таланту с удовольствием ноги повыдёргивал и… Пока не придумал, что бы я дальше сделал, тем более мои мечты на данный момент всё равно неосуществимы.
Толстяк молчал, барабаня пальцами по столешнице, а монах, которого только что назвали каким-то библейским Именем, как ни в чём ни бывало молвил:
— Думаю, мы получили достаточно пищи для размышлений. Шевалье Симон де Лонэ (если, конечно, вы действительно тот, за кого себя выдаёте), готовы ли вы раскаяться и признать свою вину, отрекшись от Искусителя?
— Что?! Вы поверили словам этого подонка?! — возопил я, метнув полный ярости взгляд на отпрянувшего к двери Вагнера. — Ваш крысёныш Вольфганг кричал, что я убил его дядюшку-разбойника «ударом в сердце», хотя умер он от кинжала, прилетевшего этому Шульцу в то место которым тот размножался. Если, конечно, не врал про старшего сына управляющего имением. Что это за свидетель?
Писарь перестал скрипеть пером, вкинул голову и с опаской поглядел на дознавателя. Тот же побагровел лицом и шеей, ноздри его раздулись, и пальцы сжались в увесистый кулак. Однако сказать он ничего не успел, его опередил монах.
— Симон де Лонэ, я бы на вашем месте не упорствовал. Признание облегчит вашу дальнейшую участь.
— Да? — язвительно усмехнулся я. — И насколько же облегчит?
— Сожжение на костре мы заменим повешением. Конечно, вы, как рыцарь должны мечтать о смерти в бою или как минимум на плахе, но слишком уж тяжела совокупность ваших грехов. Однако, повторяю, если отречётесь от Отца лжи и примете веру Господа нашего Иисуса Христа, то ваша смерть будет менее мучительной.
— Да уж, лучше минуту подёргаться в петле, чем десять минут орать от боли, когда тебя медленно поджаривают, — подал голос толстяк. — Уж можете мне поверить, я видел не раз и то, и другое, так что знаю, о чём говорю.
Он даже вроде как подобрел, этот артист художественной самодеятельности славного города Саарбрюккена. Мол, видишь, я тоже на твоей стороне, и ты уж, сделай милость, пойди нам навстречу. Вот только у меня не было ни малейшего желания делать этот шаг. С какой стати я должен признаваться в том, чего не совершал? Да, такие ситуации были мне знакомы не понаслышке, в нашем ведомстве, особенно в «святые 90-е», когда я делал первые шаги на «оперной» стезе, такое даже было в порядке вещей. Нужно поднять раскрываемость? Да не вопрос! Попрессуем вон того голубчика, как миленький даст признательные показания, что это он убил несчастную старушку и вынес из её квартиры старинный фарфоровый сервиз. Всё равно железного алиби у него нет, а нам галочка с премиальными.
Но я решил драться до последнего. Конечно, приятного мало, когда тебя поджаривают. Если бы знать, что после смерти я всё же вернусь в своё тело, человека XXI века, то вроде как умирать и не страшно. Хотя я сильно сомневаюсь, что после выстрела в упор мой организм под всякими капельницами и ИВЛ ещё как-то функционирует. Но один хрен, боль-то я буду испытывать неимоверную. Помню, в детстве кипятком ногу обварил, так орал так, что у самого чуть барабанные перепонки не полопались. Всё обошлось тогда волдырём, потом на месте ожога кожа слезла и новенькая, розовая образовалась. А здесь тебя будут реально коптить на открытом огне…. Бр-р-р-р!
Но, чёрт возьми, принцип! Чтобы Семён Делоне дал слабака?!! Да в жисть такого не было и не будет!
— Никогда! — медленно и чётко произнёс я. — Слышите, никогда Симон де Лонэ не шёл на сделку с совестью, ни со своей, ни с чьей-либо иной. Не знаю, что вам пообещал этот ублюдок, какие отступные, это даже не следствие, а насмешка над Фемидой. То, чем вы занимаетесь — это произвол! И какие бы вы мне муки не придумали, хоть поджаривайте, хоть кожу с живого сдирайте, запомните — я своих показаний не изменю!
После такой тирады, для которой не требовалось повышать голос, чтобы слушатели прониклись, я мог гордо задрать подбородок и скрестить руки на груди. Правда, связанные за спиной руки особо не скрестишь, но задрать подбородок мне никто не помешает. Впрочем, мой пламенный панегирик на ландфогта и духовника никакого впечатления не произвёл.
— Может, на дыбу его подвесить и заодно пятки калёным железом прижечь? — как бы размышляя вслух, сказал Трулль.
— Думаю, не стоит спешить, нужно дать ему время подумать. У вас же, господин Трулль, ведь есть особенная камера? — со значением спросил монах.
— Эй, Баварец! — крикнул Трулль, вытирая вспотевшие лоб и шею куском серой материи, видимо, заменявшим ему носовой платок.
В дверном проёме появился главный надзиратель, тут же надувший щёки и выпучивший глаза.
— Слушаю!
— Отведи-ка ты нашего гостя в камеру к Людоеду, он любит свежее мясо, — криво ухмыльнулся дознаватель. — Но предупреди, чтобы особо там не увлекался, наш юный друг нужен нам живым, ему ещё в петле болтаться или на костре гореть. А взамен приведи его дружка, мы с ним тоже желаем пообщаться.
К людоеду? Это к какому ещё людоеду? Но озвучит свой вопрос я не успел, так как меня довольно бесцеремонно вытолкнули из «допросной». Начальник команды надзирателей и ещё один стражник повели меня вниз. Оказалось, что людоед — не кто иной, как та рыжая горилла, назвавшая нас с Роландом курочками, и весьма напоминавшая своим видом убиенного мною когда-то Квазимодо.
— Вот тебе свежее мясо, Людоед, — сказал Баварец, заталкивая меня в камеру. — Можешь позабавиться, но не сильно, смотри не прибей, иначе тебя самого… того.
Сидевший до того на копне гнилой соломы амбал плотоядно оскалился на удивление крепкими и белыми зубами, впрочем, своими размерами и формой больше напоминавшими клыки, словно их специально подпиливали.
— А руки-то вы мне развяжете? — поинтересовался я у Баварца, когда тот запер дверь.
— А ты Людоеда попроси, он тебе поможет.
Вот же сука! Они двинулись дальше, и вскоре мимо моей новой камеры провели Роланда.
— Симон, ты почему здесь? — успел встревоженно спросить он, но в следующее мгновение толчок в спину придал ему ускорений.
Стихли шаги, захлопнулась дверь, ведущая из коридора к лестнице на первый этаж, и я повернулся лицом к всё так же сидевшему на копне соломы Людоеду.
— Ну что, курочка, вот ты и попалась. Так что ты там давеча кудахтала насчёт того, куда я должен засунуть свой клюв? Себе в задницу? А вот я сейчас в твою кое-что засуну, а потом откушу тебе ухо и буду его медленно и со смаком жевать. Иди сюда, моя цыпочка. Не хочешь? Тогда я сам подойду.
И он, поднявшись и раскинув в стороны свои грабли, начал неторопливо ко мне приближаться. Что мне было противопоставить этой сексуально озабоченной горилле, учитывая, что руки так и оставались связанным за спиной? Умением мгновенно освобождаться от пут подобно великим иллюзионистам типа Гудини я не обладал, так что приходилось рассчитывать лишь на две нижние конечности.
Благо что в своё время меня научили, как их можно с толком использовать в поединке. Нет, никаких «вертушек» или Йоко-гери. Вся эта показуха работает только в кино, в реальной жизни в бою против опытного бойца, будь ты хоть трижды Брюсом Ли, все твои ногомахи закончатся довольно быстро больничной койкой. И это в лучшем случае.
И пусть против меня вышел не профессиональный спортсмен, а просто громила, но рисковать я не хотел, даже невзирая на то, что это своё нынешнее тело прокачал в плане растяжки достаточно неплохо. А потому резким движением от души, как говорится, врезал каблуком сапога по голени.
Хорошо, что нас вчера не разули, эффект от босой пятки был бы не столь впечатляющим. А так я расслышал хруст ломающейся кости, после чего заросшая рыжим волосом обезьяна запрыгала на одной, здоровой ноге, а спустя пару секунд с воплем боли рухнула на выложенный каменными булыжниками пол.
— А-а-а-а…
Никогда не думал, что человек может так громко и долго орать на одной ноте. Там, наверное, не лёгкие, а кузнечные меха. Сейчас вся тюрьма переполошится. Вон уже из- соседних камер доносятся чьи-то возбуждённые голоса.
Не прошло и минуты, как загремели по коридору шаги надзирателей, во главе которых, хромая, вприпрыжку бежал Баварец. К тому моменту, как толпа надзирателей собралась у нашей двери, Людоед стонал уже чуть тише.
— Что здесь происходит?!
— Так он это… Ногу подвернул, — пождал я плечами как ни в чём ни бывало. — Шёл ко мне, наверное, помочь освободиться от верёвок, и вдруг подвернулась нога. Не иначе вон в ту ямку наступил.
В полу и впрямь имелась прореха, там не хватало одного булыжника. Кстати, чем не оружие? Недаром была революционная скульптура соответствующего содержания, называлась, кажется, «Булыжник — оружие пролетариата». Вернее, будет называться, до её создания ещё почти 800 лет. Так что со стороны тюремной администрации имел место быть недосмотр.
Для профилактики меня всё же огрели дубинкой по хребтине, после чего препроводили в прежнее узилище, к Гансу Лотару, заодно наконец освободив руки от пут.
— Что там за переполох? — спросил Лотар.
— Не знаю, вроде кому-то плохо стало.
Роланда привели где-то минут через двадцать-тридцать. Без следов побоев, но парень был возмущён сверх всякой меры.
— О, ты опять здесь!.. Представляешь, Симон, они требовали, чтобы я подтвердил, будто ты служишь Сатане! Какова наглость!
— Ну так и от меня они того же требовали.
— Надеюсь, ты не дал себя очернить?
— Отбивался как мог, но у меня такое чувство, будто они всё для себя решили, и часть отнятого у нас богатства они всё же вернут этому проходимцу Вагнеру, но немалую часть оставят и себе.
— Негодяи! Они сказали, что если ты не покаешься, то сожгут тебя на костре. Может, пугают?
— Может и пугают.
М-да, костёр всё ближе и ближе. А если не костёр, то виселица.