После записи программы мы остались пообщаться в неформальной обстановке… и я понял, что просто так отпустить этого человека из своей жизни не могу. Перед началом передачи я попросил его положить ключи от моей квартиры в свой карман, чтобы они не брякали во время эфира, – и как бы случайно забыл их.

Федоров позвонил через пару часов:

– Эдик, ты забыл в моем кармане свои ключи!

– Ох, как же так? – изобразил я удивление. – Святослав Николаевич, куда за ними подъехать?

– Ты сможешь приехать ко мне в Протасово?

Смогу ли я? Конечно, да!

Я приехал, мы продолжили общение – и так, слово за слово, у нас завязалась дружба, которой я дорожил как одним из самых важных достижений в жизни. Он был старше меня на 19 лет, но наша разница в возрасте не ощущалась совершенно. Федоров был человеком вне возраста – и вне времени.

Мы говорили с ним обо всем: о жизни, о предательствах, о политике. К советскому строю Федоров был беспощаден: его отца репрессировали в 1938 году и освободили только в 1953-м. Впрочем, надо признать, что наличие отца – «врага народа» не помешало Святославу Федорову поступить в летное училище. Правда, авиатором стать не удалось – через год после поступления совершенно нелепым образом он попал под трамвай. Травма оказалась настолько серьезной, что молодому курсанту ампутировали ступню. А без ноги – какие полеты?

Федоров забрал документы и поступил в медицинский вуз. Не знаю, можно ли так говорить, но повернись судьба по-другому, не случись той травмы – сколько людей не смогли бы избавиться от слепоты? Для скольких тысяч (или миллионов?) человек глаукома и катаракта стали бы диагнозом, не подлежащим «обжалованию»?

Федоров изобрел искусственный хрусталик и искусственную роговицу. Его операции на глазах дарили людям свет в буквальном и переносном смыслах слова. А вот судьба самого Федорова была отнюдь не безоблачной.

Он работал в Архангельске, когда неожиданным образом обнаружил: его жена… нет, не изменяет ему. Она «стучит» на него в органы.

– Я тогда сложил свои вещи в чемодан, – рассказывал он потом, – сел в машину – и поехал в Москву. И всю дорогу от Архангельска до Москвы орал: «Свобода, бл…! Свобода!»

Уже в Москве он познакомился с Ирэн Ефимовной. И в Москве началась его настоящая жизнь.

Он не был просто выдающимся хирургом. Я встречал многих людей – поистине талантливых. Но у меня не возникало желания специально забыть в их карманах свои ключи, чтобы таким образом найти повод для дальнейшего общения.

Федоров был сверхчеловеком, если можно так сказать. Его талант проявлялся не только в медицине – во всем, чем он занимался. И при этом я не встречал более цельной и сильной личности, чем Святослав Николаевич.

Он напоминал мне волка: не вожака стаи, а волка, который сам себе стая. Однажды (мы тогда были в Протасове) его укусила собака. Не уличная, а его любимый пес Рексушка, которого Федоров обожал. Не помню, что именно случилось, но Рекс вонзился зубами в ногу хозяина, и только окрик Федорова заставил собаку разжать челюсти.

Из раны потекла кровь. Женщины засуетились, кто-то бросился за перекисью водорода, чтобы промыть рану. Федоров молча прошел в дом, через минуту вышел оттуда с пистолетом. Подошел к Рексу и выстрелил ему в ухо.

Рекс умер, даже не поняв этого.

Все оцепенели.

– Святослав Николаевич, почему? – прошептал кто-то.

Мы не понимали: бесконечно добрый, терпеливый, чуткий Федоров – и вдруг убивает собственную любимую собаку лишь за то, что та его куснула? Ну наказал бы, ну ужина лишил…

– Он бы уже не остановился. – Федоров положил пистолет на стол. – Собака, которая укусила человека один раз, будет кусать еще. Отдать его в добрые руки? Я не могу – он же покусает новых хозяев. Посадить его в вольере на цепь? Тоже не могу – это уже не жизнь. Я сам, случись мне выбирать между пулей и тюрьмой, выбрал бы пулю.

Он был добрый. И его поступок стал проявлением его доброты. Федоров сделал для собаки так, как Рексу было лучше. А все бремя тоски и рефлексии взвалил на себя.

Про Рекса мы с ним больше не говорили. А вот про лошадей – да. Лошади были таким же сильным его увлечением, как медицина и авиация. Еще на заре нашей дружбы я увязался на конную прогулку вместе с Федоровым.

Мне казалось – ну что там сложного? Вот лошадь, вот седло… Разберусь. Я никогда не сидел до этого на лошади: в Самарканде их не было вовсе, в кишлаках – только ослики. Поэтому мое знакомство с конным спортом было лишь теоретическим.

– Ну, садись. – Федоров подвел мне одну из своих лошадок, объяснил, как давать «газ-тормоз», как поворачивать.

Мы поскакали. Сначала по деревенской дороге, потом – в лес. Уже понимал: ситуацией владеет скорее лошадь, чем я. Но пока у нас с ней совпадали цели, решил ее не останавливать. И вдруг в лесу лошадь понесла. Не знаю, что ее напугало, но она взвилась – и поскакала галопом в одну ей ведомую сторону. Я пытался как-то ее остановить, но – тщетно. Мы мчались с бешеной скоростью, и вдруг впереди я увидел огромную корягу.

«Вот и все, – успел подумать. – Сейчас лошадь об нее споткнется, мы упадем…» Но я все-таки вжался в круп лошади, практически распластался по ней – и лошадка корягу перескочила.

Остановилась сразу после этого прыжка. Я осторожно спешился.

Внутри все дрожало – кажется, и у лошади тоже. Но я был безмерно горд собой.

Сам же Федоров к лошадям относился практически так же, как к людям. Он очень любил гостей – на его дни рождения непременно приезжал Фазиль Искандер, часто наведывались в Протасово Алла Пугачева, Юрий Лужков, Евгений Примаков.

Причем он не делил гостей на «вип» и «не-вип». Для него все были друзьями, и сам он среди друзей был равным. Однажды наши посиделки за столом затянулись дольше обычного, и Федоров, глядя на часы, сказал Примакову:

– Женя, мне пора на лошадок, я пошел.

Встал из-за стола и отправился в конюшни (они были совсем рядом с большим «гостевым» залом).

– Конечно, Слава, иди, – откликнулся Примаков.

Ему в голову не пришло обидеться: лошадки Федорова – это святое, их «пропускать» нельзя.



Сильный. Пожалуй, это самая точная его характеристика. Он был сильный. Переплывал Волгу – уже в довольно зрелом возрасте, когда люди уже скорее думают о своем здоровье, чем о поддержании физической формы. Все-таки, несмотря на отсутствие ступни, он получил лицензию пилота и летал на вертолете.


Ранним промозглым утром меня мог разбудить телефонный звонок. Я просыпался, чертыхался на погоду: за окном – серенький меленький дождь, тучи, серость, – брал телефон…

– Эдик, ты что, спишь? – кричал мне в трубку Федоров. – Ты выйди на улицу, смотри, какая погода, Эдик! Ты посмотри, какая природа вокруг!

Он звонил мне из вертолета. Летал – и наслаждался природой. Умел видеть красоту во всем.



Если бы меня попросили назвать харизматичных людей, я бы в числе первых упомянул Федорова. Он мог добиться пятнадцатиминутной встречи с Лужковым – и проговорить с ним полтора часа. У него был самолет «Микрохирургия глаза» – мобильная клинка. Он летал на нем в арабские страны – оперировал шейхов. А потом там же делал операции местным крестьянам.

Был такой же офтальмологический теплоход «Петр Великий» – и на нем он ходил по Средиземному морю, делая операции всем, кто в них нуждался.

Он сказал «нет» Ельцину, когда тот приглашал его возглавить правительство.

– Борис Николаевич, – пояснял Федоров, – я уверен, что предприятия должны быть народными. Каждый работник завода, фабрики, компании должен иметь свои акции. Тогда каждый будет кровно заинтересован в том, чтобы предприятие работало успешно. А недра должны быть национализированы. Не имеет права один человек владеть нефтью или газом. Он может работать топ-менеджером, но нанимать и снимать его может только государство. Если вы согласны с моим видением, я готов стать министром.

Ельцин, конечно, был не готов. Федоров сказал:

– Ну, значит, нет.

Я всегда поражался его внутренней свободе и кристальной честности. Впрочем, именно эта честность сыграла с ним злую шутку во время президентских выборов. В 1996 году по итогам предвыборной кампании Святослав Николаевич набрал какой-то совсем небольшой процент голосов. Понятно, что часть голосов «откусили» в пользу более значимого кандидата, но, даже если к этим голосам приплюсовать потенциально «откушенные», все равно получалось немного.

Он все-таки был политиком для думающих. Его хорошо знала и принимала интеллигенция, но вот люди, привыкшие видеть мир двухмерным, Федорова просто не понимали, для них он был чужак.

– Вам нужно пообещать людям что-то яркое и понятное, – говорили Федорову политтехнологи.

В это время со всех экранов Жириновский обещал каждой бабе – по мужику, а каждому солдату – мыть сапоги в Индийском океане.

– Как я буду обещать то, что не могу выполнить? – недоумевал Федоров. – Моя идея – народные предприятия, вот об этом я буду рассказывать.

В политике без популизма нельзя, увы. Святослав Федоров остался в памяти россиян выдающимся глазным хирургом. Хотя он мог бы быть и отличным руководителем страны.



…Это был совершенно обычный день, полный того ощущения легкой расслабленности, какая всегда возникает в начале лета. Я разбирал почту в кабинете, когда мне вдруг позвонил Михаил Пономарев.

– Эдуард Михайлович, это кошмар… – Мишин голос словно его не слушался. – Федоров разбился.

– Что?! – Я был уверен, что ослышался: Федоров не мог разбиться. Никогда в жизни. Он два раза попадал в страшные аварии и оба раза выходил из них живым и здоровым. – Он наверняка жив, Миша! Не может такого быть!

– Может. Вертолет упал. Все четверо – насмерть.

Через пять минут то же самое мне сказали с экрана телевизора: программа «Вести» началась с гибели Святослава Федорова.

Он разбился недалеко от Москвы – возвращался домой из Тамбова, с конференции. Конечно же, на вертолете своей клиники. Что-то случилось – и железная машина рухнула на пустырь в районе Братцева, возле МКАД.

Я не мог сидеть на месте. Сел в машину, рванул в Протасово, взял с собой Ирэн Ефимовну… Она была словно не с нами – кажется, вообще не понимала, что происходит вокруг.

На месте катастрофы работали службы МЧС во главе с Сергеем Шойгу.

– Тебя я проведу к вертолету, – окинув нас взглядом, сказал Сергей. – А Федорову – нет. Пусть подождет в нашем автобусе.

Он был прав.

Мы шли по мягкой, едва тронутой травой земле. Под ногами хрустел мусор. Может быть, уже не мусор? Может, мелкие обломки вертолета?

Сам вертолет лежал бессмысленной глыбой. Я рефлекторно отвернулся, понимая, что сейчас увижу то, что осталось от Федорова, – и что я не хочу этого видеть.

Отвернулся лишь на секунду. Последняя возможность увидеть его – в каком бы то ни было виде.

Зрелище оказалось ужасным: голова разбита, руки и ноги в неестественном положении… Я вдруг остро ощутил: это всего лишь тело, оболочка. Его душа уже не в этом разбитом сосуде.

Святослава Николаевича похоронили у церкви Рождества Богородицы, над которой он много лет шефствовал, жертвуя деньги на ее восстановление. История церкви необычна, как и история самого Федорова, – в ней был похоронен отец генералиссимуса Суворова, а сама церковь считалась домовым храмом рода Суворовых.

Ирэн Ефимовна так и не смирилась с утратой. Поминки мы отмечали не в их, а в нашем доме в Протасово – состояние Федоровой было таким, что она просто не могла ничего организовать. На надгробном памятнике она написала ту самую легендарную фразу, какую Нино Чавчавадзе посвятила Грибоедову: «Зачем пережила тебя любовь моя?»

Она так и не поверила в то, что смерть ее мужа была несчастным случаем.

Я тоже долго сомневался, пытался искать злой умысел. За год до смерти Федорова ему начали говорить открытым текстом:

– Святослав Николаевич, идите на пенсию. Мы вас полностью обеспечим, но все руководство клиникой «Микрохирургия глаза» передайте нам.

И, поверьте, слова эти звучали отнюдь не так уважительно, как я сейчас их передаю. Кто говорил? Это вечная история – некоторые из его учеников. История Иуды потому и не забывается, что она – вечна. Прошло две тысячи лет, и пройдет еще столько же, а предательство так и останется жить.