– Женя, извини, – я посмотрел на человека, с которым ровно в этот момент терял дружбу. – Я отстраняю тебя от эфира. Ты остаешься в штате, но в эфир – нет.
Он вскинулся, хотел что-то сказать, но смолчал. Развернулся и вышел из кабинета. Больше мы с ним вместе домой не возвращались.
Вскоре у Евгения Синицына случился инфаркт. Он умер.
На поминки пришла вся редакция. Тихо выпивали, вспоминали Женю. Состояние было подавленное. Хотелось выпить, но – один на один со своими мыслями, своими воспоминаниями, своей болью. Без людей.
С каждой выпитой рюмкой за столом становилось все шумнее. Наконец, когда объем выпитого превысил уровень здравого смысла, один из сотрудников редакции… нет, я не буду называть его имени…
Встал, протянул палец в мою сторону и сказал:
– Вот. Вот человек, который погубил нашего Женю.
И здесь я уже не выдержал. Выбежал в другой кабинет, упал в кресло – не помню, что было дальше. Со мной впервые случилась истерика. Я человек эмоциональный, меня легко огорчить, обрадовать, вывести из себя, довести до восторга или отчаяния… В работе я старался держать свою эмоциональность в узде, но тогда была не работа.
Каждую минуту, каждую секунду после того, как узнал о смерти Жени, я думал только об одном: виноват? Я виноват?
У него было слабое сердце – да. Он много пил – да. Я не уволил его, не лишил зарплаты и работы – да. Я виноват?
И не находил ответа.
Меня утешала Калерия Венедиктовна Кислова – она уже тогда была легендой редакции. Проработала главным режиссером программы «Время» десятки лет – она ушла на пенсию совсем недавно, когда ей уже было за девяносто.
Ее называли «железной леди» советского (а потом – российского) телевидения: она снимала Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачева, Ельцина, Путина… – все кремлевские съемки были «кисловскими».
И даже тогда, даже в истерике я понимал: варианта «не отстранять Синицына от эфира» у меня не было. Эфир превыше всего. Он важнее дружбы, важнее любви.
Сейчас я стал мягче. Случись такая ситуация сегодня… не знаю. Я часто терплю несовершенства людей, вхожу в их положение, понимаю: да, у кого-то здоровье не то, у кого-то память подводит. Уволить? Но прежде чем эта мысль приходит в голову, вспоминаю: у этого человека ничего, кроме работы, нет – ни семьи, ни родни. А у этого человека – больная мама, он – единственная ее надежда. А у этого… и не увольняю. Прав ли я? И можно ли в такой ситуации быть стопроцентно правым?
– Добрый день, уважаемые зрители! – Я смотрел в камеру и видел их – всех, кто включил в этот момент телевизор. И всех, кто его еще только включал.
Я был в студии новостей, на часах – ровно 21.00, но вместо того чтобы официальным дикторским голосом читать подводку к главной новости, я читал письма телезрителей. Одно – благодарное: «В вашей передаче, как в зеркале, отражено прекрасное – и уродливое, смелое – и трусливое, разум и невежество. Так держать!» Второе – критическое: «Увиденное нами на экране опровергает тенденциозный комментарий Сагалаева. Хочется увидеть в качестве ведущего и беспартийного, так как нас – 260 миллионов».
– Может быть, замечание справедливое, – я снова посмотрел в камеру. – Однако хочу понять: когда же мы перестанем делить наше общество на отряды и подвиды? На беспартийных и коммунистов, атеистов и верующих, рабочих и интеллигентов? Еще страшнее – когда отчуждаемся по национальному признаку. Пора наконец понять, что мы с вами – единое целое и при этом каждый имеет право на уникальность и неповторимость, на свои взгляды на жизнь. А вообще, хорошо, что передача вызвала такой отклик. Это и есть наша цель – думать вместе.
Я вел «7 дней» – первую программу формата «политическая аналитика».
До «7 дней» воскресный выпуск программы «Время» ничем не отличался от субботнего или вторничного. Я понимал: нам нужно подведение итогов, обзор того, что случилось за неделю, и прогноз – что может случиться?
Я начал делать программу «7 дней» в 1989 году. Отказался от официоза, не соблюдал никаких «кремлевских протоколов». Единственным критерием, по которому мы отбирали темы сюжетов в программу, было то, насколько это важно для страны и для мира.
Например, мы объединяли хронику событий в Урюпинске и в Москве, на сессии Верховного совета СССР. Получался репортаж, который можно было изучать студентам-социологам – настолько точно он показывал срез общества.
Я не был диктором. Скорее – собеседником зрителей. Делился своими мыслями, читал письма (это вообще была редкость – чтобы ведущий сам про себя прочитал на камеру: «Мы хотим, чтобы вместо Сагалаева программу вел беспартийный»), размышлял – прямо в кадре.
Моими главными союзниками в программе «7 дней» были Александр Тихомиров и Олег Добродеев – сейчас он успешно руководит ВГТРК. Когда мы начинали делать выпуски, он, 32-летний, был старшим редактором программы «Время» – и я разом сделал его своим заместителем.
Заместитель главного редактора программы «Время» – тридцатидвухлетний?! Тогда это выглядело, как сейчас, например, двадцатипятилетний губернатор. Нереально!
Я же считал, что возраст человека, равно как и его национальность, не может быть препятствием. Поэтому, кстати, своим замом еще в «молодежке» я сделал Анатолия Лысенко.
– Ты понимаешь, что ты делаешь?! – возмущался тогда главный телевизионный «кадровик» Лобанов. – Он же еврей! Его же Лапин зарубит!
– Ну пусть зарубит, – отвечал я. – Все равно напишу представление на Лысенко, потому что никого, кроме него, на этой должности не вижу.
Лапин, кстати, не зарубил. Но и подписал не без иезуитства.
– А, хохол этот… – произнес с усмешкой.
Вроде как сделал вид, что не знает о национальности Лысенко, и случись что – он не виноват.
Кандидатуру Добродеева тоже, кстати, одобрили – несмотря на возраст. Программа наша набирала обороты, рейтинги ее росли.
Мы успели сделать только 16 выпусков. Весной 1990 года Лигачев ее закрыл с формулировкой – «вернуть программу „Время“ в ее стандартную сетку вещания». Кажется даже – «по просьбам трудящихся».
Глава десятая
Союз журналистов
Однажды я пришел на работу – и увидел, что дверь кабинета главлита опечатана. Нас было двое – тех, кто ставил визу на верстке программы «Время» и отправлял ее в эфир: главред и главлит. И вдруг главлита не стало.
Конец цензуре.
Да здравствует свободная пресса.
Через год дверь кабинета вновь оказалась приоткрытой.
– Здравствуйте, Эдуард Михайлович! – Из-за двери мне улыбнулся человек. Кажется даже, все тот же человек.
И я понял: пора уходить. Больше на этом месте мне делать нечего.
Не сказать, что я уходил в никуда: уже довольно долгое время меня будоражила идея общественного телевидения. Казалось, это будет гарантией объективности и независимости СМИ: телевидение, во главе которого встанет не один человек (пусть и самый честный и профессиональный), а общественный совет. Я считал, что в состав совета должны входить лучшие представители Союза писателей, Союза художников, Союза архитекторов… словом, все те, кого мы называли совестью нации.
Идея эта будоражила не только меня: о том, что стране необходимо общественное телевидение, говорил и Владимир Познер, и Ирена Лесневская, и Александр Тихомиров… Да кто только не говорил!
Мы несколько раз собирались в редакции журнала «Советская торговля» (сейчас звучит смешно, а тогда это было одно из самых прогрессивных изданий в СССР), обсуждали перспективы развития телевидения – с Лесневской, с Тихомировым…
Обсуждали настолько глубоко, что наша идея из фантазий о светлом будущем оказалась очень близка к реализации.
– У тебя завтра важный день! – хороший знакомый похлопал меня по плечу.
– Да, надеюсь, все сложится удачно, – улыбнулся я в ответ на его улыбку.
– Ну, я-то уж точно тебя поддержу на коллегии, – он кивнул, словно подпись на резолюции поставил.
Мой друг был начальником главного управления внешних связей. Я понимал, что человек на такой должности не может быть не связан с «конторой». И он понимал, что я это понимаю. Впрочем, это не мешало нам дружить – ни мне, ни ему. Мы тепло общались, вместе проводили время и поддерживали друг друга.
В этот раз поддержка друга мне требовалась как никогда. На следующий день была назначена коллегия, на которой мне предстояло представить свою концепцию общественного телевидения. Если ее одобрят, я возглавлю общественный совет и займусь тем, о чем мечтал: созданием свободного ТВ. Если нет… Что ж, главным редактором программы «Время» я все равно не хочу оставаться.
В конце концов, друг обещал меня поддержать – это уже половина успеха.
Есть такое выражение: «Сижу как дурак с намытой шеей». Я с такой «намытой шеей» пришел на коллегию. Повестка дня, обсуждение текущих задач, наконец – мой вопрос. Кто хочет высказаться?
Мой друг тянет руку.
Я в предвкушении аргументированной поддержки расслабляюсь.
Расслабляюсь настолько, что до меня даже не сразу доходит смысл его слов.
– Со всей ответственностью заявляю: Сагалаеву нельзя доверять этот канал, – друг говорил спокойно и выдержанно. – Он потащит туда всех диссидентов. Он Ельцина туда потащит! Он не обладает достаточными профессиональными навыками, чтобы возглавить такое ответственное дело…
Мой замечательный друг размазал меня, раздраконил, аргументированно разнес по кирпичику всю мою концепцию.
Я мог бы ему возразить – по каждому пункту – не менее аргументированно. Но я смотрел на него – и понимал: не могу и не хочу с ним разговаривать.
Его поддержали – Жанна Фомина, Лобанов… Каждый поднимал руку, каждый говорил: «Сагалаеву – канал? Ни в коем случае, это необдуманно и опасно!»
Коллегия закончилась, участники ее разошлись. Я сидел за столом и смотрел в окно. И был готов просидеть и просмотреть так всю оставшуюся жизнь.
– Эдуард Михайлович, – ко мне подошел Михаил Федорович Ненашев, – ты думаешь, я ничего не понимаю, что ли? Давай так: мы же планировали создать общественное телевидение на 4-м канале. Ну да, пока не создадим. Но ты иди туда руководителем. Осмотришься – а там вернемся к вопросу. Жизнь, сам понимаешь, штука непредсказуемая.
Ненашев тогда был председателем Гостелерадио СССР. Умным, прогрессивным, глубоко мыслящим человеком. А 4-й канал – третьим каналом вещания, так называемым «Учебным телевидением». В начале 90-х годов телевизоры у большинства россиян вещали на двух кнопках: на втором и на десятом канале. Но незадолго до этого появилась третья, базировавшаяся на четвертом канале (думаю, мои ровесники еще помнят, как у телевизоров ломались тумблеры переключения каналов и мы меняли «картинку», крутя вертушок плоскогубцами).
На 4-м канале шли преимущественно образовательные программы – далеко не все из них были высокого качества (а некоторые и вовсе казалось стыдным выдавать в эфир).
Возвращаться в программу «Время» я счел для себя неприемлемым. Предательство друга и тот факт, что мою концепцию общественного телевидения не поддержали, переживал очень тяжело.
И я сказал Ненашеву:
– Хорошо. Пойду на учебный канал.
Продержался я там ровно месяц. Атмосфера в редакции была настолько затхлой, что казалось, я попал в болото. В стране бушевали бури, а в редакции все было настолько плавно, тихо и «занафталинено», что я порой пытался ущипнуть себя: а не провалился ли я на пару десятков лет назад по оси времени? А телевидение ли это вообще?
Через месяц я написал заявление по собственному желанию и ушел в никуда.
Он вскинулся, хотел что-то сказать, но смолчал. Развернулся и вышел из кабинета. Больше мы с ним вместе домой не возвращались.
Вскоре у Евгения Синицына случился инфаркт. Он умер.
На поминки пришла вся редакция. Тихо выпивали, вспоминали Женю. Состояние было подавленное. Хотелось выпить, но – один на один со своими мыслями, своими воспоминаниями, своей болью. Без людей.
С каждой выпитой рюмкой за столом становилось все шумнее. Наконец, когда объем выпитого превысил уровень здравого смысла, один из сотрудников редакции… нет, я не буду называть его имени…
Встал, протянул палец в мою сторону и сказал:
– Вот. Вот человек, который погубил нашего Женю.
И здесь я уже не выдержал. Выбежал в другой кабинет, упал в кресло – не помню, что было дальше. Со мной впервые случилась истерика. Я человек эмоциональный, меня легко огорчить, обрадовать, вывести из себя, довести до восторга или отчаяния… В работе я старался держать свою эмоциональность в узде, но тогда была не работа.
Каждую минуту, каждую секунду после того, как узнал о смерти Жени, я думал только об одном: виноват? Я виноват?
У него было слабое сердце – да. Он много пил – да. Я не уволил его, не лишил зарплаты и работы – да. Я виноват?
И не находил ответа.
Меня утешала Калерия Венедиктовна Кислова – она уже тогда была легендой редакции. Проработала главным режиссером программы «Время» десятки лет – она ушла на пенсию совсем недавно, когда ей уже было за девяносто.
Ее называли «железной леди» советского (а потом – российского) телевидения: она снимала Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачева, Ельцина, Путина… – все кремлевские съемки были «кисловскими».
И даже тогда, даже в истерике я понимал: варианта «не отстранять Синицына от эфира» у меня не было. Эфир превыше всего. Он важнее дружбы, важнее любви.
Сейчас я стал мягче. Случись такая ситуация сегодня… не знаю. Я часто терплю несовершенства людей, вхожу в их положение, понимаю: да, у кого-то здоровье не то, у кого-то память подводит. Уволить? Но прежде чем эта мысль приходит в голову, вспоминаю: у этого человека ничего, кроме работы, нет – ни семьи, ни родни. А у этого человека – больная мама, он – единственная ее надежда. А у этого… и не увольняю. Прав ли я? И можно ли в такой ситуации быть стопроцентно правым?
– Добрый день, уважаемые зрители! – Я смотрел в камеру и видел их – всех, кто включил в этот момент телевизор. И всех, кто его еще только включал.
Я был в студии новостей, на часах – ровно 21.00, но вместо того чтобы официальным дикторским голосом читать подводку к главной новости, я читал письма телезрителей. Одно – благодарное: «В вашей передаче, как в зеркале, отражено прекрасное – и уродливое, смелое – и трусливое, разум и невежество. Так держать!» Второе – критическое: «Увиденное нами на экране опровергает тенденциозный комментарий Сагалаева. Хочется увидеть в качестве ведущего и беспартийного, так как нас – 260 миллионов».
– Может быть, замечание справедливое, – я снова посмотрел в камеру. – Однако хочу понять: когда же мы перестанем делить наше общество на отряды и подвиды? На беспартийных и коммунистов, атеистов и верующих, рабочих и интеллигентов? Еще страшнее – когда отчуждаемся по национальному признаку. Пора наконец понять, что мы с вами – единое целое и при этом каждый имеет право на уникальность и неповторимость, на свои взгляды на жизнь. А вообще, хорошо, что передача вызвала такой отклик. Это и есть наша цель – думать вместе.
Я вел «7 дней» – первую программу формата «политическая аналитика».
До «7 дней» воскресный выпуск программы «Время» ничем не отличался от субботнего или вторничного. Я понимал: нам нужно подведение итогов, обзор того, что случилось за неделю, и прогноз – что может случиться?
Я начал делать программу «7 дней» в 1989 году. Отказался от официоза, не соблюдал никаких «кремлевских протоколов». Единственным критерием, по которому мы отбирали темы сюжетов в программу, было то, насколько это важно для страны и для мира.
Например, мы объединяли хронику событий в Урюпинске и в Москве, на сессии Верховного совета СССР. Получался репортаж, который можно было изучать студентам-социологам – настолько точно он показывал срез общества.
Я не был диктором. Скорее – собеседником зрителей. Делился своими мыслями, читал письма (это вообще была редкость – чтобы ведущий сам про себя прочитал на камеру: «Мы хотим, чтобы вместо Сагалаева программу вел беспартийный»), размышлял – прямо в кадре.
Моими главными союзниками в программе «7 дней» были Александр Тихомиров и Олег Добродеев – сейчас он успешно руководит ВГТРК. Когда мы начинали делать выпуски, он, 32-летний, был старшим редактором программы «Время» – и я разом сделал его своим заместителем.
Заместитель главного редактора программы «Время» – тридцатидвухлетний?! Тогда это выглядело, как сейчас, например, двадцатипятилетний губернатор. Нереально!
Я же считал, что возраст человека, равно как и его национальность, не может быть препятствием. Поэтому, кстати, своим замом еще в «молодежке» я сделал Анатолия Лысенко.
– Ты понимаешь, что ты делаешь?! – возмущался тогда главный телевизионный «кадровик» Лобанов. – Он же еврей! Его же Лапин зарубит!
– Ну пусть зарубит, – отвечал я. – Все равно напишу представление на Лысенко, потому что никого, кроме него, на этой должности не вижу.
Лапин, кстати, не зарубил. Но и подписал не без иезуитства.
– А, хохол этот… – произнес с усмешкой.
Вроде как сделал вид, что не знает о национальности Лысенко, и случись что – он не виноват.
Кандидатуру Добродеева тоже, кстати, одобрили – несмотря на возраст. Программа наша набирала обороты, рейтинги ее росли.
Мы успели сделать только 16 выпусков. Весной 1990 года Лигачев ее закрыл с формулировкой – «вернуть программу „Время“ в ее стандартную сетку вещания». Кажется даже – «по просьбам трудящихся».
Глава десятая
Союз журналистов
Однажды я пришел на работу – и увидел, что дверь кабинета главлита опечатана. Нас было двое – тех, кто ставил визу на верстке программы «Время» и отправлял ее в эфир: главред и главлит. И вдруг главлита не стало.
Конец цензуре.
Да здравствует свободная пресса.
Через год дверь кабинета вновь оказалась приоткрытой.
– Здравствуйте, Эдуард Михайлович! – Из-за двери мне улыбнулся человек. Кажется даже, все тот же человек.
И я понял: пора уходить. Больше на этом месте мне делать нечего.
Не сказать, что я уходил в никуда: уже довольно долгое время меня будоражила идея общественного телевидения. Казалось, это будет гарантией объективности и независимости СМИ: телевидение, во главе которого встанет не один человек (пусть и самый честный и профессиональный), а общественный совет. Я считал, что в состав совета должны входить лучшие представители Союза писателей, Союза художников, Союза архитекторов… словом, все те, кого мы называли совестью нации.
Идея эта будоражила не только меня: о том, что стране необходимо общественное телевидение, говорил и Владимир Познер, и Ирена Лесневская, и Александр Тихомиров… Да кто только не говорил!
Мы несколько раз собирались в редакции журнала «Советская торговля» (сейчас звучит смешно, а тогда это было одно из самых прогрессивных изданий в СССР), обсуждали перспективы развития телевидения – с Лесневской, с Тихомировым…
Обсуждали настолько глубоко, что наша идея из фантазий о светлом будущем оказалась очень близка к реализации.
– У тебя завтра важный день! – хороший знакомый похлопал меня по плечу.
– Да, надеюсь, все сложится удачно, – улыбнулся я в ответ на его улыбку.
– Ну, я-то уж точно тебя поддержу на коллегии, – он кивнул, словно подпись на резолюции поставил.
Мой друг был начальником главного управления внешних связей. Я понимал, что человек на такой должности не может быть не связан с «конторой». И он понимал, что я это понимаю. Впрочем, это не мешало нам дружить – ни мне, ни ему. Мы тепло общались, вместе проводили время и поддерживали друг друга.
В этот раз поддержка друга мне требовалась как никогда. На следующий день была назначена коллегия, на которой мне предстояло представить свою концепцию общественного телевидения. Если ее одобрят, я возглавлю общественный совет и займусь тем, о чем мечтал: созданием свободного ТВ. Если нет… Что ж, главным редактором программы «Время» я все равно не хочу оставаться.
В конце концов, друг обещал меня поддержать – это уже половина успеха.
Есть такое выражение: «Сижу как дурак с намытой шеей». Я с такой «намытой шеей» пришел на коллегию. Повестка дня, обсуждение текущих задач, наконец – мой вопрос. Кто хочет высказаться?
Мой друг тянет руку.
Я в предвкушении аргументированной поддержки расслабляюсь.
Расслабляюсь настолько, что до меня даже не сразу доходит смысл его слов.
– Со всей ответственностью заявляю: Сагалаеву нельзя доверять этот канал, – друг говорил спокойно и выдержанно. – Он потащит туда всех диссидентов. Он Ельцина туда потащит! Он не обладает достаточными профессиональными навыками, чтобы возглавить такое ответственное дело…
Мой замечательный друг размазал меня, раздраконил, аргументированно разнес по кирпичику всю мою концепцию.
Я мог бы ему возразить – по каждому пункту – не менее аргументированно. Но я смотрел на него – и понимал: не могу и не хочу с ним разговаривать.
Его поддержали – Жанна Фомина, Лобанов… Каждый поднимал руку, каждый говорил: «Сагалаеву – канал? Ни в коем случае, это необдуманно и опасно!»
Коллегия закончилась, участники ее разошлись. Я сидел за столом и смотрел в окно. И был готов просидеть и просмотреть так всю оставшуюся жизнь.
– Эдуард Михайлович, – ко мне подошел Михаил Федорович Ненашев, – ты думаешь, я ничего не понимаю, что ли? Давай так: мы же планировали создать общественное телевидение на 4-м канале. Ну да, пока не создадим. Но ты иди туда руководителем. Осмотришься – а там вернемся к вопросу. Жизнь, сам понимаешь, штука непредсказуемая.
Ненашев тогда был председателем Гостелерадио СССР. Умным, прогрессивным, глубоко мыслящим человеком. А 4-й канал – третьим каналом вещания, так называемым «Учебным телевидением». В начале 90-х годов телевизоры у большинства россиян вещали на двух кнопках: на втором и на десятом канале. Но незадолго до этого появилась третья, базировавшаяся на четвертом канале (думаю, мои ровесники еще помнят, как у телевизоров ломались тумблеры переключения каналов и мы меняли «картинку», крутя вертушок плоскогубцами).
На 4-м канале шли преимущественно образовательные программы – далеко не все из них были высокого качества (а некоторые и вовсе казалось стыдным выдавать в эфир).
Возвращаться в программу «Время» я счел для себя неприемлемым. Предательство друга и тот факт, что мою концепцию общественного телевидения не поддержали, переживал очень тяжело.
И я сказал Ненашеву:
– Хорошо. Пойду на учебный канал.
Продержался я там ровно месяц. Атмосфера в редакции была настолько затхлой, что казалось, я попал в болото. В стране бушевали бури, а в редакции все было настолько плавно, тихо и «занафталинено», что я порой пытался ущипнуть себя: а не провалился ли я на пару десятков лет назад по оси времени? А телевидение ли это вообще?
Через месяц я написал заявление по собственному желанию и ушел в никуда.