Ворошилову повезло с телевидением. Он нашел ту сферу, где его талант смог раскрыться в полной мере. К счастливому сочетанию таланта, чего-то от Бога, профессионализма, умения сосредоточиться в своем одиночестве и раскрепостить воображение он добавил понимание телевидения – чуда, которое он в то же время мог лепить по собственному воображению…
Однажды мы с Ворошиловым обсуждали теорию ноосферы Владимира Вернадского. По мнению ученого, в ноосфере собираются все эмоции, все энергетические поля, которые существуют в человечестве, всё плохое и всё хорошее – там. Если очень сильно упрощать, вся энергия человеческих душ – в ноосфере. Ворошилов понимал, что она существует, чувствовал ее. И чувствовал, что она каким-то образом связана с телевидением. Что телевидение влияет на ноосферу благодаря своей электронной природе. Сама природа распространения телевидения – пронизывание всего и вся – это не просто так, это какая-то высшая сила. И он чувствовал себя хозяином этого. Он осознавал, что может на это влиять. Конечно, Наташа Стеценко могла ему сшить черную шапочку с буквой «М», и он бы мог очень хорошо в ней смотреться в черной своей комнате. Он был мастер. Настоящий мастер – в воландовском смысле этого слова. Да, в нем была и дьявольщина тоже. Дьявольщина, которая состояла в том, что он мог иногда так вспыхнуть очами, что мало не покажется. Что ты понимаешь: в этот момент лучше с ним не связываться. Или что ты можешь его потерять навсегда. А мне не хотелось его терять.
Уже с первого выпуска «Что? Где? Когда?» я понимал: это бомба. Понимала и вся молодежная редакция. Да вся страна понимала – кажется, выпуски игр не интересовали только грудных младенцев. А вот в руководстве к передаче относились неоднозначно.
Лапин несколько раз при мне хватался за голову:
– Боже мой, они же там ничего не понимают! Они же ничего не знают, ни-че-го! Какой уровень образования у современной молодежи?! Мы что показываем стране? Мы стране показываем убожество нашей студенческой молодежи! Убожество полное!
Но я видел: программу он не закроет. При всем его брюзжании – он тоже любит «Что? Где? Когда?».
Вообще, Лапин – сложная фигура. Он казался чиновником, застегнутым на все пуговицы, закрытым щитом партийных циркуляров. На самом деле человек этот был далеко не прост.
У него дома хранилась коллекция джазовой музыки. Его образованность и эрудиция позволяли ему хвататься за голову при ответах знатоков – потому что он-то зачастую правильные ответы давал сразу после оглашения вопроса. Но при этом он и окружающих зачастую оценивал через призму «эрудит/не эрудит».
Меня он очень долго в упор не замечал. Считал меня «мальчиком из Средней Азии», да еще и из ЦК комсомола. А как из Средней Азии и из ЦК комсомола может появиться что-то достойное его внимания?
Лишь через несколько лет после моего назначения мы с ним вместе поехали в Балаково на встречу с избирателями. В купе было тихо и сумрачно, и он, ни к кому не обращаясь, прочитал строчку из Пастернака: «Пью горечь тубероз, небес осенних горечь…»
– «Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, рыдающей строфы сырую горечь пью…» – рефлекторно подхватил я… И он вдруг увидел во мне человека.
И что-то прочитал из Ахматовой. А я продолжил.
И что-то прочитал из Цветаевой. А я продолжил…
И он вдруг начал со мной разговаривать – как с человеком, достойным уважения. Еще пять минут назад он меня воспринимал как штафирку какого-то, и вдруг – такая перемена. В умении чувствовать людей Лапину, конечно, было очень далеко до Мамедова. А в умении творить – до Ворошилова.
Когда вышел первый выпуск «Что? Где? Когда?», я понял, что – вот, Ворошилов нашел свою идеальную форму. И он тоже понял, что нашел.
Это колоссальная редкость – чтобы телевизионная программа стала явлением в жизни страны. Причем не одного, а нескольких поколений. Она появилась при социализме, прошла перестройку, распад Союза, «дикий капитализм» 90-х, «гламур» нулевых, «телевизионный негативизм» нашего времени…
Еще Владимир Ильич Ленин говорил: всё, что касается миллионов, становится политикой. Футбол – это политика, «КВН» – это политика, «Что? Где? Когда?» – это политика. Потому что это меняет сознание людей.
И «Что? Где? Когда?» действительно изменила сознание людей. На телевидении появился «живой интеллект». До игры интеллект воплощали Капица, Лев Николаев. То есть ум был прерогативой конкретных людей, профессоров. А тут появились какие-то ребята-студенты, которые не просто проявляли интеллект – они мыслили в кадре, думали в кадре, более того – думали быстро! Это ведь совершенно не советское, не совковое действо… Ведь в Советском Союзе как было принято думать? Вызвали человека, а еще лучше – посадили его и сказали: думай. Как с Королевым. А тут в свободном режиме люди думают и импровизируют. Мозговой штурм, абсолютно не свойственный советской действительности. «С нами тот, кто все за нас решит» – вот что было лозунгом, девизом и частью устоев государства: думать должны начальники, а подчиненные – исполнять.
И вдруг такая история. Конечно, никто, переживая за знатоков, не считал, что на их глазах харизматичные студенты подрывают устои советского строя. Но это как лед, который подтаивает – постепенно, незаметно, плавно, а потом – бах! И нет его.
И я думаю, что в процессе, который потом начался и который назвали горбачевской перестройкой, в подготовке этого процесса, в том, что молодежь активно включилась в него… – есть определенная роль «Что? Где? Когда?». Может быть, перестройка возникла потому, что почва для нее была подготовлена, – и одним из моментов, раскрепощавших умы, была эта игра.
Она разрешала людям не только думать. Ошибаться! Оказалось, ошибаться – можно! Ошибаются – все! И это – не стыдно!
Да, игра стала событием. В стране, где за год могло не произойти ни одного события (если верить официальной хронике), появилась игра.
Внутри нее всегда что-то происходило: знатоки выигрывали, проигрывали, менялись правила – порой по ходу игры. Ворошилов сам говорил: единственное правило, которое будет неизменным, состоит в том, что ведущий игры имеет право в любой момент изменить любое правило.
Жанр «Что? Где? Когда?» он определял как документальный спектакль, хотя мне всегда казалось, что это – телевизионная феерия.
Ведь суть игры – не в вопросах и ответах. Да, вопросы были заковыристые, ответы – неожиданные. Но это лишь каркас, форма.
– Главное – форма! – Ворошилов разбирал письма с вопросами. – На телевидении главное – форма, Эдуард Михайлович, запомните, главное – это форма! Она – как арба, на которую можно грузить все, что хочешь.
Он нашел эту форму. И грузил на нее все, что хотел. Вообще, придумать форму – считалось особым шиком. Еще одной не менее гениальной формой был «КВН». И он, как и «Что? Где? Когда?», породил множество клубов, объединений, движений… Потому что была форма – и ее каждый мог повторить.
Однажды мы сидели с Ворошиловым у него дома. В той самой его черной квартире с красной лампой и стенами, завешанными желтыми стикерами. Настроение Владимира Яковлевича было лирически-приподнятым.
– У меня есть заветный сундучок, в котором лежат неиспользованные телевизионные формы, – сообщил он. – Знаете, сколько всего их существует в природе?
– Сколько? – Я сделал вид, что приготовился записывать.
– У Би-би-си, думаю, штук двадцать. А всего их – пятьдесят. – Ворошилов улыбнулся.
– А у вас сколько? – Я уже понял, к чему он клонит.
– У меня пятьдесят. У Би-би-си двадцать, а у меня – пятьдесят, – он обвел взглядом стену со стикерами. – Иногда я вынимаю их из сундучка, по мере того как они созревают, смотрю… некоторые использую. Пока только некоторые.
Он умер в 2001 году. И я до сих пор жалею, что он, увлекшись «Что? Где? Когда?», не достал все свои формы из этого сундучка. Я не знаю, сколько их у Би-би-си. Но верю, что в природе их – пятьдесят. Ровно столько, сколько было у Ворошилова.
Глава седьмая
«12 этаж»
Амонашвили подскочил со стула, замахал руками на подростка:
– Не говори! Не говори!
Кинулся ко мне:
– Нельзя задавать такой вопрос!
И я вдруг понял, насколько он прав. И резко перебил себя:
– Нет, не отвечай! Шалва Александрович прав, не отвечай!
Секунду назад я спросил парнишку: «Скажи, у вас в классе есть подлецы? Ты можешь их назвать?» И четырнадцатилетний подросток действительно приготовился называть фамилии.
Что было бы с ним, если бы он сказал их в прямом эфире? Что было бы с теми, кого он на всю страну назвал бы подлецами? И мальчишка вдруг сам понял, какая опасность коснулась его – и отступила.
Это был прямой эфир. Вся страна увидела то, что было написано у нас на лицах – и у меня, и у подростка, и у педагога-новатора Шалвы Амонашвили.
Шел обычный выпуск программы «12 этаж» – совершенно необычной по меркам советских времен.
Идея этой программы родилась у Александра Маслякова и Андрея Меньшикова. Масляков придумал ее название. Участвовали в создании программы Анатолий Малкин, молодой режиссер Алексей Гиганов, редактор Иван Кононов, ведущими с площадок были Владислав Флярковский, Оксана Найчук и другие яркие журналисты. Авторы сказали: «Что, если в прямом эфире обсуждать какую-то важную для всех тему – но не только в студии, а еще и на улицах, в подъездах, в заводских цехах…»
Технически это было довольно сложно: мы собирали людей в студии и одновременно – в нескольких «ключевых точках», которые доперестроечному телевидению никакими точками не казались вовсе. Ну, например, подъезд. Как можно снимать людей в подъезде?
А мы выезжали туда передвижной студией и снимали.
Собственно, и в основной студии публика собиралась разношерстная: на прямой эфир приходили деятели науки, культуры, министры, их заместители… и подростки. У нас была лестница – и на эту лестницу мы сажали ребят и девчонок 14–18 лет.
Сажали не статистами: как правило, первое слово давали именно им. Делали это специально. Во-первых, хотелось услышать их собственное мнение, не искаженное обсуждениями взрослых и статусных дядь и теть. А во-вторых, подростковый максимализм и стремление делить мир на черное и белое делали то, что не мог сделать иной профессиональный ведущий. Резкие, безапелляционные высказывания подростков заводили взрослых: те распалялись, кипели эмоциями, и прямой эфир получался таким, что «12 этаж» смотрела не отрываясь вся страна: от Камчатки до Калининграда, от пионеров до пенсионеров.
Первым ведущим «12 этажа» был Александр Масляков. И передача у него получилась хорошая: веселая, динамичная, яркая. Я смотрел эфир… и не мог отделаться от странного чувства. Сначала даже не мог понять, что меня «царапает». А потом сформулировал: формат этой передачи позволяет делать программу «про жизнь». С развлекательными передачами на нашем телевидении дело обстояло хорошо. А вот передачи «про жизнь» в стране, которая менялась со скоростью вдоха, не хватало.
После эфира подошел к Маслякову и сказал ему:
– Саша, только, пожалуйста, не обижайся. Я вдруг понял, что чувствую эту передачу. Мне нужно вести ее самому.
Масляков, надо отдать ему должное, и правда не обиделся: во-первых, у него и помимо «12 этажа» было немало проектов, а во-вторых… может быть, ему самому стало интересно увидеть, каким окажется прямой эфир в исполнении Сагалаева?
До этого момента я никогда не появлялся на экранах телевизоров. Меня не узнавали на улицах и у меня не брали автографов. Более того – последний раз в прямой эфир я выходил 19-летним диктором на самаркандском радио. И вдруг – эфир. Камеры. И невозможность исправить ошибку, если она случится.
Перед первым эфиром я волновался… Потом уже понял: волноваться буду перед каждым. Если человек не волнуется, ему нельзя в эфир. Когда выходишь на камеры, возникает невероятное ощущение – будто душа твоя летит по проводам на Останкинскую башню, оттуда – на спутниковую тарелку – и дальше, по всей стране. И я попадаю в каждый дом и нахожусь вместе с каждым человеком, кто сейчас смотрит телевизор, хотя остаюсь в студии.
Они очень разные – люди, которые меня смотрят. Но я их всех люблю. Каждого. Со всеми его слабостями, сомнениями, болью… люблю и понимаю – потому что я сам такой же. И я разговариваю с каждым. Не со всеми в целом, а с каждым по отдельности.
Я никогда не говорил в пустоту. Только – с человеком.
Мы с Владимиром Ворошиловым обсуждали этот феномен (трудно было найти на ТВ большего любителя прямых эфиров, чем он), и он тоже говорил, что чувствует «поле прямого эфира». Причем мне казалось, чувствует сильнее меня. Намного сильнее.
Мы брали тему – сильную, больную тему. Снимали несколько сюжетов, от которых можно было бы оттолкнуться во время обсуждения. Показывали их. И начинали обсуждать.
– Кажется, понятие «мужчина» стало скорее биологическим, – говорил я и видел, как меняются лица участников в студии, на лестнице. Тема очередного выпуска так и называлась – «Мужчина».
Включили заранее записанное видео – интервью с совсем молодыми девчонками.
– Девушки, кто бы хотел, чтобы вас содержал муж?
Всего пару лет назад на этот вопрос корреспондента все бы ответили «не я». Не потому, что не хотели – потому что на камеру было принято отвечать социально одобряемым образом.
А девчонки подняли руки. Практически все.
Камера тут же переключилась на лестницу – кто-то из мальчишек улыбался, кто-то выглядел встревоженно.
– А вы закрыли бы глаза на то, что ваш муж зарабатывает… ну, например, фарцовкой? – продолжала корреспондент.