Ольгу это успокоило.

– А кто-то из девочек видел этого ребенка? Мамашу его?

– Да вы сами у них поспрашивайте, – уже совершенно свободно держалась с ним она. Видно, успокоилась.

«Наверное, это хорошо?» – подумал он. Наверное, не очень. Он что-то упустил.

– Зайдите в гримерку кордебалета. Там точно кто-то что-то видел и знает.

Петр учтиво распрощался.

В коридоре замедлил шаг… Она сказала что-то важное. Что проскользнуло в разговоре. Что?

– Вас проводить? – услышал он позади голос Ольги. Обернулся. Она стояла в дверях. На этот раз в очках. Бдит, понял Петр.

– Нет-нет, спасибо.

«Все здесь прямо рвутся меня провожать».

Входя в лифт, он обернулся: Ольга все еще смотрела, туда ли он пошел, как ей рассказал. «Все, у меня тоже паранойя, это заразно. На самом деле, я ей просто понравился». И смотрела, пока двери лифта не сомкнулись.

Петр, не чувствуя движения кабины, разглядывал кнопки этажей, магнитный ключ для чтения карт-пропусков. Тронул пальцем твердые пластмассовые губы ключа. «Интересно, то есть не на каждый этаж может попасть кто угодно», – подумал он.

Двери лифта снова раскрылись, и Петра впервые поразила людность, даже толчея в коридорах. Пахло старым потом, духами и канифолью. Здесь обитал кордебалет – низшая, но самая многочисленная ступень балетной иерархии.





11


Поговорив с сыном, Вера успокоилась. Все хорошо. Все, все хорошо. С сыном у нее всегда было так. С самого начала. Она прижимала к себе маленькое, податливое пухлое тельце и сразу чувствовала, какой ее охватывает покой: все, все хорошо.

Вот с дочерью не так. Любовь, да. Конечно. Еще какая. Вера всегда боялась, что на Аню набросится собака, хотя собака во дворе была одна – соседский терьер, толстый от старости. Боялась, что ее ударит на площадке другой малыш. Или, не дай бог, обидит взрослый. Вера знала, что задушит собаку руками. Пнет чужого ребенка ногой. А про взрослого даже лучше не думать, что она с ним сделает. Быть матерью по-своему легко. Сомнений – нет. Совести, стыда – тоже. Представляя худшее, Вера почти видела, как у терьера вываливается из пасти синеющий язык, почти чувствовала пальцами, как ломаются горловые хрящи. Вот что такое материнская любовь. Ты всегда представляешь худшее.

Но к счастью для собаки и ее владельца, терьера больше интересовало собственное мочеиспускание, чем что-либо еще: он с трудом выдавливал на грязноватый городской снег несколько зеленых капель и плелся дальше.

Когда Вера прочитала «Анну Каренину», ее поразило, как там написано в одном месте про Анну и ее детей. На первого ребенка, хотя и от нелюбимого человека, было потрачено столько сил, что ему досталась вся любовь. А дочке от любимого Вронского – нет. Вера тогда заложила страницу пальцем и задумалась.

Как будто про нее – и вместе с тем не совсем про нее. И Витю, и Аню Вера любила, это без сомнений. Но разве можно любить детей по-разному? Любовь к первому ребенку, сыну Вите – успокаивала, была опорой, наводила в душе покой и гармонию. Любовь к Ане – баламутила, поднимала со дна страх и беспощадную ярость: страшнее самки зверя нет… С ее разными чувствами к отцам двух ее детей это как-то связано?

На других жен Вера точно была не похожа. На большинство, во всяком случае. Читала то, что упустила в юности. Всегда старалась узнать побольше. Интересоваться. Раздутые губы, татуированные брови, крошечная собачка, нарощенные волосы, каблуки, еще больше удлиненные ортопедической на вид платформой, в руке громоздкая угловатая сумка, – у Веры ничего этого не было, даже когда такое (хотя бы что-то одно из перечисленного) было у всех. Сумки, за которыми надо записываться в очередь в бутике, прежде чем выложить несколько десятков тысяч баксов, казались ей старушечьими и потому похожими на гроб. Розовый или сиреневый? – тем хуже.

И поэтому она очень удивилась, когда Борис ей именно такую купил.

Удивилась и встревожилась. Сам Борис такое знать не мог. Его, конечно же, просветили. Что, не понятно, что ли?

Вера прямо слышала эту стерву с ее тонкими и толстыми намеками. Тварь поганая ему, наверное, уши прожужжала, что, мол, ее такая сумочка очень бы порадовала. Но Борис есть Борис. Выцедил из дешевых манипуляций единственный факт. И тут же применил, как считал нужным. Купил подарок жене. Ее мать всегда говорила: если мужик тащит букет, значит виноват, и чем больше букет, тем больше виноват.

Сумка была большой и дорогой.

От этой мысли у Веры опять застучало в висках. Живот свело.

Одной рукой держа руль, другой она схватила с соседнего сиденья телефон, валявшийся поверх огромной твердой оранжевой коробки с логотипом. Нажала вызов.

– Мам, что? Забыла что-то? – тотчас отозвался Виктор.

Хороший сын. Всегда отвечает на ее звонки. Всегда – сразу. Не манипулирует, не изображает из себя занятое невесть что-то. Не врет. Настоящий друг. Ее опора. В висках перестало стучать.

– Витюш, я забыла… что хотела сказать, – ласково проговорила Вера. – Прости, отвлекла.

– Ну потом вспомнишь, – Вера услышала его улыбку.

– Ага. Пока.

И бросила телефон обратно на коробку.

Вера припарковалась в переулке, обошла машину вокруг, вытащила оранжевую коробку с пассажирского сиденья. Своя собственная сумочка болталась на цепочке. Вера поймала взгляд женщины, шедшей, очевидно, после шопинга к авто – с бумажным пакетом из дорогого гастронома. Взгляд был заинтересованный (что там хапнула другая охотница?) – и завистливый. В узнаваемой оранжевой коробке было чему позавидовать.

Бутик Вера нашла быстро. Она была не из тех женщин, которые ждут, когда к ней подойдет вежливый продавец. Сама направилась к той, что показалась ей симпатичнее остальных: женщине с седыми волосами, красными губами и таким породистым сухим лицом, что не верилось, что женщина – русская. Наши так не стареют. Наши обычно обвисают: мешки, собачьи брыли, дряблые веки.

– Здравствуйте, – приветливо улыбнулась та, показав навстречу Вере дорогие виниры. Никакого акцента.


– Здравствуйте, – дружелюбно начала Вера. – У меня проблема.

Улыбка продавщицы не дрогнула, не застыла. К внештатным ситуациям в этом храме московской роскоши продавцов тренировали не хуже, чем спецназ.

– Мы постараемся немедленно ее решить, – заверила продавец. Такая бабушка не будет печь тебе булочки. Такая будет щипать тебя за спину: «не горбись», – и водить на музыку, подумала Вера. Поставила коробку.

– Подарок от мужа. Я хочу сдать ее обратно.

Каковы бы ни были правила на самом деле, продавец ответила:

– Посмотрим, что мы можем сделать.

Но по размеру коробки уже поняла, что там за сумка. И вид Веры это подтверждал. Вернее даже, не оставлял сомнений, что в коробке – знаменитый объект желаний московских дам.

– Пожалуйста, присядьте. Я постараюсь вам помочь, – пропела «бабушка» и походкой актрисы на пенсии вышла в дверь позади.

В каком-нибудь Берлине, Париже, Стокгольме Вере бы посочувствовали: все-таки в очереди на эту модель сумки приходилось стоять много месяцев. Но выпроводили бы вон. Вернее, безо всяких «бы». Именно так с ней и поступили лет двенадцать назад, когда Вера дождалась многомесячной очереди на свою первую сумку этой марки – Борис уже стоял и платил, а Вера поняла, что пока ждала, перестала о ней мечтать.

Но здесь Москва. Другой стиль жизни. «Другие мозги». Натасканные на поиск неформатных решений из нестандартных ситуаций. Здесь выпроводи кого-нибудь вот так, по правилам, – и завтра от тебя разбегутся остальные московские клиентки. Никто в Москве не платит за то, чтобы с ним поступали по правилам.

От этих мыслей Веру отвлекли мяукающие певучие звуки: рядом азиатской внешности продавщица в белых перчатках укладывала сумочку покупательнице, тоже азиатского вида. Говорила по-китайски. В мандаринового цвета интерьере с всполохами шелка обе смотрелись более уместно, чем Вера. В их позах было что-то феодальное.

«Здорово девчонка шпарит», – позавидовала Вера, не знавшая никакого иностранного языка. Потом решила: наверное, настоящая китаянка. Это не то что в суши-ресторанах японских официантов изображают якуты и буряты. «Большая у нас все-таки страна», – с внезапной гордостью подумала Вера. Китаянка вручила покупательнице оранжевый пакет, проводила соотечественницу до дверей, непрерывно кланяясь.

Вера на миг позавидовала уходившей. Чувству, когда открываешь коробку, а оттуда пахнет, как будто сидишь в новой машине. Ничто не мешало Вере купить себе что-нибудь прямо сейчас – и нюхать до одурения… При мысли о сумке в коробке – о Борисе, о его бабах – живот снова свело.

– Могу ли я вам предложить кофе? – уже наклонялась к ней «китаянка». И опять Вера удивилась: по-русски девочка тоже говорила без акцента. Либо китаянка так насобачилась по-русски, либо якутка – по-китайски.

– Как вы хорошо говорите… – сказала Вера, так и не придя к окончательному мнению, какой язык для этой продавщицы был родным.

– Спасибо, – просияла та.

– Кофе не надо.

Выплыла «бабушка». Все такая же приветливая и собранная. Как будто ее не взгрел только что менеджер.

– Если вы позволите себе немного подождать, я только получу информацию с номера, – улыбнулась она. Вера позволила и, чтобы не напрягать, попросила кофе. Она не терроризировала продавцов без крайней необходимости. Она ведь знала, каково это: когда любой может на тебя наорать и любая стерва – лишить работы или хотя бы истрепать тебе нервы, а ты при этом притворяйся и дави улыбку. Хорошо, это было в прошлой жизни, но было же! Вообще-то большинство баб – Вериных так называемых подруг – ровно по той же самой причине и терроризировали продавцов. Особенно запомнилась Вере одна женщина-депутат, большая любительница Chanel, которая… Но от мыслей опять отвлекла продавщица. Веру заинтересовало, что она будет делать. «Бабушка» натянула белые перчатки. Подняла крышку таким движением, как будто первой в мире вскрывала саркофаг Тутанхамона. Нашла бирку с номером. Интимным движением залезла сумке в нутро, глянула: номер совпал. Вера усмехнулась. А неплохо было бы, да: прийти и втюхать им фейк – попытались бы они и тогда «решить проблему»?

«Бабушка» сняла перчатки, перешла к компьютеру.

Вера потеряла интерес. Взгляд ее плавал то к большим окнам, к выставке-витрине, обращенной на Красную площадь, то к сумочкам, подсвеченным не хуже главных московских достопримечательностей.

– Надеюсь, вторая сумочка вам понравилась больше.

Вера обернулась. Это сказала менеджер. Вера уставилась ей на пылинку туши, упавшую с ресниц на щеку. Не видела лица менеджера, не могла понять больше ни слова из того, что та ей объясняла… Вторая сумочка. Вторая, блядь, сумочка! Борис купил две. Жене – и любовнице.

– Хорошо, – пробормотала Вера, когда повисла пауза. Кивнула: – Хорошо.

И пошла к выходу, оставив позади себя оранжевую коробку и всеобщее недоумение.

Выйдя, Вера не сразу сообразила, где она находится. Что это за улица. Что она хотела здесь купить. Потом вспомнила: ничего.

Надеюсь, вторая сумка вам понравилась.

Обосраться, как понравилась.

Вера пошла искать свою машину.

Сообразила, что идет не в ту сторону. Машина не там.

«Ну и ладно». Холодный воздух приятно обвевал голову. Сновали пешеходы. Машины пускали блики. Вера просто шла, сворачивая, когда можно было свернуть, и переходя дорогу, если был переход.

Вторая сумка. Просто потрясающе.

Чтоб два раза не стоять в той же очереди. Говнюк.

Изнутри что-то напирало под диафрагмой. Позвонить бы Виктору, но Вера боялась расплакаться. Пока что она сама удивлялась своему спокойствию. Вернее, усталости, которая очень напоминала спокойствие. Мыслей не было. Только одна – но и та какая-то деревянная: «Просто потрясающе». И еще: «Опять».

Высоко в небе реяли черные кони с рогатой фигурой позади. Вера перешла площадь перед театром, когда увидела машину мужа.

Она бы и внимания не обратила. Мало ли в Москве черных «меринов». Просто заметила бумажку, которая трепетала, придавленная дворником. Привет от парковщика: штраф. «Вот придурок», – посочувствовала неизвестному Вера, а потом увидела номерной знак – ей известный.

Вера подошла, приложив ладони по сторонам лица, заглянула. В машине никого не было. Даже шофера, очевидно, отпущенного на обед.