– У нее очень усталый вид, – довольно произносит Рейнольдс. – Смотри, какие мешки под глазами. И вокруг глаз черные круги. Она, похоже, совсем вымотана.

– Усталый? – повторяет Гэвин. Он никогда не думал о том, что Констанция может уставать.

– Ну еще бы у нее был не усталый вид! – подхватывает Навина. – Она столько всего тогда писала! Разработала практически полный план Альфляндии, да еще так быстро! И к тому же она работала – в том заведении, фастфуде, с жареной курицей.

– Она никогда не говорила, что устала. – Гэвин вынужден что-то сказать, потому что эти двое уставились на него – не с упреком ли? – Она была очень выносливая.

– Она писала вам об этом, – говорит Навина. – О том, что устает. Но тут же оговаривалась, что для вас она всегда полна сил! И просила, чтобы вы обязательно будили ее, даже если придете поздно. Прямо так и написала! Мне кажется, она вас любила по-настоящему. Это так мило.

Гэвин в растерянности. Она ему писала? Он этого не помнит.

– С какой стати она стала бы писать мне письма? Мы жили вместе.

– Она обращала к вам заметки в своем дневнике, – объясняет Навина, – и оставляла его на столе, потому что вы спали допоздна, а ей нужно было идти на работу, но потом вы просыпались и читали ее послания. И писали под ними ответ. В ежедневнике с черной обложкой, точно таком же, как те, в которых она разрабатывала карты и списки для Альфляндии. Каждая страница – отдельный день. Неужели вы не помните?

– Ах, это, – Гэвин что-то смутно припоминает. Лучше всего ему помнится пронизанное сиянием утро после ночей с Констанцией. Первая чашка кофе, первая сигарета, первые строки первого стихотворения, проступающие словно по волшебству. Те стихи по большей части оказывались весьма годными. – Да, смутно припоминаю. Как вы об этом узнали?

– Он оказался в ваших бумагах, – объясняет Навина. – Дневник. Бумаги сейчас хранятся в Остинском университете. Вы их продали. Припоминаете?

– Я продал свои бумаги? Какие бумаги?

В памяти пусто, провал, словно прореха в паутине, такие провалы настигают его время от времени. Он не помнит ничего подобного.

– Ну, строго говоря, это я их продала. Я вела переговоры. Ты попросил меня взять это на себя. Ты тогда работал над переводом «Одиссеи». Вы знаете, он с головой уходит в работу, – продолжает Рейнольдс, обращаясь к Навине. – Он бы и поесть забывал, если бы я его не кормила.

– А то я не знаю! – восклицает Навина. Они обмениваются заговорщическим взглядом: «Гениям нужно потакать». Гэвин думает, что это лишь более лестная для него интерпретация другой максимы: «Старым пердунам нужно подыгрывать».

– Теперь давайте посмотрим второй клип, – говорит Рей, подаваясь вперед. «Смилуйся! – про себя умоляет Гэвин. – Я растянут на дыбе. Эта юная принцесса совсем загнала меня. Я понятия не имею, о чем она говорит! Давай заканчивать!»

– Я устал, – говорит он вслух, но, похоже, недостаточно громко: у этих двоих есть повестка дня, которую они намерены выполнить.

– Это интервью, взятое несколько лет назад. Его можно найти на Ютьюбе. – Навина щелкает стрелку, и изображение начинает двигаться – на этот раз оно цветное и со звуком. – Это на Всемирном съезде любителей фантастики в Торонто.

Гэвин смотрит с нарастающим ужасом. Хрупкую старушку с невесомыми прядками седых волос интервьюирует мужчина, одетый, как герой сериала «Звездный путь»: у него фиолетовая кожа и гигантский череп с пульсирующими венами. Клингон, догадывается Гэвин. Он мало что знает об этом разделе популярной культуры, но студенты с его поэтических семинаров неизменно пытались его просветить, когда затрагивали эту тему в своих стихах. Еще на экране женщина с блестящим пластиковым лицом.

– Королева боргов, – шепчет Навина. Заголовок ютьюбовского клипа утверждает, что эта старуха – Констанция, но Гэвин отказывается верить.

– Мы очень рады, что сегодня с нами человек, которого можно назвать бабушкой фэнтези двадцатого века, прародительницей тенденции к созданию миров, – говорит королева боргов. – Сама К. В. Старр, автор всемирно знаменитого цикла про Альфляндию. Как вас называть – Констанция или мисс Старр? Или К. В.?

– Как хотите, – отвечает Констанция. Ибо это воистину Констанция, хотя и сильно усохшая. На ней кардиган с люрексом – он висит как на вешалке. Волосы в пушистом беспорядке, как перья-эгреты, шея – палочка от эскимо. Констанция озирается кругом, щурясь, будто ошарашена ярким светом и шумом. – Мне все равно, как меня называют, и все такое. Единственное, что меня когда-либо волновало, – это дело моей жизни, Альфляндия.

Ее кожа странно светится, словно фосфоресцирующий гриб.

– А вы не думали, что совершаете очень смелый поступок? Тогда, давно, когда вы только начинали? – спрашивает клингон. – Ведь тогда весь этот жанр был мужским царством?

Констанция запрокидывает голову и хохочет. Ее смех – воздушный, невесомый – когда-то был очарователен, но теперь кажется Гэвину гротескным. Неуместная девичья игривость.

– О, тогда на меня никто не обращал внимания, – говорит она. – Так что это нельзя назвать смелостью. И вообще я использовала инициалы. Поначалу никто не знал, что я не мужчина.

– Как сестры Бронте, – говорит клингон.

– Ну вряд ли уж так. – Констанция смотрит искоса и преувеличенно скромно хихикает. Неужели она флиртует с этим фиолетовым венозным черепом? Гэвин морщится.

– Вот теперь у нее и правда усталый вид, – говорит Рейнольдс. – Интересно, кто ее так ужасно загримировал? Им не стоило использовать минеральную пудру. Сколько ей точно лет?

– Так как же именно создаются миры? – продолжает королева боргов. – Прямо так, из ничего?

– О, я никогда не творю из ничего, – теперь Констанция серьезна, в этой своей дурацкой манере, словно говорит: «Смотрите все, теперь я серьезна!» Гэвина этот ее вид никогда не убеждал: она выглядела как девочка, напялившая мамины туфли. Впрочем, тогда он и эту серьезность находил очаровательной; теперь же считает ее фальшивой. Какое право она имеет быть серьезной?

– Видите ли, – продолжает Констанция, – все, что есть в Альфляндии, основано на чем-то из реальной жизни. Разве может быть иначе?

– Это и к персонажам относится? – спрашивает клингон.

– Ну да, но иногда я беру черты от разных людей и соединяю в одном персонаже.

– Совсем как мистер Картофельная Голова, – говорит королева боргов.

– Мистер Картофельная Голова? – повторяет Констанция. – В Альфляндии нет никого с таким именем.

– Это детская игрушка, – объясняет королева боргов. – Картошка, на которую можно прилеплять разные носы и уши.

– А… Это было уже после меня. После того как я была ребенком, – добавляет Констанция.


Воцаряется пауза, которую прерывает клингон.

– В Альфляндии множество негодяев! Их вы тоже взяли из реальной жизни? – Он хихикает. – Богатый выбор!

– О да. Негодяев – в особенности, – отвечает Констанция.

– Значит, например, – говорит королева боргов, – завтра, идя по улице, я могу встретить Милзрета Красную Руку?

Констанция снова запрокидывает голову и хохочет, Гэвин скрежещет зубами. Кто-то должен ей сказать, чтобы она не открывала рот так широко: становится видно, что у нее дальних зубов не хватает.

– О боже, я надеюсь, что нет! Во всяком случае, не в этом костюме. Но у Милзрета в самом деле был реальный прототип.

Она задумчиво смотрит с экрана – прямо в глаза Гэвину.

– Какой-нибудь бывший возлюбленный? – спрашивает клингон.

– О нет, – отвечает Констанция. – Скорее политик. Милзрет – очень политическая фигура. Но я действительно поместила одного из своих бывших возлюбленных в Альфляндию. Он и сейчас там. Но вам его не увидеть.

– Ну, пожалуйста, расскажите, – королева боргов убийственно улыбается.

Констанция напускает на себя заговорщицкий вид.

– Это секрет! – Она озирается, словно подозревая, что сзади подслушивает шпион. – Я не могу вам сказать, где он. Не хочу нарушить, ну знаете, хрупкое равновесие. Это было бы опасно для нас всех!

Не выходит ли ситуация из-под контроля? Может, Констанция слегка чокнулась? Видимо, королеве боргов приходит в голову то же самое – она быстренько закругляет интервью.

– Это была большая честь для нас, большая радость, огромное вам спасибо! Мальчики и девочки, давайте от души похлопаем К. В. Старр!

Слышатся аплодисменты. У Констанции растерянный вид. Клингон берет ее под руку.

Моя золотая Констанция. Она растеряна. Сбилась с пути. Потерялась. Заблудилась.

Экран меркнет.

– Правда, здорово? Она совершенно потрясающая, – говорит Навина. – И вот я подумала, может быть, вы мне хоть намекнете… Ну, она практически прямым текстом говорит, что вставила вас в Альфляндию, и для меня… для моей диссертации было бы просто потрясающе важно, если бы я могла вычислить, кого именно она с вас списала. Я вычеркнула всех, кто не подходил, и у меня остался список из шести кандидатов. Я составила перечень их характеристик, волшебных суперсил, атрибутов и гербов. Мне кажется, что вы – Томас-Рифмач, потому что он единственный поэт во всем цикле. Хотя он скорее пророк, потому что его суперсила – ясновидение.

– Какой Томас? – холодно переспрашивает Гэвин.

– Рифмач, – запинается Навина. – Это из баллады, известный персонаж. Из баллад Чайлда. Его украла королева волшебной страны, и ему пришлось ехать на коне по колено в крови, и семь лет про него никто на земле не слышал, а потом, когда он вернулся, его стали называть Верным Томасом за то, что он мог предсказывать будущее. Только в Альфляндии его, конечно, не так зовут – там он Хлювош Кристальное Око.

– Неужели похоже, что у меня стеклянный глаз? – совершенно серьезно спрашивает Гэвин. Она у него еще попотеет.

– Нет, но…

– Это совершенно точно не я, – говорит Гэвин. – Хлювош Кристальное Око – это Эл Пэрди.

Эта ложь доставляет ему невероятное наслаждение. Большой Эл, с его стихами про столярное дело, работник фабрики по производству кровяной муки – похищен королевой фей! О, если Навина это вставит в свою диссертацию, он будет ей по гроб жизни благодарен. Она и кровяную муку туда вплетет, у нее все сойдется. Но он сохраняет серьезное лицо; смеяться ни в коем случае нельзя.

– Откуда ты знаешь, что это Эл Пэрди? – подозрительно спрашивает Рейнольдс. И поясняет, обращаясь к Навине: – Не забывайте, что Гэви – ужасный лжец. Он и собственную биографию подтасует. Ему это кажется забавным.

Но Гэвин обходит ее:

– Откуда мне знать, как не от самой Констанции? Она часто обсуждала со мной своих персонажей.

– Но Хлювош Кристальное Око появляется только в третьем томе, – говорит Навина. – «Возвращение призрака». А он вышел гораздо позже… Ну то есть я хочу сказать, нет никаких письменных свидетельств, а вы с Констанцией тогда уже расстались.

– Мы встречались втайне. Мы виделись тайно многие годы. В туалетах ночных клубов. Нас влекла друг к другу роковая страсть. Нас бы и дикие лошади не оторвали друг от друга.

– Ты никогда не говорил мне! – восклицает Рейнольдс.

– Детка, я тебе о-о-очень много чего не говорил.

Она не верит ни единому слову, но доказать, что он лжет, не сможет.

– Это все меняет, – бормочет Навина. – Придется переписать… Придется заново обдумать центральную посылку. Это так… так… основополагающе! Но если вы не Хлювош, то кто вы?

– И впрямь, кто же я? Я часто думал об этом. Может быть, меня вовсе и нет в Альфляндии. Может, Констанция меня вычеркнула.

– Она сама мне сказала, что вы там есть, – говорит Навина. – По е-мэйлу, всего месяц назад.

– Она съезжает с катушек, – говорит Рейнольдс. – Даже по этому клипу видно, а ведь тогда ее муж еще был жив. У нее все перемешалось, наверняка она не может даже…

Навина обходит Рейнольдс, подается вперед и расширенными глазами впивается в Гэвина, понизив голос почти до интимного шепота:

– Она сказала, что вы спрятаны. Как сокровище. Правда, ужасно романтично? Как картинки-загадки, где надо искать лица в деревьях – так она выразилась.