Вскоре Ахиллес понял, что это за странноватый домик на подворье пристава, который он увидел, едва подъехав: флигель не флигель, да в селах и нет такой городской придумки, как флигеля, – но и на амбар или летнюю кухню как-то решительно не похож. Не на всех, но на некоторых окнах прочные решетки совершенно на манер тюремных. Действительно, сельская съезжая… И именно что «более того» – в углу расположилась длинная и широкая, основательно сработанная деревянная скамья, а в другом стояли шеренгой заботливо приготовленные заранее пучки розог. Имелся еще грубо сколоченный стол и несколько табуреток. Пристав выбрал две попрочнее, предложил усаживаться Ахиллесу и уселся сам.
– Вот здесь и допрашиваем при нужде, – сказал он тоном чичероне[119]. Это в городах давненько уж перестали в полицейских частях драть розгами народишко простого звания – и зря, по-моему. А на селе телесные наказания – не полицейский произвол, а дозволенная законом мера. А поскольку наш Гордей Степаныч – местный богатей, но остается в крестьянском сословии, то и на него эти законы распространяются. Если что, кликну Мокея с Федотом, а уж они ему ума вгонят в задние ворота… – С тех пор, как узнал, что идет настоящее расследование, пристав стал энергичен, оживлен и даже весел. – Правда, может и без розог обойтись, если надавите как следует – невеликой отваги Гордей Степаныч, трусоват. Вот Пров Семеныч Чикин – тот посмелее и даже дерзок…
– Такое впечатление и у меня сложилось, – кивнул Ахиллес. – Потому я Гордея и выбрал…
Широко улыбнувшись, он достал свою великолепную германскую лупу, повертел в руках. Пристав с любопытством спросил:
– А лупа зачем?
Все так же улыбаясь, Ахиллес посмотрел на него в лупу и ответил охотно:
– Оказывает, я уже убедился, сильное психологическое воздействие на не особенно развитые умы. Если сказать, что это новейший сыскной прибор, позволяющий безошибочно установить истину. Применял я не так давно эту ухватку, прекрасно помогло…
– Интересно, – сказал пристав. – Надо будет перенять. Буду в уезде, обязательно куплю себе такую же, а не найдется там, в Самбарске расстараюсь. Действительно, неразвитый ум надо ошеломить чем-то этаким… Да что далеко ходить, в соседнем стане пристав Чебутыкин, тоже из отставных офицеров, замечательную штуку придумал. Купил на свои деньги в Самбарске в магазине учебных принадлежностей электрическую машину. Помните ведь такую по гимназии?
– Конечно.
– Вот… Допрашивает он какого-нибудь упрямца, а машина тут же, на столе. Пристав ручку завертит, диск завертится, меж шарами проскочит длинная искра, да с треском… и обещает разные ужасы от последней новинки сыскного дела. На мужиков, в жизни об электричестве не слышавших, сильно воздействует. Я уж и сам собирался завести…
– Вот что еще у нас осталось… – сказал Ахиллес. – Вы знаете, что пошли слухи, будто земли Лесневского – проˆклятые?
– Как не знать! Вся Красавка болтает. Даже, я слышал, все трое арендаторов решили от этих земель отказаться.
– А кто эти слухи распускает, часом, не знаете?
– Представления не имею, – словно бы даже с некоторой виноватостью сказал пристав. – Честно признаться, не придавал я этим слухам особенного значения – тем более на фоне всей этой чертовщины. – Он торопливо добавил: – Если это нужно для следствия, я, конечно, произведу расследование, как надлежит… Следует?
– Пока даже и не знаю, – подумав, ответил Ахиллес. – Быть может, и понадобится, быть может, и нет. Там будет видно. Может случиться так, что я и без этих сведений докопаюсь до сути. По крайней мере, мне бы очень хотелось, чтобы все прошло быстро. Если только дело именно так обернется. Что ж, приложу все силы. Но если все затянется, то придется…
– К вашим услугам! – бодро ответил пристав, явно обрадованный тем, что и в его скучной глуши вдруг началось самое настоящее следствие с участием посланца из губернии. – Ага, вон и Панкстьянов едет, ведет болезного…
– И вот что еще, – сказал Ахиллес, – эта троица тоже обитала в Терешинском конце?
– Да нет, ничего подобного. Капитанов покойный – вообще на противоположном конце села, другие двое там же – в Евлампиевском.
Распахнулась дверь, и Панкстьянов – в самом деле усатый верзила, у которого не забалуешь и не вырвешься, – ввел Гордея Степаныча, держа его за шиворот. Видимо, придерживался той точки зрения, по которой всякий доставленный сюда именно таким образом и должен быть доставлен.
– Молодец Панкстьянов, быстро справился, – сказал пристав. – Иди да покличь Мокея с Федором, может, в них нужда будет, там посмотрим…
Взгляд Гордея Степаныча так и метался по комнате – от широкой скамьи к приставу и Ахиллесу, которого он, судя по глазам, прекрасно узнал, – и упорно возвращался к скамье.
Он сдернул картуз, поклонился, глядя прямо-таки униженно.
– Что, хороша «кобыла»? – невозмутимо спросил пристав. – Давненько ты на ней не катался, а глядишь, придется…
– Господи, да за что же такие страхи мирному жителю? – жалобно возопил Гордей Степаныч. – Перед Богом чист, перед людьми, а уж особенно перед Уголовным уложением… Сколько лет мы с вами, господин пристав, жили буквально душа в душу…
Взгляд пристава откровенно вильнул в сторону Ахиллеса. Тот ответил широкой дружелюбной улыбкой, говорившей что-то вроде: «Какие пустяки, стоит ли об этом?» Вот уж что его не интересовало совершенно, так это «благодарности», несомненно полученные приставом от одного из здешних «столпов общества».
– Жили душа в душу, это верно, – задумчиво сказал пристав. – Только как дальше жить, если по твою душу является офицер из губернии с секретным предписанием. Тут уж, извиняй, своя рубашка ближе к телу… Смекаешь?
– Господи! – уже взвыл Гордей Степаныч. – Да что в моей скромной персоне такого, чтобы офицер из губернии, с секретным предписанием… Отродясь мирно жили, ничего такого не нарушали…
– Садись, – сказал Ахиллес. – Можешь на табурет, а можешь и на скамью, коль охота.
– Нет уж, нет уж… – как можно дальше обойдя скамью, Гордей Степаныч опустился на ту табуретку, что была от скамьи подальше. – Господин офицер, будьте так любезны, объясните, за что этакая напасть?
Подойдя к нему и поставив ногу на перекладину табуретки, Ахиллес спросил непререкаемым тоном:
– Как вышло, что вы все трое вдруг решили отказаться от аренды? Очень похоже, по предварительному сговору…
К его легкому удивлению, на лице кулака появилось словно бы облегчение.
– Ну что – предварительный сговор? – сказал он, чуть успокоившись. – Не в видах преступления же. Подумаешь, решили по сговору от аренды отказаться. Это ж не преступление какое…
– Все трое вот так взяли и решили?
– Ну, не совсем чтобы трое… Капитанов уперся. Мне, говорит, земля нравится, и не собираюсь я от нее отказываться, будь там хоть черт… Ндравный был мужик…
– Стой-ка, стой-ка, – сказал Ахиллес, зацепившись за крайне важную для него обмолвку. – Что ты там про черта?
– Да глупости, болтают все…
– Мокея с Федором позвать? – зловеще пообещал пристав. – Или попросту сдать господину подпоручику, чтобы забил в железа и отправил прямым ходом в губернию? А там с тобой не так поговорят…
– Господин подпоручик, господин пристав! – жалобно воззвал Гордей Степаныч. – Да поймите вы меня правильно! Нешто я смолчал бы, зайди речь о людях? А это ж нечистая сила, с коей всей полиции Российской империи не совладать? И пытаться нечего! Я вон батюшку приводил, молебен он читал, так что вы думаете? На другую ночь нечисть пуще буйствовать стала, так и ревет под окном, хоть архимандрита зови, говорит, все одно власть моя, и будет по-моему, и помереть тебе смертью лютою… Матвей вон уже помер…
– Погоди, не части, – сказал Ахиллес, – рассказывай все по порядку, понял? Тогда, смотришь, и обойдется все, и уйдешь ты отсюда на своих ногах.
– Давай, Гордей, выкладывай все как есть, – сказал пристав. – Уж коли офицер из губернии слово дает, слово его верное. И я, со своей стороны, честью клянусь, неприятностей тебе более не доставлю, хотя могу выше крыши навалить… Ну! – рявкнул он так, что и Ахиллес от неожиданности вздрогнул, не говоря уж о допрашиваемом, этот и вовсе затрясся как банный лист.
Трясясь на табуретке, Гордей стал рассказывать, то и дело запинаясь, мелко крестясь и бросая пугливые взгляды на окно. Постепенно вырисовалось следующее: с неделю у него за окном буйствовала нечистая сила, себя не назвавшая и Гордеем неопознанная. Нечеловечьим каким-то голосом уверяла, что земли пана Казимира прокляты, а арендаторам, всем троим, следует срочно расторгнуть договоры на следующий год и бежать от этих земель, как от чумы. Иначе грозила предать самой лютой смерти. И домочадцы слышали, и кое-кто из соседей – и давно по селу слухи ползут, что стала эта нечисть являться то там, то сям в самом устрашающем облике…
– Значит, решили отказаться? – спросил Ахиллес.
– Мы с Провом Семенычем – в одногласье: откажемся, и точка. А вот Матвей Лукич уперся, хотя и у него какая-то нечисть регулярно под окном реготала. Ндраву покойный был тяжелого, любил, чтобы все было по нему. Что мне, говорит, эта нечисть, коли я на Афон паломником ходил и оттуда привез кипарисовых крестиков да пузырек с освященным маслом? Я этой нечисти хвост, говорит, самолично к воротам прибью, если найдется у нее хвост. Только нечисть-то сильнее оказалась, достала вечерней порой… Слышал ведь уже, поди, как с ним получилось? Доктор говорит – удар, да что он понимает в нечисти, политик очкастый… Им же, городским, ни в Бога верить не положено, ни в нечисту силу… Ну, тут мы с Провом к пану Казимиру и помчали, договор расторгли, честь по чести. Уж на что Пров Семеныч дерзок, а против такого рожна и ему переть не с руки… Вот и все, ваши благородия, а больше ничего не знаю, хоть секите, хоть что…
– И вот что еще, – сказал Ахиллес, подумав. – Было так, чтобы эта нечисть ко всем троим сразу являлась? Или к каждому по очереди?
Гордей Степаныч старательно подумал, обрадованно выдохнул:
– А ведь правда ваша, ваше благородие! По очереди, можно сказать, сначала к Матвею, потом ко мне, а там и к Прову… Не раз приходила, и словно бы в очередь, ровно как пастух, что на селе в хатах по очереди обедает!
– Ну а от кого в тот вечер Капитанов ехал, не знаешь? Не из трактира которого-нибудь?
Гордей Степаныч усмехнулся:
– А ехал он, если честно признаться, от Маринки. Знаете, кто такова?
– Знаю, – сказал Ахиллес.
– Вот от нее он и ехал. Там старые круть-верть, неизвестно с каких пор. Приятельствовали, можно сказать, давно и душевно… Если угодно знать…
– Хватит, – сказал Ахиллес. – Иван Иннокентьич, у вас тут холодная найдется?
– Как же без нее, – усмехнулся пристав. – Необходимое помещение в нашем ремесле-с.
– Вот и заприте туда пока что этого деятеля.
– Панкстьянов! – взревел пристав и, когда появился усатый верзила, указав на Гордея Степаныча, распорядился: – В холодную.
– Ваше благородие! – закричал Гордей, когда стражник волок его в коридор. – И я к Маринке захаживал, коли уж как на духу!
– Счастлив твой Бог… – пробормотал Ахиллес. – По коням, пристав.
– К Маринке? – догадался пристав уже во дворе.
– К кому ж еще? – усмехнулся Ахиллес.
…Хата у нее оказалась добротная, с надворными постройками и обширным огородом, где все, что следовало убрать, было уже убрано. На хату обычной солдатки, перебивавшейся с хлеба на квас, никак не походила – ну, это понятно…
Они спешились, привязали конец к добротному, как все здесь, забору. Хозяйка встретила их на крыльце, сложив руки под грудью по обычаю крестьянок. Она ничуть не походила на воплощение порока, местную то ли Мессалину, то ли Агриппину: лет двадцати пяти, темные волосы, как подобает замужней женщине, заплетены в две косы и покрыты повойником[120], а поверх него платок – явно происхождением из губернской лавки, не из здешней. Темные глаза смотрят даже строго, без тени игривости.
– Гости дорогие! – воскликнула она радушно. – А кто это с вами, господин пристав? Никак решили офицера разместить на постой? Вот только почему без вещей? Сзади везут? А он симпатичный…
– Марина! – ворчливо бросил пристав. – Вечно ты языком вольничаешь!
– А что? – ответила она как ни в чем не бывало. – Мне можно. Я, как и господин офицер, к тому же ведомству приписана, к военному[121]. Мне тоже некоторая вольность в обращении положена, согласно законам Российской империи, коим вы служить поставлены…
Ахиллес склонился к уху пристава и прошептал:
– Мне нужно поговорить с ней наедине. Только вверните уж про секретное предписание и офицера из губернии.
– Как прикажете, – сказал пристав, явно чуток обиженный на то, что нечто интересное будет происходить без его участия. Но дисциплина, очевидно, взяла верх, и он сказал служебным голосом: – Угадала ты, Марина, только наполовину. Господин подпоручик и точно к тебе приехал. Только не на постой, а из губернии по твою душу с секретным предписанием.
На сей раз в ее лице что-то изменилось, в глазах появилась тревога.
– Да за что же? – сказала она растерянно, отступив на полшага.
– В губернии найдут за что, на то они и губерния, – зловеще пообещал пристав. – Там тебе и сыскная полиция, и губернский замок, и прочие удовольствия…
Обижен он был или нет, а подыгрывал исправно.
– И что за напасть на бедную женщину?
– Это присказка, а сказка будет впереди, – сказал пристав. – Или ты сейчас ответишь на все вопросы господина офицера, или ехать тебе не в мою становую комнату, а в тюремный замок. Смекнула?