Но Петр и здесь все еще старался отдалить совсем близкую погибель, когда он со своими собственными людьми с Вальтером Голяком и его слабым отрядом и с несколькими итальянскими толпами, которые к ним примкнули тем временем, одним словом, со всеми счастливо добравшимися до Константинополя пилигримами, стал лагерем на южном берегу Пропонтиды, у Цивитота, греческого Геленополиса, и там оставался довольно долго[11]. Но необузданность и слепое рвение все-таки привели к катастрофе. Сначала были разграблены окрестности лагеря. Потом были сделаны более далекие нападения, особенно несколькими тысячами французов, которые дошли до Никеи и, хвастая, вернулись с богатой добычей. На это разозлились немцы и итальянцы и требовали, чтобы и их вели на подобное счастье. В этих делах Петр потерял остаток своего значения и раздосадованный и огорченный вернулся в Константинополь. Но немцы действительно снова двинулись в путь, достигли до Ксеригордона, укрепленного, но покинутого гарнизоном места, по-видимому недалеко от Никеи, и завладели им. Вслед за тем появилось сельджукское войско, замкнуло их в этом месте и отрезало им воду. Несколько дней немцы переносили мучения жажды; наконец одна часть их перешла на сторону неприятеля, которому теперь не трудно было справиться с истощенными остальными людьми. Известия об этих битвах дошли до главного лагеря пилигримов у Геленополиса и возбудили там дикую жажду битвы. Напрасно предостерегали вожаки. Лагерь был покинут, и пилигримы прошли часть пути по направлению к Никее, пока, наконец, не наткнулись на сельджуков, которые, конечно, были готовы к решительной схватке. Здесь пали Вальтер Голяк и те, кто еще остался из числа более значительных. Остальная масса была разбита, преследована в бегстве, и каждая толпа, которая снова старалась собраться, подвергалась нападению и истреблялась. Жалкие остатки были приняты на берегу византийским флотом и отвезены обратно в Константинополь. Там несчастные продали свое оружие и в жалком убожестве рассеялись во все стороны (октябрь 1096 г.).
Так печально прошло и окончилось первое общее восстание христиан против ислама. Правда, благодаря этому, Европа освободилась от всякой сволочи; но гораздо тяжелее было то, что многие тысячи здоровых крестьян, которые составляли зерно всей этой толпы, от недостатка надлежащего руководства стали жертвою своих темных стремлений. Нельзя с точностью определить, как велико было число убитых неприятелем или взятых в плен и погибших на пути от нищеты и болезней, но на основании показаний наших источников можно сказать, что в то время погибло от ста до двухсот тысяч человек. Но кого в этом обвинить? Правда, сам папа Урбан дал повод к ужасному поражению, когда на Клермонском соборе обращался, главным образом, к мистическо-аскетическому настроению своих слушателей, вместо того, чтобы обдуманно приготовить войну с исламом в государственном смысле. Между тем настоящего обвинения здесь не может быть, потому что папа, как и большинство его современников, сам был проникнут этим настроением. Кроме того, без обращения к духовному порыву, который жил в народах Запада от Испании до Норвегии, не было бы возможности пробудить везде такое горячее стремление к священной войне. И за несчастными крестьянскими толпами поднялись теперь государи и рыцари, которые, при всей теплоте религиозного чувства, имели и здравый смысл на вещи этого мира.
Великое крестоносное войско
Уже в Клермоне, на следующий день после своей великой крестоносной проповеди папа Урбан получил известие, что Раймунд Сен-Жилльский, граф Тулузский и маркграф Прованский, примет участие в походе против неверных. Этот Раймунд был чрезвычайно богат, ревностно привержен к церкви, деятелен и предприимчив, правда, при этом легко склонен к зависти и недоброжелательству, особенно впоследствии, когда, намереваясь сделать завоевания на Востоке для себя лично, он встретил умных и сильных соперников[12]. Почти целый год он трудился над тем, чтобы тщательно снарядить себя и своих людей для предстоящей войны, и в конце концов он получил то удовлетворение, что графы и рыцари южной Франции не просто последовали его примеру отдельными толпами, но по большей части примкнули к нему сами. Даже несколько епископов, в том числе папский легат, с многочисленной свитой подкрепили войско, которое осенью 1096 г. собралось под знаменами Раймунда.
Между тем дворянство в центре и на севере Франции также взялось за оружие и в разных провинциях группировалось вокруг выдающихся предводителей. Из этих последних должен быть назван прежде всего Гуго Вермандуа, брат короля Филиппа, знатный рыцарь в полной силе лет, которого, благодаря его высокому происхождению, многие считали уже будущим властителем Востока. Но мало-помалу он оказался слишком незначительным по уму и характеру, чтобы действительно иметь возможность приобрести корону. Рядом с ним отличался вначале богатством, щедростью и достоинством граф Стефан Блуаский и Шартрский в такой мере, что остальные государи в Азии некоторое время ставили его главным предводителем войска, но в конце концов своим тщеславием и непостоянством он навлек себе самую дурную славу. Лучше его был герцог Роберт Нормандский, по крайней мере в том отношении, что своим неутомимым мужеством он доказал свое норманнское происхождение. Впрочем, и о нем нельзя сказать много хорошего потому, что преданный наслаждениям, он мало доступен был более высоким стремлениям. На родине ему приходилось переносить постоянную вражду от своих братьев, короля Вильгельма II английского и принца Генриха, а также от непокорного дворянства своей страны. Поэтому воззвание к крестовому походу явилось для него желанным поводом уйти от неприятных отношений. Не имея средств, он с беззаботным легкомыслием тотчас заложил королю Вильгельму за 10.000 марок серебра всю свою землю, вооружил своих собственных людей и с радостью увидел, что множество нормандских и английских вельмож также доверилось его предводительству. Наконец, граф Роберт II Фландрский, сын старого иерусалимского пилигрима графа Роберта Фризского, был, несмотря на домашние стеснения, достаточно богат и силен, чтобы собрать значительное войско; но он был мало способен для предводительства, потому что в сущности умел только с необычайной силой владеть мечом и копьем.
Фландрское ополчение распространилось уже от Франции до немецкой империи. Но здесь для большого круга рыцарей еще более притягательную силу, чем граф Роберт, представлял герцог Нижней Лотарингии Готфрид Бульонский. Родителями его были Евстахий, граф Бульонский, и Ида, сестра герцога Горбатого Нижне-Лотарингского, верного друга императора Генриха IV. Отец и мать вели свою родословную от Карла Великого; дядя был очень привязан к своему молодому племяннику и сделал его своим наследником. Кроме того, император Генрих уже давно передал ему Антверпенскую марку, позднее (1089) сделал его герцогом Нижней Лотарингии, и таким образом в Готфриде соединились знатное происхождение, значительные владения и одно из высших государственных достоинств, что и обеспечило ему видное положение. Герцог всегда был бодрым воином, благочестивым, храбрым и деятельным, во многих небольших делах, где был замешан его личный интерес, напротив, великие споры того времени, а именно борьба императора и папы интересовали его довольно слабо. Когда до него дошла весть о крестовом походе, он добыл себе от императора разрешение принять в нем участие, заложил часть своих владений и собрал сильное войско с помощью своих родственников и при наплыве лотарингцев и некоторых немцев с правого берега Рейна.
Таким образом Готфрид был одним из значительнейших крестоносных государей, и своей достойной личностью, а также и могуществом возвышался над многими из своих товарищей. Но позднейшая выдумка прибавила еще другое. Потому что, когда герцог по окончании крестового похода получил в Иерусалиме величайшие почести, то возбужденная фантазия современников требовала, чтобы и предшествовавшая история героя была окружена всевозможною красотою и блеском. Тогда происхождение его стали возводить к самому идеальному образу благородного рыцарства, к так называемому Рыцарю Лебедя, о котором главным образом рассказывали лотарингские саги; его будущее было уже предсказано его матерью, и он сам совершал всякие возвышенные и славные дела, защищал невинность, уничтожал антикороля Рудольфа Рейнфельдского, взял приступом Рим, служа своему императору. Так был он приготовлен и призван самим Богом стать настоящим предводителем христиан в их праведной цели в освобождении Святого Гроба.
Все это принадлежит саге. Значение Готтфрида среди крестоносцев основывалось только на вышеприведенных обстоятельствах и никогда не развивалось, настолько, чтобы его можно было считать главою всего войска. Надо только заметить еще, что герцогу посчастливилось идти в поход вместе с некоторой частью очень даровитых родственников и друзей. Правда, из двух сопровождавших его братьев Евстахий, сколько нам известно, был только храбрым рыцарем, зато тем более выделялся другой, Бальдуин. Высокий ростом, с импонирующим характером и предприимчивостью, он почти с самого начала крестового похода играл значительную роль и позднее с честью носил корону иерусалимского государства. Племянник Готфрида, Бальдуин младший, сын графа Гуго Ретеля, принадлежал в сущности также к этому кругу, хотя часть крестового похода он сделал не под лотарингскими знаменами. После смерти Бальдуина I он стал его преемником на иерусалимском престоле и приобрел там не меньше заслуг, чем его предшественники.
В то время, как Франция и часть Германии приготовились к священной войне. Италия также не отставала, и здесь выступил на первый план князь, который должен был приобрести влияние больше всех остальных на организацию крестового похода, — Боэмунд, старший сын Роберта Гюискарда. Этот норманн вел жизнь до этого времени исполненную превратностей. Его отец был женат два раза, сначала на своей родственнице Альбераде, а затем на прекрасной и героической принцессе Сигельгайте Салернской. Боэмунд, сын менее знатной Альберады, несмотря на Сигельгайту и ее сына Рожера, мог все-таки при жизни Роберта Гюискарда играть значительную роль, а именно в известной большой войне с императором Алексеем (1081–1085) он был одно время предводителем норманнского войска в Византийской империи, но когда умер отец, он после бесплодного сопротивления должен был уступить господство в южной Италии сводному брату и удовольствоваться незначительным княжеством Отранто. Но его помыслы были направлены на более высокие цели. Он чувствовал силу, подобно предкам, завоевать себе в далеких странах сокровища и корону. Его железное сложение способно было выносить всякие трудности, смелостью духа он не уступал никому из сотоварищей, трезвым и ясным пониманием земных отношений он превосходил их всех. Благодаря войне с Византией, он рано приобрел стремление на Восток, которое с тех пор различным образом поддерживалось сношениями с Востоком итальянских купцов, особенно жителей Амальфи. Он знал положение тамошних государей и народов городов и государств, и решил сообразно с этим принять свои меры. Когда крестовый поход привел в движение римское христианство, он почувствовал, что час его настал, и озабочен был только тем, что не имел достаточно средств самому выставить несколько значительное войско. Но он и здесь нашел себе выход. Когда отдельные крестоносные толпы, шедшие с севера, дошли до южной Италии и когда в его соседстве уже там и сям проявилась охота принять участие в священной войне, тогда он вступил в переговоры и с этими толпами и с местными господами и достиг того, что многие из них ему подчинились. И когда затем разразилась сильная вражда между амальфийцами и норманнами, когда все князья последних соединились на борьбу с могущественным городом, а рыцари напряженно прислушивались к известиям о возраставшем вокруг них крестоносном движении, тогда однажды в многочисленном собрании он воскликнул: «Бог этого хочет! Когда поднимается весь свет, я не хочу оставаться праздным. Я выступаю. Кто из вас, господа, принимает вместе со мною Крест Христов и последует за мною на борьбу за христианство?» Это была искра, брошенная в порох: они густыми толпами теснились, чтобы принять знак креста; и недолго спустя Боэмунд снаряжал войско, подобное мириадам Раймунда Тулузского и Готтфрида Бульонского.
В числе князей, которые выступили под его предводительством, самым замечательным был Танкред, не двоюродный брат Боэмунда, как часто говорили, а его племянник[13]. Сага и поэзия с особенной любовью завладели этим крестоносцем и сделали из него самый возвышенный образ благочестивого и благородного рыцаря. Это справедливо только в том смысле, что в Танкреде особенно сильно выразилось духовно-воинственное настроение того времени. Религиозные сомнения, чувство страха перед собственной греховностью долго одолевали его и война с исламом представилась ему как бы примирением с Богом уже здесь на земле. Вместе с тем он был настоящий норманн, хитрый и алчный, горячо честолюбивый и в битве яростный, как берсеркер. От Боэмунда он отличался больше всего тем, что у него совсем не было понимания задач полководца и основателя государств: его интерес простирался только на дела рыцарства: выискивать самые опасные приключения и приобретать славу непобедимого героя — вот была цель его самых горячих стремлений. Сам по себе он значил немного: под руководством Боэмунда он был острым орудием, чтобы содействовать основанию нового норманнского владычества на Востоке.
Итак, осенью 1096 г. для борьбы с сельджуками были готовы целые сильные массы. Папа Урбан известил тогда императора Алексея, что не менее 300.000 крестоносцев отправились «на освобождение страны, где стояли ноги Господа». Эти пилигримы весьма существенно отличались от своих несчастных предшественников, крестьян и бродяг Петра Амьенского. У рыцарского войска не было недостатка в оружии, запасах и военной выправке; было даже некоторое понимание громадных трудностей той задачи, которую хотели разрешить. Но предводительство этим войском поставлено было плохо, и вследствие этого плоха была и внутренняя связь крестоносного войска. Не было в числе пилигримов ни одного великого монарха, которого бы должны были слушаться другие, и папа, вместо того, чтобы отправиться в поход предводителем, послал с ними только своего легата[14].
Правда, Адемар Монтейльский вступил в переговоры с некоторыми князьями и назначил им Константинополь сборным пунктом, откуда они должны были двинуться все вместе, но затем на снаряжение, маршруты и план кампании он едва оказывал влияние, не говоря уже о настоящем главном предводительстве. Поэтому среди этих крестоносцев, строго говоря, не было ни высших, ни низших предводителей. Каждый самостоятельный человек вооружался, предпринимал свое странствие к Святым местам, как, когда и в каком направлении хотел. Только потребность взаимной поддержки заставляла отдельные лица соединяться в отряды, причем, конечно, люди незначительные охотно вступали в подчинение к сильным. Таким образом, хотя легко и просто образовывались значительные войска, но так как состав их, в сущности, основывался на добровольном подчинении воинов избранным ими самими предводителям, то он часто менялся, потому что воины переходили от одного князя к другому или иногда шли самостоятельно своей дорогой. Поэтому эта пестрая масса была в сущности соединена и держалась вместе только общим интересом, то есть одной горячей страстью всех победить сельджуков и через это достичь либо полного блаженства, либо приобрести деньги и имения, города и земли.
Крестоносцы в греческой империи
Когда император Алексей получил известие, что эта удивительная армада будет воевать с исламом, ему представлялось богатое надеждами, но и опасностями будущее. В самом деле, крестоносцы хотели освободить его самого от его злейших врагов, но при этом легко могло случиться, что тем самым они приготовили бы Византийской империи еще большую беду, чем сельджуки. Потому что, хотя Алексей и призывал помощь Запада, он, конечно, не предвидел, чтобы папа Урбан мог вооружить такие громадные массы войск. Конечно, от этих сотен тысяч можно было ожидать и того, что они не предоставят византийцам покоренных своей кровью городов и стран, а захотят удержать их для самих себя. Должен ли был Алексей допустить это, должен ли был согласиться, чтобы Малая Азия, а особенно ближайшая Никея, попала в руки крестоносцев? Если для империи относительно сельджуков уже раньше было жизненным вопросом — удастся ли ему достаточно далеко укрепиться на азиатской земле, то теперь вопрос становился гораздо серьезнее. Итальянские норманны уже поставили его один раз в убийственное стеснение: что же будет, если западное рыцарство оснует могущественное владение в Малой Азии и когда-нибудь сделает одновременное нападение на Константинополь с двух сторон, от Никеи и от Палермо?
Таковы соображения, на основании которых надо судить о византийской политике в последующее время. Правда, часто говорилось, что Алексей должен был бы с христианско-братским чувством беспрекословно кинуться им в объятия, или же что он лучше всего сделал бы, если бы держался как можно дальше от каких бы то ни было сношений с этими чужими мощными богатырями[15]; но то и другое неверно. Император во всяком случае, в дружбе или во вражде с ними, должен был постараться поставить себя так, чтобы его империи была обеспечена необходимая закругленность в Малой Азии.
Конечно, здесь надо было преодолеть много затруднений, потому что характеры византийцев и крестоносцев не сходились во многих и важных пунктах. С одной стороны, наследованное от старины, строго установленное государственное управление, которое в тяжелых обстоятельствах времени Алексей кое-как восстановил, — с другой стороны рыцарская необузданность в самой высокой степени развития; здесь остатки более высокого образования, снова оживленные именно в то время, — там по большей части самая первобытная дикость, здесь, наконец, греческая церковь, о которой император ревностно заботился, потому что духовенство, главным образом, должно было помогать ему при преобразовании государства, — там не только римская церковь в ее противоположности с греческой, но и настроение, фанатически враждебное ко всякому иноверцу.
Но, несмотря на это, не могло быть сомнения, что надо было непременно попробовать и всеми силами стараться, чтобы вместе с крестоносцами и с их помощью сделать самые необходимые азиатские завоевания. При этом можно было рассчитывать на хороший успех и в том смысле, что некоторые обстоятельства говорили за то, что, быть может, удастся воспользоваться всей массой пилигримов для византийских целей и продвинуть их в безвредную даль. Большинство западных воинов стремились только освободить далекий Иерусалим; и, если некоторые князья и рыцарские отряды проникнуты были земной жаждой к приобретению владений и к другим завоеваниям, то могло посчастливиться пожертвовать им только такие области, которых Алексей ни в каком случае не мог требовать для себя. Здесь даже очень скоро оказалась возможность прочного и для обеих сторон выгодного соглашения. Потому что умный Боэмунд, старый противник византийцев, вовсе не возобновил теперь прежних враждебных отношений, как этого опасались, а напротив стремился к миру и дружбе, справедливо понимая, что у него с императором будут впредь общие интересы. Притом он очень рано, может быть, еще во время крестового ополчения в Италии и во всяком случае вскоре после того, обратил свое внимание на определенную область, где он хотел основать новое норманнское государство: на прекрасную Антиохию и окрестную северносирийскую страну. Если Алексей не оказывал никаких препятствий его намерению, то, очевидно, не слишком трудно было поставить дело так, чтобы византийцы снова получили Малую Азию, в чем они более всего нуждались, между тем как крестоносцы могли бы увидеть исполнение своих земных и неземных желаний в Сирии.
Политика императора не направилась, однако, по этому пути и как для того времени, так и для всей эпохи крестовых походов имело роковое значение то, что Алексей не хотел слышать о подобном дележе предполагавшейся добычи. Он, напротив, возымел сверх меры себялюбивую мысль соединиться с крестоносцами вовсе не для обоюдной выгоды, но просто воспользоваться ими как своим орудием.
Что бы они ни завоевали в будущем, как бы далеко это ни было, все это должно было вернуться под его верховную власть — на том основании, что некогда все страны до границ Ирана и Аравии принадлежали Византийской империи. И чтобы сделать это требование вполне ясным для пилигримов, Алексей решил воспользоваться формами западной ленной системы и приготовился требовать от крестоносных князей ленной присяги на ожидаемые завоевания. Этим он, конечно, до чрезвычайности увеличил те большие трудности, какие и без того мешали общеполезному союзу между ним и крестоносцами, и, как показали последствия, повредил себе самому, своей империи и делу всего христианства[16].
Но несмотря на то, начало личных отношений византийцев и крестоносцев произошло удивительно благоприятно. Потому что упомянутый королевский принц, граф Гуго Вермандуа, едва принял крест, как, охваченный жаждой подвигов, отправился из Франции на юг, не дожидаясь окончательного снаряжения войска. В Италии папа Урбан, к его великой радости, дал ему с собой священное знамя св. Петра; чтобы предупредить о себе, он отправил в Константинополь напыщенное послание, а поздней осенью 1096 года отплыл из Бари в Диррахиум. Там его ожидали. Византийский начальник крепости принял его с почетом, но тотчас окружил его стражей, так что граф, не замечая того, стал пленником. Под таким же надзором он был доставлен в Константинополь и там принят императором с таким блеском, что этот тщеславный человек, всем этим очень довольный, не задумываясь дал требуемую ленную присягу.
Но затем приближался герцог Готфрид Бульонский, который уже в половине августа 1096 г. со всем своим войском покинул родину и через северную Германию достиг венгерской границы. Здесь он убедил короля Коломана, чтобы он не позволил, как с прежними предводителями пилигримов, обижать своих единоверцев, и после этого мирно прошел Венгрию. Через Болгарию и часть греческой области поход прошел счастливо — по тому древнему великому торговому и военному пути, которым, по преданию, шел Карл Великий к Святому Гробу, через Ниссу и Софию на Филиппополь, — когда, наконец, герцог узнал, какая судьба постигла между тем Гуго Вермандуа. Тогда в нем и его лотарингцах возгорелась жестокая злоба. Они с грабежом прошли всю нижнюю Фракию, и 23 декабря крестоносцы прибыли в раздраженном настроении к Константинополю. Правда, император сделал теперь все возможное, чтобы восстановить с Готфридом доброе согласие, но так как в то же время он требовал ленной присяги, то добился немногого. Лотарингцы, правда, воздержались от дальнейших насилий, расположились по ту сторону Золотого Рога в Пере и провели там в величайшем мире следующие зимние месяцы, но сам Готфрид избегал всяких личных сношений с Алексеем и на повторявшиеся все более настоятельно приглашения прибыть в резиденцию для переговоров холодно отвечал, что он еще не настолько доверяет императору, чтобы решиться на свидание с ним. Основанием этого способа действий, конечно, было ни что иное, как то, что таким образом герцог надеялся всего удобнее избежать ленной присяги. Это мало-помалу довело Алексея до убеждения, что этого государя только силою можно заставить исполнить свою волю. Поэтому в великий четверг 2 апреля 1097 года византийский император велел своим войскам сделать нападение на лотарингцев, но это нападение было так неудачно, что тотчас опять прибегли к переговорам. Граф Гуго, по поручению императора, отправился к герцогу Готфриду. Но последний принял посланного самым суровым образом: «ты, сын короля, стал рабом и хочешь из меня так же сделать раба?» Он объявил, что не даст ни ленной присяги, ни переведет своего войска в Азию, как хотел Алексей, до прибытия других крестоносцев. После этого оказалось самым верным снова взяться за оружие и употребить все силы для усмирения этой лотарингской гордости. На этот раз посчастливилось. В великую пятницу византийское войско одержало решительную победу. Готфрид согласился принять ленную присягу, и несколько дней спустя его войска перешли Босфор[17]. В личных отношениях к герцогу Алексей опять выказал себя мастером в обхождении с людьми. Он так щедро одарил нового вассала и так изысканно его принимал, что в его сердце не осталось ни малейшего следа предыдущих дурных действий императора.
Но была ужасно рискованной та игра, благодаря которой византийская политика достигла такого успеха. Потому что в то время, как с лотарингцами шла открытая борьба, со всех сторон подходили другие крестоносные войска, и одни с другими легко могли бы действовать сообща, если бы в последнюю минуту не была достигнута победа над Готфридом. Теперь, напротив, можно было надеяться, что пример герцога Бульонского не останется без влияния на остальных князей.
Всего меньше забот доставил императору Боэмунд, который поздней осенью двинулся из Апулии и в течение зимы медленно двигался через Эпир и Македонию во Фракию. Правда, на походе норманны позволяли себе большие насилия, потому что не однажды раздражал их отказ жителей давать им продовольствие. Но Боэмунд, несмотря на необузданность своих людей, а именно Танкреда, и несмотря на случавшиеся схватки с византийскими войсками, которые должны были защищать свою страну от насилий крестоносцев, — Боэмунд в сущности сумел поддержать мир и, преодолев главные трудности похода, 1 апреля покинул даже свое войско в сопровождении императорских чиновников, чтобы поспешить вперед в Константинополь. Здесь он обменялся с Алексеем дружескими уверениями, после небольшого раздумья принес ленную присягу, которой едва ли придавал особое значение, и получил за это такие драгоценные подарки, что воскликнул: если бы у меня были такие сокровища, мне служил бы целый мир. Но, так как до сих пор обстоятельства слагались для него очень удачно, то он заявил императору, что для себя он желает приобрести на Востоке видное положение[18]. Здесь он, конечно, встретил сопротивление. Алексей, увлеченный несчастной политикой воспользоваться крестоносцами исключительно для своей собственной выгоды, тотчас увидел в Боэмунде соперника и с тех пор смотрел на все его действия с глубоко затаенным, но тем более враждебным недоверием.
Мало-помалу достигли Константинополя Роберт Фландрский, Раймунд Тулузский, Роберт Нормандский, Стефан Блуаский и другие знатные люди. Жители Фландрии и северные французы все проходили через Италию на юг до Апулии, оттуда через море и с эпирского берега шли по следам Боэмунда. Только Раймунд Тулузский обошел на севере Адриатическое море, сделал поход через Далмацию, чрезвычайно затрудненный суровой и гористой местностью и враждебностью ее диких обитателей, и затем, подобно другим, через Эпир достиг до Фракии. Все они, за единственным исключением графа Раймунда, присягнули без затруднений. Но этот отказался с задорным упрямством, потому что требование императора оскорбляло и возмущало его до глубины души. Потому что, хотя вообще это был характер мелочный, педантичный, капризный и завистливый, но вместе с тем он проникнут был религиозной стороной крестового похода, как монах, и жаден до приобретения земель, как норманн. Его благочестию противоречило подчиниться в священной войне земному властителю, а его жадность опасалась, что присяга может уменьшить на Востоке его царственный блеск, о котором он уже мечтал. Боэмунд легко расстался с подобными сомнениями, но Раймунд, столько же боязливый в своей совести, как и жадный, оказывал каждому приступу со стороны императора непоколебимое сопротивление. Даже когда Алексей произвел сильное и успешное нападение на провансальское войско, как прежде на лотарингское, то это так мало поразило графа, что он, напротив, стал только еще упрямее и громко взывал к мести за такое вероломство. Решение этой отвратительной ссоры произошло, наконец, потому, что Боэмунд резкими словами восстал против Раймунда и предоставил в распоряжение императора все свое влияние. Граф был этим глубоко возмущен, но и Алексей с возраставшим недоверием смотрел на так смело выступающего норманна и поэтому, когда Раймунд, по крайней мере, предложил поклясться, что не предпримет ничего против его жизни и чести, Алексей объявил себя удовлетворенным. Немного спустя император сошелся с графом на почве общей ненависти к Боэмунду.
Политические стремления, которые приобрели значение во время крестового похода, все уже здесь выразились: горячее желание норманнов и провансальцев приобрести далекие сокровища и короны, у одних смело и гениально, у других менее талантливо, но тем более упрямо направленное к достижению цели; затем громадные притязания византийцев на достижение вновь прежнего всемирного господства в прибрежных странах Средиземного моря. Враждебная противоположность этих стремлений могла еще некоторое время оставаться полускрытой, но в конце концов должна была сильно повредить успеху крестовых походов; и император Алексей уже в то время получил первое наказание за чрезмерные притязания своей политики, когда хитрости и насилие, которыми он подчинил большинство крестоносных князей своим требованиям, положили основание к имевшей важные последствия ненависти римско-христианского Запада к нему и его государству.
Осада Никеи
Число пилигримов, которые собрались для общего похода через область неверных, определяется очень различно: как песок в море и звезды на небе, — говорит один современник. Но более всего может приближаться к истине то, что уже вперед объявил папа Урбан, а именно, что было 300.000 хорошо вооруженных воинов, за которыми, конечно, следовал еще длинный обоз слуг и монахов, женщин и детей, шпильманов и девок. До сих пор этому сильному войску только отчасти приходилось испытывать серьезные трудности и опасности и оно еще горело дикой воинственностью, горячей набожностью и очень земной страстью к удовольствиям. Первая цель, которая представлялась его оружию, была Никея, столица Килидж-Арслана, который в то время, как мы знаем, несмотря на расстройство сельджукских сил, господствовал по крайней мере над большей частью Малой Азии. Государь (называемый обыкновенно султаном) был в отлучке и после поражения, которое его войска нанесли толпам Петра Амьенского, едва ли ожидал так скоро нового нападения и таких ужасных масс западных людей. Поэтому первые отряды крестоносного войска, перейдя в течение апреля через Босфор, могли без помех от неприятеля дойти до стен Никеи и тотчас же приняться за осаду. В городе, несмотря на сильный гарнизон, все были очень озабочены отчасти потому, что вне крепости казались очень сильными крестоносцы, отчасти потому, что внутри крепости у подвластных, но еще многочисленных христиан появилось расположение к единоверцам. Уже обдумывали условия, на которых мог быть сдан город, когда упавшее мужество освежилось известием, что Килидж-Арслан с большим войском приближается на выручку. Здесь впервые началась настоящая серьезность этой войны.
Никея лежит на небольшой возвышенности среди обширной, окруженной горами котловины. Укрепления были в наилучшем состоянии; кроме того, западная сторона была особо защищена Асканским озером, волны которого в то время еще омывали стены города. Из крестоносцев, отдельные части которых прибывали очень медленно, на месте были до сих пор только норманны, лотарингцы и фландрцы, которые стали лагерем на северной и восточной стороне города; южная сторона была еще свободна. 14 мая, когда уже не было более речи о скорой сдаче города, благодаря энергии Боэмунда сделано было сильное нападение и в последующие дни продолжено с неослабевавшим рвением. Но теперь был близко и Килидж-Арслан, и он составил план отчасти проникнуть с свободной южной стороны в город и оттуда сделать сильную вылазку на осаждающих, отчасти извне окружить их другими отрядами. Это вовлекло бы крестоносцев в очень тяжелую борьбу, если бы в эту минуту не прибыли провансальцы и не вступили с южной стороны в пробел осадного кольца. Когда вслед за этим — 17 мая — приблизилась главная армия султана, то к его полному изумлению на него свирепо напал граф Раймунд и обратил его в далекое бегство со значительными потерями. Не более счастливы были сельджуки на других местах: сколько их спустилось с горы, — говорит очевидец, — столько их сложило свои головы в равнине. Говорят, что в этой битве христиане потеряли 3.000 человек, а неприятель 30.000.
Никея была теперь предоставлена самой себе, так как Килидж-Арслан вернулся вглубь Малой Азии для новых вооружений. При неуменье рыцарских войск осаждать крепости осада шла медленно, тем не менее гарнизон стал опять трусливее, когда провансальцам удалось подкопом стены разрушить большую угловую башню и особенно, когда византийцы привели легкие суда, тайно ввели их в Асканское озеро, снабдили их людьми и этим импровизированным флотом угрожали нетронутой до тех пор западной стороне города. Опять явилась прежняя наклонность к сдаче и тем более, что Алексей предложил осажденным открыть ворота только для его войск, и он им даст самые легкие условия. Скоро они уговорились. Византийские командиры флота и небольшого сухопутного войска, которое пришло тем временем, сговорились с крестоносными князьями предпринять всеобщий штурм, и когда — 19 или 20 июня — он начался, императорские полки были вдруг впущены, ворота заперты, а пилигримы обмануты, лишившись вознаграждения за битвы.
Конечно, Алексей достиг этим большого успеха. Он выиграл самый важный город западной Малой Азии, столицу своего самого опасного противника. Но не мог ли он овладеть им иначе, более благородно, если бы заранее объявил пилигримам, какую часть добычи он безусловно должен был иметь для себя и какую часть уступил бы во всяком случае им? Надо полагать, что у его союзников по крайней мере достало бы политического смысла, чтобы понять, что нельзя было не допустить для него расширения его империи в Малой Азии. Но он сначала вынудил у них ленную присягу, а потом оскорбительно обманул только что приобретенных вассалов. Он понял, что должен сколько возможно успокоить негодование крестоносцев, которые поднялись с угрожающей силой, и поэтому он предложил всему войску самое богатое вознаграждение за сокровища, которые оно могло бы получить в завоеванной Никее. Князья согласились на это, и Алексей также сдержал свое слово, но, конечно, он этим добился только того, что злоба пилигримов против него не сказалась на деле. Император, по горьким словам одного из участников похода, дал столько, что он всегда будет называться предателем и проклинаем народом.
Через несколько дней Алексей снова собрал крестоносных князей, чтобы посоветоваться с ними о продолжении предприятия. Так как самый важный для него предмет войны был у него в руках, то он хотел теперь предоставить пилигримам одним идти дальше, но хотел все-таки, чтобы до расставания была возобновлена ими ленная присяга, и обещал за это последовать за ними потом с византийским войском для участия в борьбе с сельджуками. Князья поклялись, как он; даже Танкред, который из упрямого духа независимости до сих пор умел уклоняться от принесения присяги, смирился теперь после сильного взрыва его страстной души, в котором он скоро раскаялся и постарался загладить уступчивостью. Затем уговорились еще о дальнейшем маршруте войска пилигримов и об обеспечении его припасами, а также о союзниках, которых можно было найти против сельджуков. При этом, как показали последующие события, крестоносцы обнаружили больше военного и политического понимания, чем в них обыкновенно признают: правда, единственное имя, которое при упоминании о таких вещах чаще называется в источниках — Боэмунд.
Поход через Малую Азию
27 июня началось выступление всего крестоносного войска из Никеи на юго-восток. После двухдневного быстрого перехода по горным местностям, 1 июля, в долине Дорилеума, нынешнем Эски-Шере, они встретили неприятеля. Это был Килидж-Арслан, который не менее как с 150.000 всадников хотел отомстить падение своей столицы и выбрал очень благоприятный случай для битвы, потому что христиане по небрежности разошлись. Вблизи сельджуков находились только Боэмунд, Танкред, Роберт Нормандский и Стефан Блуа, в нескольких часах за ними беспечно шли своим путем Гуго, Роберт Фландрский, Готтфрид и Раймунд. Султан напал на первых с великой яростью. Но Боэмунд, способностям которого подчинялись остальные князья, выдерживал упорную оборонительную битву, пока не были извещены далекие сотоварищи и не вступили в боевую линию. Тогда сельджуки были не только отброшены более сильным противником, но с большими потерями совсем разбиты.
Этим малоазиатская война в сущности была уже закончена. Килидж-Арслан опустошил еще только местности, через которые должны были пройти крестоносцы, именно ограбил при этом христианских жителей страны и со всеми магометанскими военными силами, которые он мог собрать по дороге, уходил все дальше на восток. При этом оказалось, что господство сельджуков в Малой Азии могло бы быть разрушено сравнительно легко и полуостров мог быть снова упрочен за христианами. Но пилигримы не думали о том, чтобы извлечь из этого пользу для самих себя они вполне предоставили это византийцам. Поход войска шел через Синнаду, Малую Антиохию и Иконию в Гераклею, нынешнюю Эрегли. Но временами приходилось терпеть крайнюю нужду, потому что сельджуки «ужасно опустошили Малую Азию, некогда самую плодоносную страну». Все тягости были, тем не менее, перенесены бодро. «Мы не понимали друг друга», — говорит один французский крестоносец, — «но мы были единодушны в любви, как братья: потому что это подобает праведникам, которые идут к Святым местам».
От Эрегли предприятие приняло очень своеобразный вид. Дело в том, что в последнее поколение, когда сельджуки продвинулись из Ирана на запад, большая часть армянского народа мало-помалу покинула свои прежние места и искала себе новой, более спокойной родины в северо-западной Месопотамии, Каппадокии, Киликии и северной Сирии. Правда, вскоре переселенцы были и здесь настигнуты теми же врагами, но оказали им упорное и храброе сопротивление и особенно воспользовались распадением великого сельджукского государства за последнее время для того, чтобы утвердить или возвратить себе свободу. В эту минуту на севере и на юге от Тавра и далеко на востоке от него и даже за Евфратом существовал целый ряд самостоятельных армянских князей, среди которых особенно выделялся Константин сын Рубена, в Киликии, и Торос — в Эдессе. Крестоносцы скоро поняли, что эти армяне могли бы быть им отличными союзниками и потому уже во время осады Никеи или тотчас после падения города отправили послов к этим князьям. Кроме того, самым способом военного похода они старались теперь, сколько возможно на большем пространстве, призывать армян к оружию против сельджуков.
Потому что крестоносное войско пошло из Эрегли не по тому пути, который ближе всего привел бы к цели, через Киликию в Сирию, но далеко обогнуло Тавр на севере. В Киликию были посланы только Танкред и Бальдуин, брат Готтфрида, с небольшими отрядами, которых и было совершенно достаточно, чтобы привести в движение армян и прогнать раскинутые между ними отдельные гарнизоны сельджуков. При этом два эти князя начали между собой отвратительную ссору, потому что в этой области, принадлежащей уже больше к Сирии, чем к Малой Азии, Танкред тотчас попробовал основать норманнское господство, о котором мечтал Боэмунд. Бальдуин воспротивился этому и действительно вытеснил его из Тарса; несмотря на то, стремление Танкреда не совсем осталось без последствий, главным образом потому, что лотарингец отправился дальше за новыми предприятиями.
Между тем главное войско шло через Цезарею и Коману в Коксоп и наконец по очень тяжелым горным дорогам в Мараш. Везде находили армян в горячей борьбе с сельджуками, щедро их поддерживали и даже оставляли среди них гарнизоны. В Мараше Бальдуин сошелся с главным войском, но вскоре опять отделился от товарищей. С немногими рыцарями он отправился на юго-восток к так называемому Евфратезе, приобрел расположение армян, во многих небольших схватках разбил сельджуков, словом, имел такие успехи (1097–1098), что, наконец, князь Торос из Эдессы пригласил его к себе. Граф тотчас двинулся в путь, несмотря на преследование неприятеля, счастливо достиг отдаленного города и был объявлен от князя наследником его владычества. Но уже несколько недель спустя он не был этим доволен, и так как жители Эдессы также хотели, чтобы Торос отказался и на престол был возведен Бальдуин, то сначала принудили первого сложить с себя свое достоинство, а потом дико возбужденный народ жестоко убил его (март, 1098). Участие графа в этом смертоубийстве доказать нельзя. Тем не менее он вполне им воспользовался, так как мог вполне безопасно взять в свои руки бразды правления. С тех пор он твердо и благоразумно правил многочисленным населением Эдессы, и этим сильным положением очень скоро достиг величайшего значения для счастливого продолжения крестового похода.
Но обратимся к главному войску, которое мы оставили при Мараше. Поход его вообще направился оттуда на юг вдоль Фрина к Оронту. 21 октября 1097 года войско достигло Антиохии, где и около которой христианам пришлось более года переносить самые жестокие битвы и самые тяжелые страдания всей этой войны.
Осада Антиохии
Антиохия в те времена была еще одним из самых больших и красивых городов прибрежных стран Средиземного моря. На расстоянии одного дня пути от моря она далеко раскинулась по южному берегу Оронта частью в богатой долине, частью на крутых горах. Западная и южная, стороны, расположенные на горах, были совсем неприступны для средневекового военного искусства; почти то же на северной и восточной стороне на равнине — городские стены были такой толщины, что по ним могла проехать четверка лошадей, и их прикрывали и господствовали над ними 450 башен. Повелителем этого страшного укрепления был эмир Баги-Зиян, свирепый и грубый, но упрямый и энергичный воитель, у которого было в распоряжении очень хорошее войско. Поэтому крестоносцы едва ли бы могли питать какую-нибудь слабую надежду завладеть этим местом, если бы им опять не помогло сильное расстройство сельджукского владычества. Сирия раздробилась в то время на множество эмиратов, которые не только враждовали друг с другом, но часть их вместо багдадского халифа признала своим властелином фатимидского государя Египта, и таким образом в свои мелкие местные раздоры они вмешали ту ожесточенную вражду, которая разделяла магометанский мир. Во главе друзей Багдада стоял Декак, владелец Дамаска, в то время, как самым значительным сторонником Фатимидов был эмир Ридван в Галебе. Баги-Зиян был до сих пор на стороне последних, но теперь с быстрой решительностью перешел к первым, потому что надеялся найти у них, и что было еще важнее, у сельджукских эмиров внутренней Азии и у самого султана Баркьярока самую надежную помощь против христиан. Он не совсем обманулся в этих ожиданиях, но сильное вспомогательное войско, которое ему прислал султан для спасения Антиохии, пришло в конце концов слишком поздно.
Крестоносцы начали осаду большого города очень небрежно, ограничиваясь сначала тем, что заняли позицию на прекрасной равнине Оронта в виду расположенных там башен и крепостных стен. Норманны и северные французы расположились на восточной стороне, лотарингцы и провансальцы — на северной, на других сторонах не было поставлено даже сторожевых отрядов. К этому прибавилось еще то, что после трудностей прежних битв и переходов все войско с восхищеньем, но и с крайне легкомысленной невоздержанностью наслаждалось богатством райской местности, и поэтому ему скоро стала угрожать крайняя нужда. Баги-Зиян, как только заметил глупость своих противников, самым удачным образом ею воспользовался. Его легкие войска выходили из города со свободной стороны и постоянно беспокоили набегами христианский лагерь и по временам делали невозможным подвоз съестных припасов. Тогда нужда дошла до голода и в то же время зима напомнила о себе сильными бурями и бесконечными ливнями. Как всегда в подобных случаях, в христианском лагере, кроме того, появилась эпидемия, жертвою которой во всех частях войска пала седьмая его доля. Неудивительно, что дисциплина войск ослабела и небезопасно распространялось безнадежное настроение.
Но эти беды еще можно было преодолеть, если бы только сделанные вначале ошибки были исправлены. Необходимо было прежде всего обеспечить правильный подвоз и достаточно обложить город. Относительно первого главным образом помогли дружественные связи с армянами, которые мало-помалу доставили необходимейшее продовольствие; обложение города также было мало-помалу достигнуто, когда вокруг него на главнейших пунктах расположили укрепления. Так, прежде всего на востоке, где, по желанию Боэмунда, была занята господствующая горная вершина и снабжена башней; затем к северу от Оронта, чтобы запереть мост, который был переброшен через реку с северо-западного угла города и который до сих пор представлял осажденным самое удобное положение для того, чтобы различным образом беспокоить христиан; и наконец, на крайнем западе, где Танкред вдали от товарищей, но на опасном посту именно чувствуя себя в своей стихии, утвердился в развалинах монастырских зданий и оттуда неутомимо наблюдал за всей горной окрестностью и этим успешно закончил блокаду Антиохии.
Постройка упомянутого второго укрепления перед мостом через Оронт сделала притом еще шаг вперед. Потому что рядом с рыцарским войском, за действиями которого мы до сих пор следили, с некоторого времени стали появляться другие отряды пилигримов. Это были моряки с далекого севера, с немецких, французских и английских берегов; кроме того, генуэзцы, за которыми скоро должны были прибыть пизанцы, частью настоящие крестоносцы, но частью бездомные искатели приключений, даже не пользовавшиеся хорошей славой морские разбойники. Когда великое рыцарское войско изнутри Малой Азии приблизилось к берегам Средиземного моря, то подошли целые флоты таких людей. Уже в Киликии Бальдуин и Танкред нашли в них поддержку; а когда предположено было сооружение замка у моста, то одна эскадра расположилась на якоре в бухте св. Симеона, в конце долины Оронта, команда ее казалась пригодной, чтобы помочь при постройке крепости. Боэмунд и Раймунд повели их сюда, но по дороге на них напал сильный отряд Баги-Зияна. Чтоб отомстить за это, поднялся весь христианский лагерь и началась всеобщая битва, которая, особенно благодаря сильному натиску Готтфрида и его лотарингцев, окончилась кровавым поражением неприятеля. После этого осажденные уже не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы в открытом поле принять сражение с христианами.
Между тем сирийские эмиры сделали несколько попыток выручить Антиохию. Сначала, исполняя этим надежды Баги-Зияна, поднялись с большими силами князья дамасской партии, в конце 1097 года, но на дороге и еще далеко от их цели они натолкнулись на христианское войско, в 30.000 человек, которое Боэмунд и Роберт Фландрский вывели из Антиохии, чтобы собирать продовольствие. 31 декабря произошла кровопролитная битва, в результате которой сельджуки, хотя едва побежденные, не рискнули идти дальше и даже совсем отказались от своего предприятия. Затем через несколько недель Ридван Галебский и его друзья, поддаваясь все возраставшему возбуждению магометанского мира, произвели нападение, но не с большим успехом, чем его предшественники. Потому что, когда их войско достигло долины Оронта, 9 февраля, оно было храбро встречено крестоносцами и вынуждено к отступлению, особенно хорошо рассчитанным отпором Боэмунда и его отряда. Но после того как эти отдельные попытки освобождения были отражены, князьями пилигримов было наконец возвещено, что один из самых сильных сельджукских эмиров, Кербога Мосульский, по поручению султана Баркьярока, произвел обширные вооружения в неприятельских областях и приближался теперь с востока с почти бесчисленным войском. Если бы оно подошло к Антиохии прежде падения города, то христианам едва ли могло оставаться что-нибудь кроме почетной погибели.
Здесь решил вопрос Боэмунд. Антиохия давно была целью его стремлений, и с некоторых пор он уже делал приготовления к тому, чтобы обеспечить за собой будущее владычество в этом городе. Высокопоставленного византийского офицера Татикия, который до сих пор сопровождал крестоносцев и был представителем интересов императора Алексея, он удалил из лагеря, напугав его лживыми предостережениями о дурных замыслах остальных князей; а всех этих князей, за исключением графа Тулузского, он хитрым отказом принимать дальнейшее участие в войне, если ему не будет обеспечено вознаграждение, довел до обещания передать ему впоследствии Антиохию. Кроме того, ему удалось приобрести сторонника и внутри осажденного города. Потому что, хотя Баги-Зиян оказал большие услуги своим подданным как неустрашимый воин, но благодаря своей грубой суровости не мог рассчитывать на прочную верность их. Один армянский ренегат, Фируз, командир угловой башни на западной стороне города, чтобы отомстить насилие, сделанное над ним эмиром, решился сдать город христианам и поэтому обратился к Боэмунду, который казался ему настоящим предводителем всего крестоносного войска. Норманн с радостью вошел в сношения с армянином и объявил своим товарищам князьям, что может открыть им город, но что сначала они должны еще раз подтвердить, что ему будет принадлежать господство. Против этого некоторое время возражали, указывая на то, что ленная присяга, данная императору, не согласовалась бы с таким распоряжением относительно Антиохии. Тогда Боэмунд сделал вид, что отказывается от дела, и ждал с ледяным спокойствием до тех пор, пока не стали доходить вести, какую громадную силу собрал эмир Мосульский и как уже близко он подошел, и до тех пор пока вследствие этого князья единогласно и даже без возражений со стороны графа Раймунда, не подтвердили, что он получит Антиохию, если выведет их из этого тяжелого положения.
Как только это было решено, Боэмунд приступил к делу. Вечером 2 июня 1098 года он вывел часть своего войска в горы и далекими обходами в течение всей ночи привел свой отряд к подножию башни, где начальствовал Фируз. На заре сам князь поставил штурмовую лестницу. Его воины поднялись наверх и ворвались в город. Снаружи товарищи сделали самое яростное нападение. Сельджуки, взятые совершенно врасплох, оказали мало сопротивления. Скоро были открыты ворота; бегство, убийство и преследование неистовствовало по всем улицам; Баги-Зиян бежал через небольшие ворота, но был открыт в горах и убит; только его сын, Шамс-Эддевлет, собрал несколько тысяч человек, пробился с ними в цитадель, и удерживал этот важный пункт, несмотря на отчаянные штурмы, которые Боэмунд тотчас направил против него.
Масса войска мало беспокоилась этой неполнотой успеха и той ужасной опасностью, которая грозила с востока. Жители завоеванного города, которые не были христианами, все были перебиты и дома их дочиста разграблены. Немногие запасы, которые еще оказались после долгой осады, были уничтожены в диких пирах. Никакой княжеский приказ не мог усмирить буйствовавших.
Борьба с Кербогою мосульским
Через три дня прибыл Кербога. Он привел с собой 300.000, по другим сведениям даже 600.000 человек и мог бы давно уже прибыть к Антиохии, если бы, ошибочно понимая свою главную задачу, не пытался взять сначала Эдессу. Здесь граф Бальдуин оказал ему храброе и искусное сопротивление и те три недели, которые сельджуки бесполезно провели под стенами месопотамской крепости, быть может, спасли христианское войско при Антиохии. Но и теперь еще вопрос, не был ли уже близок последний час крестового похода?
Потому что Кербога со своими более сильными войсками так обложил город, что христиане ни с какой стороны не могли доставать продовольствия и им снова близко грозила самая крайняя нужда. Когда это было достигнуто, эмир 9 июня начал нападение, направив одну часть своих войск из цитадели внутрь Антиохии, а другую на восточную сторону крепости. Но при этом он не достиг никакого большого успеха, потому что крестоносцы тем временем вернулись к порядку и дисциплине, прикрыли город против цитадели как бы живой стеной, а на западе энергическим натиском прорвали линии осаждающих. Правда, в этом последнем месте сельджукам удалось опять соединиться, победоносно пройти вперед и даже проникнуть в самый город. Но скоро они увидели здесь ту же стену, как перед цитаделью, и должны были при больших потерях отступить.
Когда при этом оказалось ясно, что в этих пилигримах было еще чрезвычайно много мужества и силы, Кербога переменил свой образ действий. Он расположил главную часть своего войска в безопасном отдалении, на северном берегу Оронта, на западе от города, при этом поддерживал осаду отдельными отрядами и нападал, на христиан только с верху цитадели, но зато неутомимо, непрерывно и всегда со свежими войсками. Он надеялся таким образом, без собственной опасности, утомить страшных противников голодом и постоянным стеснением на их самом уязвимом пункте и наконец их одолеть. План был хорошо задуман и, казалось, должен был привести к победе, потому что нужда дошла в Антиохии до невыносимой степени. Голодавший народ с неистовой жадностью бросался на самые отвратительные вещи, если только они казались съедобными: траву, древесную кору, подошвы, панцирные ремни; падаль павших животных казалась при такой нужде драгоценнейшим кушаньем. При этом приходилось непрерывно биться в виду страшной цитадели, защищаться усталыми руками от хорошо накормленных и ежедневно обновлявшихся врагов. Это положение они выносили некоторое время с невероятной стойкостью; страшно было иногда видеть, говорит очевидец, как среди свалки кто-нибудь из сражавшихся падал, не раненый, а от истощения сил, засыпал и, если его не поражал меч врага, проснувшись, снова бросался в битву. Бесспорно, в эти дни пилигримам пришлось вытерпеть больше и сражаться с большим геройством, чем в какое-либо другое время всего крестового похода. Но не все были так мужественны. Иные отчаивались в деле христианского мира и переходили к неприятелю. Другие на веревках спускались ночью со стены, старались в тайном бегстве добраться до морского берега и там найти спасение, которое казалось им уже невозможным в Антиохии. Сначала таких беглецов — их называли веревочными бегунами — было немного и все это было простые люди; мало-помалу они стали бегать целыми отрядами, среди которых были известные рыцари и знатные господа. К числу их надо отнести даже одного из князей войска, графа Стефана Блуаского. Правда, он еще до занятия Антиохии ушел из лагеря единоверцев к берегу, потому что уже тогда впечатление всеобщей опасности овладело его слабым духом. Теперь же для него все кончилось: он торопился сесть на корабль и отправился в Малую Азию, так как здесь, в Сирии, по его мнению уже все было потеряно. Эти дурные примеры мало-помалу действовали разлагающим образом на все войско. Вдруг по городу разнесся слух, что все князья намериваются бежать. Тотчас толпы в диком смятении бросились к воротам, разразилось бы окончательное бедствие, если бы епископ Адемар и Боэмунд не остановили и не привели в себя бушевавших людей.
Но крайняя нужда производила и другие страстные настроения. Голодавшие и страдавшие молились с возраставшим возбуждением, доводили себя до небесных видений и находили утешение в явлениях всех святых, Святой Девы Марии и самого Иисуса Христа. Однажды простой провансалец Петр Бартоломей пришел к графу Раймунду и заявил, что святой Андрей показал ему копье, которым было прободено тело Христово на кресте; оно зарыто в церкви Петра в Антиохии, и, владея им, можно будет освободиться от всех бед. Граф, склонный ко всему мистически-аскетическому, послушал этого человека. Велено было очистить церковь, двадцать человек копали целый день; наконец вечером — потому что копье надо было найти — оно было найдено глубоко запрятанным в землю неподалеку от ступеней главного алтаря.
Подобные вещи снова опять оживляли надежду на спасение. Но к решительной битве должны были привести не мечтания фанатиков, но спокойная твердость мирского благоразумия. Князья назначили Боэмунда на 14 дней главным предводителем войска с неограниченной властью. Боэмунд прежде всего обуздал неповиновение войск, приказав у некоторых отрядов, которые опять вдруг в упадке мужества отказались от битвы, поджечь их квартиры, причем более 2.000 строений обратились в пепел. Затем, он приготовился сделать вылазку со всеми силами, на победу или на погибель. Потому что ничего не оставалось: или выгнать и разгромить врага вне крепости, или внутри ее умирать с голоду. Боэмунд озаботился о плане битвы; ярость воинов была усилена молитвой и постом; но лошадей заботливо накормили.
Прежде чем выступить в бой, были посланы к Кербоге послы, чтобы склонить его к миролюбивому отступлению. Эмир сурово отвечал, что оставляет только выбор между обращением в ислам или смертью. С этим был брошен жребий, но он выпал для христиан благоприятнее, чем они могли ожидать. Потому что они могли располагать не более как 150.000 изнуренных воинов, часть которых должна остаться в городе для прикрытия от цитадели, а противник был в несколько раз сильнее; между тем старое расстройство сельджукского мира снова сказалось и здесь. Под знаменами Кербоги находились Ридван Галебский и Декак из Дамаска и сеяли раздор; эмиры и старейшины племен ссорились друг с другом и все сильное вооружение Востока было уже близко к тому, чтобы разрушить самого себя. К этому присоединилось то, что Кербога высокомерно не хотел видеть этих недостатков собственного войска, а христиан считал уже неспособными к серьезной борьбе.