Но нападение персов основывалось, прежде всего, на политических причинах, тогда как арабы поднялись против христианства, и вместе с тем из чувства религиозной противоположности хотели не только бороться и побеждать, но и обратить побежденных в ислам. Кроме того персы после сравнительно короткой борьбы подчинились более высокой даровитости эллинов, и после того большая часть Азии была приобретена для греческой образованности и цивилизации; напротив того, магометане завоевали всю грецизированную Азию, северную Африку и самые богатые страны Европы и, несмотря на отдельные неудачи, целое тысячелетие стесняли господство креста все в более узкие границы: лишь несколько поколений назад, с освобождения Вены от осады в 1683 году — страх перед оружием полумесяца мало-помалу улегся, и только новейшее время снова достигло полного и всестороннего преобладания западной культуры над восточной.

К этому ряду явлений относятся крестовые походы. Их надо понимать не только как сильное выражение потребности молиться с горячим благоговением в Иерусалиме у Гроба Господня, но как громадную, хотя в конце концов и неудачную, но имевшую в высшей степени важные последствия попытку всего христианского мира снова вернуть во всем объеме отнятые исламом древнехристианские области, а также распространить господство креста даже в другие стороны далее прежних границ.

Поэтому нам надо прежде всего взглянуть, как далеко проникли магометане в христианские земли незадолго до начала крестовых походов.

Первое столетие по смерти их пророка дало им самые громадные успехи. Их полчища в энергическом победоносном шествии дошли через Персию до Индии и Турана, Сирию и Африку они отняли у византийцев, Испанию у вестготов. Затем они предприняли то двойное ужасное нападение на остатки христианского мира, когда с одной стороны они осадили с моря и суши столицу восточной римской империи- Константинополь, а с другой через Пиренеи вторглись в государство франков.

Но здесь их отважное предприятие рухнуло. Храбрый император Лев III, Исавриец, своим геройским сопротивлением (717–718) принудил их, наконец, по истечении года снова снять осаду Константинополя, а франкское войско, под предводительством Карла Мартелла, нанесло им осенью 732 г. кровавое поражение на обширных равнинах между Туром и Пуатье. Тяжелые потери, которые они испытали на обоих театрах войны, имели то следствие, что в последующее время они уже не затевали таких гигантских предприятий, как перед тем, но их воинственное возбуждение против христиан тем не менее сохранилось и они продолжали шаг за шагом расширять область ислама. Большая часть островов Средиземного моря стала их добычей, особенно с тех пор, как в течение девятого века они утвердились на Крите и в Сицилии. Оттуда они грабили берега Балканского полуострова и Италии, поселялись здесь и там надолго и в десятом веке еще раз проникли далеко во Францию, а через Альпы в самое сердце Граубиндена.

Сильное политическое положение, которое таким образом ислам приобрел оружием, представляется тем более замечательным, когда принять во внимание, что магометанские ученые и художники в то время по меньшей мере не уступали христианским, а в некоторых отношениях даже превосходили их. При этом, конечно, не надо преувеличивать заслуги арабов. Им выпало счастье завоевать страны с древней культурой и по большей части еще богатые и цветущие, и им оставалось только изучать, усваивать и развивать их торговлю и промышленность, искусство и науку, сообразно своим способностям. Но зато они делали это с усердием и ловкостью. Они одинаково разрабатывали философию и естественные науки, архитектуру и поэзию, и таким образом воинственная сила, богатство и умственное развитие вместе сделали то, что магометанский мир поднялся для того времени на высокую ступень совершенства.

Напротив, с самого начала очень дурно стояло политическое развитие этого мира. Преемники пророка, халифы, только короткое время находили полное повиновение в своих подданных. Честолюбие светских властей и фанатизм религиозного сектаторства пошатнули их господство. Мало-помалу образовалось три халифата: старый и правоверный (суннитский) халифат сначала в Дамаске, потом в Багдаде; испанский халифат Омайядов, который отделился не из-за религиозных, а из-за политических оснований, и еретический (шиитский) халифат Фатимидов в Египте. Кроме того, багдадский халиф потерял свою светскую власть над целым рядом более или менее независимых и друг с другом враждовавших владельцев, так что под конец у него осталось только духовное руководительство своих приверженцев, а испанский халифат в начале одиннадцатого века также раздробился в руках властолюбивых властителей.

Эта государственная раздробленность магометанского мира дала возможность христианам не только утвердиться в их оставшихся владениях, но и вернуть себе небольшую часть потерянного.

Испанские вестготы, остальные племена которых на самом севере полуострова сохраняли свою свободу, в беспрестанных войнах мало-помалу отняли у врагов около трети прекрасной страны, а византийцы во второй половине десятого века завоевали Крит и главные пункты Сирии, в особенности большую и богатую Антиохию, второй город их государства.

Но страшное учение Магомета, которое вменяет правоверному в обязанность войну против неверных и обещает храброму воину завлекательную награду в раю, продолжало грозить христианам все новыми опасностями. В одиннадцатом веке дико-воинственные толпы туркменов, приняв ислам, покинули свое старое местопребывание у Каспийского моря и Аральского озера и вторглись в область Багдадского халифата. Их первый предводитель назывался Сельджуком и поэтому всех его преемников, а позднее и весь народ стали называть сельджуками. Им удалось мало-помалу оттеснить враждовавших между собой властителей Ирана и Месопотамии и соединить в своих руках почти всю магометанскую переднюю Азию. Как только это произошло, над византийской империей разразилось новое бедствие. Малая Азия подверглась нападению, страшно опустошена повторявшимися грабительскими набегами и, наконец, одержана была победа, решившая дело на все будущее время, когда 26 августа 1071 г., при Манцикерте, в Армении, великий султан сельджуков Альп-Арслан разбил наголову и взял в плен императора Романа Диогена. Немного лет спустя подобное произошло на крайнем западе, после того как храбрые и фанатичные альморавиды основали в западной части северной Африки большое государство и оттуда подчинили себе остатки Испанского халифата. Здесь освобожденная сила ислама также поднялась против христиан и наносила им почти уничтожающие удары.

При таком положении вещей должен был возникнуть вопрос, нельзя ли предпринять защиту креста против магометан иным образом, более единодушно, чем до тех пор. Прежде всего опасность угрожала Византийской империи, целую половину которой — Малую Азию — уже нельзя было удержать после битвы с сельджуками при Манцикерте. Эта империя, была, конечно, далеко не такая дряхлая, какою ее часто изображают. В последнее время на троне ее и во главе ее войск было много храбрых и умных людей; прекрасно обученные византийские легионы бывали не однажды грозой славян и арабов; в различных науках и промышленности византийцы все еще превосходили своих соседей и господствующая в империи греческая национальность упорно преодолевала тяжелые потрясения, которые выпали на ее долю в начале средних веков. Тем не менее, положение вещей было в то время, по собственной вине греков, чрезвычайно тяжелое, потому что в течение целого поколения прежняя твердость правления подрывалась частыми дворцовыми революциями и восстаниями недовольных магнатов. В этом общем беспорядке усиливалось жалкое гаремное хозяйничание. Военная сила армии была глубоко ослаблена скупостью, не удовлетворявшей военных нужд, и, чтобы довести беду до крайности, на самых уязвимых границах велась ошибочная и постыдная политика. А именно на востоке Малой Азии почти уже два столетия существовало при династии Багратидов свободное армянское государство, на которое в Константинополе смотрели враждебно из страсти к захвату земель и из религиозной ненависти к отдельной церкви армян. Как раз в то время, когда надо было всеми средствами поддержать это государство, его принудили к подчинению коварством и насилием и этим, очевидно, не укрепили защиту границ, а значительно ее ослабили. После всего этого нисколько не удивительно, что император Роман Диоген, несмотря на храбрость и энергию, был побежден врагами и что его преемник, Михаил VII (1071–1078), ученый педант без всякой энергии, совершенно отчаялся удержаться своими собственными оборонительными силами от напора победоносных магометан.

Но когда он искал помощи, куда ему надо было обратиться? За три столетия перед тем, после побед Карла Мартелла и его преемников на дальнем Западе снова утвердилась римская империя и Карл Великий обладал таким могуществом, что не только мог вступить в дружеские сношения с халифом Гаруном Аррашидом в пользу христиан Святой Земли, но мог даже обещать этим единоверцам, на случай притеснения, военную помощь против магометан, что послужило позднее темой для настоящей легенды о крестовом походе Карла. Преемники великого императора также были еще достаточно сильны для того, чтобы побудить византийцев и иерусалимских христиан искать у них поддержки против врагов их веры. Но вскоре франкская империя впала в дикую анархию и хотя сильные немецкие императоры из Саксонского и Салийского дома снова объединили часть ее в своих руках, но казалось, что и их могущество в то время близилось к концу. В Германии с 1056 года правил, более по имени, чем на деле, молодой Генрих IV. Вельможи империи захватили вместо него господство и старались навсегда подчинить корону своему произволу. В Италии повсюду возникали местные правления; Франция в царствование слабого короля Филиппа находилась в полном разложении, великого и твердого единства уже нельзя было найти в землях римского христианства.

Но зато теперь папство пыталось стать во главе западного мира. Григорий VII, проникнутый теократическими идеалами, которые постепенно возникли в западной Европе после падения империи Каролингов, тотчас положил свой ум, страсть, всю свою жизнь на то, чтобы подчинить одной своей воле церковь и государство, государей и народы. Духовенство должно быть свободно от всякого светского влияния и зависеть от него одного; от мирян он требовал послушания не только в делах религии, но столь же решительно и непосредственно в делах этого мира. Он хотел стать как бы духовным императором и по своей воле направлять политику государственного человека, меч воина и молитву каждого верующего христианина. План был так же грандиозен, как и заносчив, и в конце концов невыполним. Но на первый раз эти требования папы произвели самое глубокое впечатление и непреодолимо увлекли за собой умы людей. Григорий имел уже в своем распоряжении многих верных св. Петра, государей и военных людей Франции, Бургундии и Италии, послушных его мановению, чтобы мечом и копьем работать над созданием римской теократии.

Итак, в одном Риме была в ту минуту сила, которая могла бы дать спасение византийцам от сельджуков. Поэтому император Михаил именно обратил свой взгляд прежде всего на Григория, просил о помощи и даже давал надежду на соединение христианства восточного с западной церковью. Папа с восхищением принял эту весть, которая открывала ему новый, почти необозримый круг деятельности. Он решил исполнить эту просьбу и надеялся, с обычным высокомерием, что ему удастся подчинить папской власти греков и армян, вытеснить при этом сельджуков из Малой Азии и дойти до Иерусалима к святым местам христианства. В течение 1074 года он в нескольких посланиях призывал верующих оказать ему содействие в этом предприятии. Ему удалось даже собрать войско в 50.000 человек, во главе которого он сам хотел открыть поход. Но прежде чем дело дошло до этого, он был охвачен западными заботами и затруднениями, в особенности же начавшейся тогда борьбой с королем Генрихом Германским и был вынужден на некоторое время предоставить Константинополь и Иерусалим их судьбе.

Но с этого времени открыты были ворота, через которые христианские войска могли двинуться против ислама. Византийские императоры и впоследствии остались в самом затруднительном положении и скоро опять должны были обратиться к духовным владыкам запада. Преемники Григория были, как и он, заинтересованы подать помощь, а кроме того особенные условия и обстоятельства в среде западноевропейского христианства побуждали к тому же и все в усиливавшейся степени.

Романская и германская нации находились в то время в состоянии избытка юношеской силы, которая почти непрерывно и везде грозила привести к переполнению населения. В какой степени это действительно было, конечно, трудно выразить в числах, но уже то обстоятельство, что позднее, во время крестовых походов, действительно огромные массы преимущественно сильных людей терялись для отечества, не оставляя особенно заметных пробелов, указывает на то, как быстро восполнялись уничтоженные ряды. К этому прибавилось еще то, что у племен крайнего севера, скандинавов или норманнов, эпоха переселения народов еще не истекла, и старая потребность переселения продолжала действовать, напротив, так же сильно и успешно. Вначале эти норманны только плавали по морям, как пираты, и грабили берега, но затем они утвердились во Франции и уже оттуда незадолго перед тем, завоевали южную Италию и Англию. Кроме того, в далеких равнинах восточной Европы они основали русские княжества, и плотные толпы их (под именем варангов или варягов) постоянно стремились в Константинополь, где они своей бурной храбростью оказывали услуги императорам, как лучшие наемные войска. Следствием этого было то, что во многих местах не одни норманны искали новых случаев предпринимать военные и завоевательные походы, но что излишняя мужская сила всего Запада пришла в живое брожение и с горячей потребностью стремилась к рыцарским приключениям, чтобы приобрести для родины богатую добычу или завоевывать на чужбине замки, города и земли. Впоследствии это воинственное стремление при войнах христианства с исламом само собой направилось на области ислама.

Тогда уже, в начале одиннадцатого века, в южной Франции зашла речь о том, что христианское оружие должно обратиться не только против неверного соседства, но и бороться с самим магометанским Востоком; а в эпоху Григория VII такая же сама собой возникавшая борьба западного рыцарства с исламом везде пошла в ход. Бургундские, аквитанские и норманнские графы и владельцы все в больших массах стали помогать государям Испании сначала в победоносном расширении их господства, а потом в их защите против Альморавидов. Немцы, французы и англо-саксы выступили рядом с варангами против сельджуков в Малой Азии, а итальянские норманны под гениальным предводительством Роберта Гюискарда и его младшего брата, графа Рожера, в долгой и горячей борьбе, которая продолжалась до первого крестового похода, отняли мало-помалу у арабов всю Сицилию. Одновременно с этими рыцарскими отрядами поднимались также и горожане именно тогда расцветавших приморских городов. Амальфи и Венеция уже с давнего времени вели выгодную торговлю с византийцами и арабами. В шестидесятых годах одиннадцатого века Амальфи, по-видимому, имел торговые колонии в Константинополе, Иерусалиме и Антиохии и находился в оживленных торговых сношениях с промышленными городами по берегам Триполиса и Туниса. Но рядом с мирными отношениями, которые поэтому образовались между христианами и магометанами, обнаруживается и здесь участие во всеобщем воинственном движении против ислама. Это были главным образом пизанцы и генуэзцы, которые делали дерзкие набеги на все острова западного бассейна Средиземного моря и на берега Испании и Северной Африки и возвращались оттуда с громадной добычей. В 1078 году папа Виктор III потребовал от них большого предприятия. После этого они завоевали двойной город Эль-Медия-Цуила в Тунисской области, освободили много пленных христиан и принудили жителей платить дань и признать папскую верховную власть.

Если бы развитие пошло дальше вперед только до сих пор избранными путями, то, может быть, ислам понес бы большие потери, чем было впоследствии. Разнообразная потребность в борьбе, победе и добыче, в завоевании замков, городов и земель уже сама по себе могла причинить серьезные опасности господству альморавидов и сельджуков, а именно когда воинственные и склонные к странствиям толпы Запада получали направление и цель своих стремлений от такого сильного ума, каким был Григорий VII. Но в римском христианстве, начиная с его главы и кончая малейшим мирянином, было распространено в то время еще другое настроение, которое с одной стороны содействовало борьбе против ислама, хотя в самых странных, обманывающих всякие расчеты формах, но с другой стороны связывало эту борьбу и с такими элементами, которые опять делали успех сомнительным.

Это действие произвел средневековый аскетизм. Потому что в то же время, когда возникли эти теократические идеалы, вся жизнь западнохристианского мира пошла по духовным путям. Одно помогало здесь другому. Стремление к основанию теократии было бы совсем безнадежно без глубокого религиозного возбуждения народных масс, а это возбуждение в свою очередь усиливалось новым положением церковной власти. Внешние побуждения, как падение государственных властей, военные тягости, голод, чума, а после 1000 года и далеко в глубь одиннадцатого века страх перед концом мира и наступлением страшного суда — все и везде усиливали духовное движение. Миряне, как и духовенство, были все охвачены сознанием самой гнусной греховности. Князья покидали свои замки и становились монахами, чтобы более приблизиться к спасительному милосердию божию. Монахи покидали монастыри, и в дикой пустыне отшельниками добивались прощения своих грехов.

Бесконечное число людей молились, постились и бичевали себя, пока в минуту глубочайшего сокрушения небесная благодать не давала им утешения, что грех с них снят.

Это духовное течение охватывало один круг жизни того времени за другим. В южной Франции во время дикого воинского шума возник такой взгляд, что в честь Бога в известные времена надо соблюдать на земле мир и таким образом установился «Божий мир», Trenga Dei, по которому четыре дня в неделю, первоначально от вечера среды до утра понедельника, должна была прекращаться всякая вражда. Борьба с исламом по своему существу имела с самого начала много точек соприкосновения с аскетизмом, но сильней всего подействовал здесь тот характер, который приняли странствия к Святым местам.

Потому что странствия к святым, памятным для христиан местам, правда, делались всегда. Уже с давних времен христиане с благочестивым умилением посещали те места в Палестине, «где ступала нога Господа»; но только с тех пор, как церковь указала на похвальность путешествий к Святым местам, только с тех пор как в трудах, издержках и опасностях, которые брал на себя пилигрим, аскетичное настроение стало видеть приятное Богу дело покаяния, и в молитве на особо священном месте, в прикосновении к реликвиям стало видеть самое верное средство очищения от грехов, — только с этих пор, и главным образом в течение одиннадцатого века странствие к Святым местам стало важным фактором христианской средневековой жизни. Тогда ежегодно многие тысячи стали отправляться к святыням Марии, в Сан-Яго де Компостелла и особенно в Рим, к гробам апостолов Петра и Павла, к цепям Петра, отпиленные кусочки которых производили чудеса, к остаткам святого креста, к изображениям Иисуса Христа и Божией Матери, словом, к бесчисленным реликвиям, которые собрала там благочестивая мечта. Но многие другие решались на крайне смелое дело и отправлялись «за море» в Палестину, где, по преданию, можно было шаг за шагом проследить следы его деятельности.

Скандинавы и здесь заняли особое положение. Они предпочитали отправляться не в Рим, а в Константинополь, потому что здесь их единоплеменники были на службе у императора и здесь также было бесчисленное множество реликвий для поклонения. Но с путешествием к Святым местам «за море» соединялось в их груди стремление, пробужденное в них христианским учением, и темное языческое предание. Потому что на далеком Востоке находилась для них блаженная страна Азов с священным городом Азгардом, где не было смерти, но где странника обнимал небесный свет и вечная жизнь. Туда — в Иерусалим — стремились все их религиозные представления.

В одиннадцатом веке мы находим в Палестине между многими другими целый ряд итальянских и французских, немецких и английских епископов, затем норвежского короля, датского принца, герцога норманнского, графов барцелонского, тулузского анжуйского, люксембургского, фландрского, голландского и кентского. Такие важные господа путешествовали обыкновенно с великолепной свитой, к ним присоединялись другие и таким образом мало-помалу составлялись толпы в сотни и тысячи пилигримов. Самая большая такая толпа двинулась в путь в 1061 году. По самым умеренным показаниям, она состояла из 7.000 человек немцев и англичан, и находилась под предводительством архиепископа Зигфрида Майнцского, нескольких немецких епископов, князей и аббата Ингульфа Кройландского. Пилигримы достигли цели своих стремлений после тяжелых битв, в которых большая часть из них нашла себе преждевременную могилу.

Когда люди Запада достигли Иерусалима, то ими естественно овладело двоякое чувство. Когда на долю их выпадало счастье иметь возможность молиться у Гроба Господня, они не только предавались безумному восторгу, но так же решительно охватывала их горячая злоба на то, что в святейших для них местах властвовали враги их веры. Таким образом благочестивое стремление само собою повело к воинственному задору. Аскетизм и воинственное направление того времени пришли в соприкосновение и слились в одно. Это уже сказалось в некоторых местах, где христиане и магометане были во вражде; в Сицилии, например, возбужденным умам впервые явился на белом коне святой Георгий, покровитель воинов и пилигримов, и недоставало только какого-нибудь внешнего толчка, чтобы вызвать на Западе громадный военно-религиозный взрыв, переселение народов самого странного свойства против Востока.

Наконец, этот толчок дали сельджуки и притом двояким образом. Потому что с одной стороны в течение семидесятых и восьмидесятых годов одиннадцатого века они завоевали почти всю Сирию, которая до тех пор почти целое столетие была подвластна фатимидским халифам Египта.[2] Правда, сирийским христианам, как и западным пилигримам, не раз приходилось сильно терпеть от фанатизма и алчности Фатимидов, но после их падения притеснения и насилия стали так ужасны, что уже папа Виктор III был вынужден в 1087 году сделать воззвание к пизанцам и генуэзцам, следствием которого было занятие Эль-Медиа-Цуилы. Но с другой стороны сельджуки во всех частях Малой Азии укреплялись все сильнее, и этим прежде всего вызвали общее восстание римских христиан на первый крестовый поход.

Слабый византийский император Михаил VII, который тщетно просил помощи у папы Григория, был свергнут с престола в 1078 году. Двое его полководцев одновременно подняли на него меч: Никифор Вриенний в Адрианополе и Никифор Вотаниат в Никее. Последний из них победил и правил как император с 1078 до 1081 г. Главной опорой его был сначала высокоодаренный и знатный человек Алексей, из рода Комненов, который уже дал империи нескольких способных полководцев, и государственных мужей и даже отличного, только слишком недолго правившего императора (Исаака Комнена, 1057–1059). Но скоро между Никифором Вотаниатом и Алексеем возникли враждебные отношения. Комнен бежал от двора, быстро собрал войско, изменнически завладел столицей 1 апреля 1081 года и на следующий день был коронован императором.

Вместе с тем началось правление, которое отодвинуло падение Византийской империи в далекое будущее. Потому что Алексей был храбр и деятелен, умен и честолюбив, и главное, непоколебим в несчастии. Только вступив на престол, он с помощью матери ввел в императорском дворце строгие нравы прежних времен и затем выступил против сельджуков. Здесь ему удалось оттеснить дальше, в глубь Азии, врагов, которые опустошали тогда, в виду Константинополя, берега Босфора, а самому опять стать твердой ногой на Вифинском берегу. Может быть, за этим хорошим началом тотчас же воспоследовало бы самое лучшее продолжение, если бы именно теперь освеженные силы старой империи не потребовались в других местах.

Потому что в эту роковую минуту, когда римское христианство должно было скорее настойчиво поддержать Комненов, чем как-нибудь притеснять их, норманнский герцог Роберт Гюискард с сильным войском высадился на иллирийском берегу с желанием присоединить к своему итальянскому государству византийские провинции. Алексей мужественно выступил против нового врага и боролся с ним всеми средствами, какими располагал он и его страна. Войска были заботливо вооружены и обучены; драгоценности императорской семьи и даже церковные сосуды обращались в монету, когда недоставало наличных денег, венецианцы, которые с завистью смотрели на усиливавшееся могущество норманнов, получили полную свободу торговли в столице и провинциях и за это предоставили свой флот для войны против герцога, наконец все остальные враги Гюискарда в Италии и даже некоторые из его второстепенных военачальников были подкуплены, чтобы обратить свое оружие против него или покинуть свое войско и перейти на сторону императора. Таким образом после тяжелых сражений с переменным счастьем, мало-помалу удалось оттеснить норманнов, проникнувших уже в глубь страны, к тому берегу, на котором они высадились, и когда страшный противник, герцог Роберт, умер в июле 1085 г., его сыновья прекратили войну, которая стала для них безнадежна.

Но только что молодое государство Комненов отразило эту опасность, как родственные сельджукам дикие печенеги, которые давно выселились из глубины Азии и теперь из своих поселений на низовьях Дуная уже много раз теснили Византийскую империю, возобновили прежние враждебные действия и через долины балканских гор опустошительно ворвались внутрь Фракии. Алексею и здесь пришлось преодолеть большие военные трудности, и только после многолетней борьбы дело дошло до ужасной решительной битвы при Лебунионе в апреле 1091 года, когда печенеги были уничтожены до самых остатков.

После этого император мог, наконец, снова обратиться против сельджуков, и теперь их положение было в одном отношении далеко не благоприятно. Альп-Арслан, победитель при Манцикерте, и его сын и преемник Маликша (1071–1092 г.), как великие воители, могли завоевать обширные страны, но не могли основать твердо сплоченного государства. Полководцы и правители провинций, частью принцы из самого дома султана, имели право распоряжаться по своему произволу и скоро сделались независимыми государями. К тому же по смерти Маликши началась ожесточенная война, которую вели его братья и сыновья из-за наследства. Правда, старший сын Баркьярок, утвердился в султанском сане, но не мог помешать все большему распадению государственного единства, и в особенности область западных провинций распалась на множество больших или меньших эмирств. Племенем Малой Азии с главными городами Никеей и Иконией владел в то время Килидж-Арслан, но рядом с ним и притом в более богатых приморских местностях многие военачальники основали княжества.

Но эта раздробленность султанской власти все-таки принесла мало пользы византийцам. Потому что ужасные войны последнего десятилетия отняли у них слишком много людей и денег, между тем сельджуки спокойно утверждались в Малой Азии. Правда, Алексей ревностно старался увеличить свои средства, ввиду стесненного положения, он беспощадно налагал подати на своих подданных, но вообще заботился о хорошем управлении, о строгом исполнении законов, о хорошей полиции, то есть об основах общественного благосостояния; он старался также противодействовать врагам то хитрыми переговорами, то открытой борьбой, и действительно, ему удалось возвратить целый ряд крепких пунктов на южном берегу Пропонтиды и несколько островов в Эгейском море, а именно, Лесбос, Хиос и Самос, где также успели утвердиться сельджуки, но эти небольшие успехи составляли все, чего мог достичь деятельный император. Должен ли он был успокоиться на этом? Должен ли он был окончательно предоставить сельджукам обширные области, которые они завоевали в битве при Манцикерте? Это был жизненный вопрос для всей Византийской империи, удастся ли вернуть, по крайней мере. Малую Азию. Потому что Константинополь и Малая Азия всегда были подвержены опасности, пока в Никее и на малоазиатском берегу были сельджукские эмиры. Их надо было изгнать, в Никее и Иконии должны были опять содержаться христианские гарнизоны, чтобы можно было оказать прочное сопротивление натиску ислама и народным волнам, которые с дикой страстью к опустошению врывались из глубины Азии.

Но с одними своими силами уже нельзя было освободить Малую Азию. Тогда Алексей прибегнул к мере, которая получила всемирно-историческое значение. Он решился обратиться за помощью к римскому Западу, подобно тому, как это попробовал сделать его предшественник Михаил VII. Поэтому в 1095 году он обратился к папе Урбану II, очевидно, не для того, чтобы получить несколько небольших наемных отрядов, каких уже давно у него было много из стран всех государей, но с ожиданием более щедрой поддержки, какую мог доставить ему могущественный церковный глава римского мира.





Глава II.

Первый крестовый поход[3]






Папа Урбан II




Двадцать лет прошло с тех пор, как Григорий VII задумал смелый план отправиться в поход против сельджуков во главе верных святого Петра. Предприятие в то время не было приведено в исполнение, потому что папа, едва начавши приготовления к войне, принужден был употребить все свои силы на защиту папской теократии на западе. В конце концов он был даже при этом побежден и умер как беглец далеко от Рима. Теперь было иначе Урбан II, который сидел на престоле св. Петра с 12 марта 1088 года, хотя и был проникнут теми же теократическими идеалами, как Григорий, но более гибкий, чем его великий предшественник, он избегал давать все новую пищу сопротивлению светских властей слишком грубыми действиями и этим именно достиг победы. В 1094 году он мог окинуть довольным взглядом круг римского владычества. Англия и Франция, Испания и Германия склонялись перед его господствующим влиянием. Королю Филиппу, который возбудил гнев церкви похищением прекрасной Бертрады, жены графа Фулько, грозили самые тяжелые наказания, а император Генрих IV был так глубоко унижен, что его возвращение к прежнему могуществу или просто серьезное продолжение борьбы с величием папы едва могло казаться возможным.

Но Урбан не думал отдыхать на лаврах. Он принадлежал к знатному французскому роду, и своеобразное духовно-воинственное направление того времени, которое до тех пор сильнее всего развито было среди французов, проникало его как и его соплеменников и людей его сословия. Кроме того, он был достаточно молод, — ему было около 50 лет, — чтобы с уверенностью взять на свои силы самое решение величайшей новой задачи, а потому он охотно последовал побуждению, которое получил с далекого Востока.

В первых числах марта 1095 года он созвал большой собор в Пиаченце, на котором собралось 4.000 духовных лиц и 30.000 мирян. Здесь были решены вопросы церковного благочиния, приняты решения относительно короля Филиппа и императора Генриха и в особенности выслушаны послы императора Алексея, которые прибыли из Греции, чтобы просить у папы и всех христиан помощи против сельджуков. Урбан тотчас же призвал верующих поддержать византийцев, и действительно уже здесь многие обещали ему отправиться в Константинополь на борьбу с врагами креста.

Но еще летом 1095 года папа выехал из Пиаченцы через Альпы во Францию, проехал, как триумфатор, большую часть этой страны и наконец отправился в Клермон в Оверни, чтобы 18 ноября собрать там большой собор. Здесь также был принят целый ряд чисто церковных определений, затем король Филипп был отлучен от церкви в своем собственном государстве, «божий мир» объявлен всеобщим законом церкви и наконец 26 ноября созвано собрание, которое должно было навек запечатлеть в памяти людей Клермонский собор. К этому дню стеклось множество народа, потому что широко распространилось предчувствие ожидаемых событий. Папа увидал себя среди 14-ти архиепископов, 225-ти епископов и 100 аббатов, множества низших чинов духовенства и мирян нельзя было счесть.

Под открытым небом, так как никакое здание не могло вместить такого количества людей, папа начал говорить о том, чем бессознательно были проникнуты все сердца. Он говорил о постыдном осквернении христианских церквей в Иерусалиме, о тяжелых страданиях тамошних верующих и благочестивых пилигримов под грубым насилием сельджуков, о великих опасностях, которыми подвергало Константинополь и весь запад победоносное наступление врагов, и наконец, о былом времени, которое должно было зажечь мужество и воинственность французского рыцарства, предки которого уже поднимали меч против «сыновей Агари». Он, как глашатай Бога, звал на священную войну и требовал от всех, кто мог носить оружие, чтобы они шли на служение высшему полководцу Иисусу, на борьбу против неверных, для освобождения Иерусалима и для исполнения слова, что «его гроб опять будет славен».

Но, говоря это, папа создавал иное предприятие, чем то, которое некогда имел в виду Григорий VII. Помощь императору Алексею и вытеснение сельджуков из Малой Азии мало-помалу отошли на второй план. Взамен этого, самой желанной целью в глазах всех стало восстановление господства христианства в Святой земле и молитве у свободного Гроба Господня. Урбан был не столько духовным императором, который бы для расширения своей теократии систематически старался воспользоваться верными святого Петра, — это гораздо более был возвышенный аскет, который в пламенных словах выразил мистическое стремление масс. Но именно поэтому его речь подействовала непреодолимо, как откровение. Уже пока он говорил, его прерывали бурные восклицания. Когда он кончил, тысячи воскликнули и тысячи повторяли лозунг священной войны: «Бог этого хочет! Бог этого хочет!» Многие проливали слезы или трепетали от внутреннего возбуждения, и они толпами теснились, чтобы получить знак воинственного пилигримства — красный крест на одежде у правого плеча.

Затем Урбан возобновил повеление церкви непоколебимо соблюдать божий мир, поставил имущество крестоносцев под особенное попечение папского престола и поручил духовенству способствовать проповедью на родине делу церкви и поручать крестоносцев молитве верующих. Вызываемый многими стать во главе движения, папа отклонил это, но попробовал удержать в руках церкви главное руководительство предприятием, потому что один из первых, принявших крест, был Адемар Монтейльский, епископ в Пюи, человек совсем по сердцу Урбана, знаменитый своим благочестием и вместе римский поборник церковных прав[4]. Папа с радостью дал ему свое благословение и поручил ему, как легату церкви, предводительство в крестовом походе.





Петр пустынник




Таким образом, довольно сказочно была в действительности вызвана великая средневековая наступательная война Запада против Востока. Но сага этим не удовольствовалась и придумала еще гораздо более сказочную историю возникновения крестового похода, которой до настоящего времени слишком часто придают веру. По этой саге, пустынник Петр Амьенский[5] в 1094 г. странствовал к Святым местам в Иерусалим и с прискорбием узнал, какие языческие ужасы производили там сельджуки. Однажды, — рассказывает сага, — он уснул, молясь в храме при Святом Гробе, тогда явился ему Спаситель в небесном сиянии и обратился к нему, слабому и хилому человеку: «Петр, дорогой сын, встань, пойди к моему патриарху и возьми у него посланное мною письмо. На родине ты должен рассказать о бедствии Святых мест и должен побудить сердца верующих очистить Иерусалим и спасти святых от рук язычников. Потому что врата рая открыты для тех, кого я избрал и призвал». И Петр встал рано утром и пошел к патриарху, чтобы получить от него письмо. Патриарх дал ему письмо и очень благодарил его, а Петр отправился и совершил морское путешествие в большом страхе, пока наконец не прибыл в Бари, а потом в Рим. Там папа с смирением и радостью принял слово призвания и отправился в Клермон проповедовать путь Господа. И в целой Франции поднялись все области и все князья и рыцари, чтобы освободить Святой Гроб.

Эта небольшая история противоречит истине не только тем, что объясняет возникновение крестового похода сверхъестественным образом через непосредственное вмешательство Спасителя, но и тем, что Петр Амьенский хотя и предпринимал в 1095 году путешествие к Святым местам, но в то время не достиг Иерусалима[6].

Потому папе Урбану, а не Петру Пустыннику принадлежит слава призвания Запада к освобождению Палестины от господства сельджуков. Но Петр тем не менее уже в 1095 году играл значительную роль.

Потому что, хотя и после Клермонского собора папа еще долго оставался во Франции, побуждал во многих местах к крестовому походу и главным образом старался привлечь к этому вельмож страны, но все-таки его дело мало-помалу отошло на второй план, так как однажды освобожденное движение порывисто пошло и стало распространяться теперь уже собственными силами. Быстрее всего были готовы принять крест толпы низшего слоя народа, потому что в последнее время они особенно сильно страдали от военных беспокойств, голода и различных болезней и смотрели на крестовый поход, как на освобождение от забот и бедствий, как на верное средство достижения земного счастья и небесного блаженства. Во главе их появились воодушевленные проповедники, которые с увлекательным красноречием призывали к борьбе за Спасителя, но никто с таким страстным порывом и большим успехом, как Петр Амьенский. С горящими глазами, похудевший от лишений и загоревший от южного солнца, выступил он перед крестьянами средней и северной Франции[7] и произвел такое сильное впечатление на их возбужденные умы, что они толпами шли за ним как за пророком Господним. Уже в зиму 1095–1096 года он собрал целое войско из пестрой смеси мужчин, женщин и детей, конечно, без дисциплины, но фанатически возбужденное и жаждавшее боя. В тех же местностях подобные толпы были собраны несколькими рыцарями, в числе которых особенно упоминаются Вальтер Пексейо и его племянник Вальтер Сензавеор (Голяк). Эти обе массы в скором времени соединились, вместе отправились на Восток и вступили на немецкую территорию.

Здесь они попали к народу, который должен был занять особенное место в истории крестовых походов. Потому что вообще справедливо то, что немцы в то время и после относились к призыву на крестовый поход более хладнокровно, чем французы и вообще романцы. Особенно весною 1096 г. их более холодная кровь и долгая борьба между императором и папой, которая еще не совсем окончилась, способствовали вместе тому, что они по большей части скептически отнеслись к вести о новом спасении, которое должно было приобретаться войной за Гроб Иисуса Христа. Они собирались у мостов и по большим дорогам, когда проходила мимо огромная толпа богомольцев, подсмеивались над бедняками, которые, «обманутые неверными и глупыми надеждами, покинули родину». Но для многих отдельных лиц пример западных соседей был непреодолимо заманчивой силой, и к тому же страшная междоусобная война, которая до сих пор требовала всей силы нации, благоприятствовала принятию креста, потому что, благодаря ей, широко распространились бедствия и нищета, избежать которых хотя бы путем самого рискованного предприятия, могло казаться избавлением. Полвека спустя, в таком же тяжелом положении и доведенный до отчаяния немецкий народ во внезапном порыве послал на далекий Восток сотни тысяч человек, а весною 1096 года приняли крест большие толпы преимущественно бедняков-крестьян и монахов, бродяг и уличных воров.

Участие немцев в крестовых походах, быть может, оказало влияние на их внешний вид. А именно, мы читаем, что пилигримы отправились не только с духовным воинственным призывом, как «Deus le volt» или со словами: «Бог и Святой Гроб», но «там, откуда они выступали или куда приходили, они сначала пели духовную песнь как теперь моряки, отплывая от берега, призывают милость Божию и поют духовную песнь». Трудно определить, как стар этот обычай и как далеко он распространился, но весьма вероятно, что он в особенности принадлежит любящей пение Германии[8]. В двенадцатом веке у всех на устах была следующая пилигримская песня:

In Gottes Namen vare wir,

Siner Gnanden gere wir

Nu helfe uns diu gotes kraft

und daz heilige grap,

da got selber inme lac.



Kyrieleis.



Вальтер Пексейо, Вальтер Голяк и Петр Амьенский шли вместе со своими толпами до Кельна, где праздновали Пасху. Тотчас после этого оба рыцаря отправились дальше, между тем как Петра удержал в Кельне успех его проповедей. А упомянутые рыцари прошли через южную Германию в Венгрию и еще в сносном виде достигли области болгар. Но здесь они стали жертвой жарких нападений, которые, беспрестанно повторяясь, разрушили шаткий порядок отряда, уничтожили его запасы и тысячам людей стоили жизни и свободы. Вальтер Пексейо по дороге погиб, и только совсем истощенный, слабый остаток, под предводительством Вальтера Голяка, достиг Константинополя и там в дружеском приеме нашел некоторое успокоение.

Несколько счастливее был Петр Амьенский, который тем временем собрал в Кельне и в глубине Германии новые значительные военные силы и почти с 40.000 человек пришел к венгерским границам. В Венгрии, как и в Болгарии, как говорит предание, ему пришлось, отчасти благодаря своеволию его воинства, перенести тяжелые битвы, в которых, как говорят, войско однажды было совсем разбито, но ему тем не менее удалось сохранить главную его массу и удержать его вместе так, что в конце июля он все-таки мог с значительной силой прибыть в Константинополь.

Между тем на родине образовались еще многие подобные толпы. Потому что зажигательная сила крестоносной проповеди мало-помалу произвела действие на самом далеком пространстве, в Италии и Испании, в Англии и Скандинавии. Корабль за кораблем приходил с северных островов и берегов в гавани Франции и Германии. Здесь соединились для совместного похода сыны самых различных земель. По существу эти шайки были одного закала с шайками Петра и двух Вальтеров. Только сумасбродного возбуждения и беспутного своеволия, если возможно, было в них еще больше. Наряду с людьми, которые в диком экстазе сами выжигали на своем теле знак креста и затем объявляли, что это сделала рука Божия, можно было видеть множество воров и беспутных девок. Во главе отряда бывали гусь или коза, потому что эти животные — гораздо более по староязыческим, чем по христианским представлениям — были проникнуты божественным духом и лучше всего могли указать верный путь. Плоскую страну грабили вдоль и поперек и, наконец, это с тех пор еще часто повторялось при снаряжении крестовых походов, разразилась жестокая травля евреев, то есть преследование туземных врагов Христа. В особенности в Лотарингии, на Рейне и в Богемии, всего чаще из досады против епископов, которые хотели спасти несчастных, иудеев убивали, их имения разграбляли, а синагоги разрушали.

Одну из подобных шаек прежде всего образовал некий Фолькмар и отправился с нею через Саксонию в Богемию и Венгрию. Но здесь он встретил энергичное сопротивление жителей, и после того, как большая часть пилигримов была убита или взята в плен, остаток рассеялся в диком ужасе.

Нечто подобное произошло с другой толпой, которую рейнский священник Готтшальк с ужасными насилиями провел через Баварию и Австрию в Венгрию. Венгерцы со злобой бросились на зажигателей и окончательно их вырезали.

Та же участь постигла третий и самый большой из этих отрядов, который состоял из французов, фламандцев, англичан и немцев и, как говорят, составлял более 200.000 человек[9], и эта толпа главным образом была под начальством двух диких и свирепых дворян, виконта Меленского и графа Эмиха Лейнингенского. Эти пилигримы сочли себя теперь в открытой войне с венграми и начали осаду крепкого Визельбурга. Умный венгерский король Коломан упорно защищал город, но уже стал отчаиваться в возможности оказать продолжительное сопротивление фанатической храбрости противников, когда нападения сразу прекратились и пилигримы рассеялись во внезапном бегстве.

Во время битвы на них напал необъяснимый и непреодолимый ужас и они думали только о том, как бы остаться живыми. Но большинство из них было изрублено преследовавшими их венграми. Немногие спаслись на родине или впоследствии примкнули к большому крестоносному войску.

Петр Амьенский со своими последователями в конце концов также не избег беды, которая постигла все эти орды. Когда он прибыл в Константинополь, он получил аудиенцию у императора Алексея, который объяснил ему, что его отряды очень мало годились для покорения сельджуков; и поэтому лучше было бы подождать прибытия других, более надежных войск. Петр был достаточно разумен, чтобы последовать этому совету, и обещал, если ему обеспечат необходимое содержание, спокойно и в порядке ждать в Константинополе прибытия более сильных войск. Но он не имел возможности сдержать свое слово. Одни из его людей с усилившейся жаждой грабежа бросились на сокровища большого города, перед которым они стояли лагерем; другие жаловались, что грешно терять здесь время так долго в мирских удовольствиях, что надо идти к Святому Гробу и на спасение христианской веры. К этому еще прибавилось, что император Алексей очень скоро раскаялся в добром совете, который дал этим слишком неудобным гостям, и стал сам настаивать на продолжении похода. Поэтому Петр вскоре был принужден переправиться через Босфор и приблизиться таким образом к границам христианского владычества[10].